зато обладал безошибочным чутьем на действительно важные проблемы в биологии. Специализируясь на орнитологии в Университете Чикаго, он «всячески избегал изучения тех разделов химии и физики, которые представлялись <…> хоть мало-мальски трудными»[470]. Но инстинкт, подобный тому, что тянет птиц в родные края, привел Уотсона к ДНК. Он, как и многие, прочитал «Что такое жизнь?» Шрёдингера и был пленен этой книгой. В Копенгагене он изучал химию нуклеиновых кислот, однако из этого, по его словам, «ничего не вышло»[471], [472]. Снимок же Уилкинса заворожил его. «То, что я не мог дать ему правильное истолкование[473], меня не смущало. Уж лучше мечтать о славе, чем постепенно превращаться в академическую мумию, ни разу не рискнувшую на самостоятельную мысль»[474].
Повинуясь порыву, Уотсон по возвращении в Копенгаген попросил перевести его в лабораторию Макса Перуца в Кембридже (Перуц, австрийский биофизик, перебрался в Англию из нацистской Германии во время массового исхода 1930-х). Перуц работал над структурами молекул – так Уотсон мог бы ближе всего подобраться к рентгенограмме, чьи навязчивые, вещие тени не выходили у него из головы. Уотсон решил расшифровать структуру ДНК, этого «Розеттского камня в раскрытии секрета жизни»[475]. Позже он скажет: «На взгляд генетика, это была единственная проблема, которую стоило изучать». Ему было всего 23.
Уотсон переехал в Кембридж из-за любви к одной рентгенограмме[476]. И в первый же день он влюбился опять – на сей раз в человека по имени Фрэнсис Крик, аспиранта из лаборатории Перуца. Это была не эротическая любовь, но любовь, сотканная из общего помешательства, бесконечных наэлектризованных разговоров и запредельных амбиций[477]. «Обоим от природы были присущи определенный юношеский максимализм[478], беспардонность и нетерпимость к недисциплинированному мышлению»[479], – писал потом Крик.
Крику было 35 – на целых 12 лет больше, чем Уотсону, – но у него все еще не было степени (отчасти потому, что в годы войны он работал на Британское адмиралтейство). Он не был похож на типичного «академического ученого» и уж точно не напоминал «академическую мумию». Крик выплескивал эмоции и суждения настолько громко, что коллегам частенько приходилось сбега́ть в поисках укрытия и склянки аспирина. Этот бывший студент-физик тоже прочитал «Что такое жизнь?» – ту «маленькую книжку, которая запустила революцию», – и подпал под чары биологии.
Англичане много чего ненавидят, но больше всего – соседей в утреннем поезде, разгадывающих их кроссворды. Ум Крика был не менее свободным и дерзким, чем голос: он не задумываясь влезал в чужие проблемы и предлагал их решения. Хуже того, обычно он оказывался прав. В конце 1940-х, оставив занятия физикой ради аспирантуры по биологии, Фрэнсис изучил значительную часть математической теории кристаллографии – тот водоворот вложенных уравнений, который позволял превратить силуэты в трехмерные структуры. Как и большинство коллег по лаборатории Перуца, Крик первое время исследовал структуру белков. Но, в отличие от большинства, он с самого начала интересовался ДНК. Так же, как Уотсона, Уилкинса и Франклин, его инстинктивно тянуло к изучению структуры молекулы, способной переносить наследственную информацию.
Двое из этой компании – Уотсон и Крик – так самозабвенно болтали, что напоминали детей, запущенных в игровую комнату. В итоге им отвели отдельное помещение – комнату со стенами из желтого кирпича и деревянными потолочными балками, где они были предоставлены своим приборам и мечтам – «безумным стремленьям», в общем. Эти двое были комплементарными цепями, скрепленными непочтительностью к устоям, склонностью подурачиться и блестящим остроумием. Они презирали авторитеты, но сами жаждали ими стать. Научная элита казалась им нелепой, унылой и инертной, хоть они и знали, как в нее проникнуть. Они считали себя типичными аутсайдерами, лучше всего себя чувствуя во внутренних двориках кембриджских колледжей. Они были самопровозглашенными шутами при дворе дураков.
Единственным ученым, вызывавшим у этой парочки невольное благоговение, был химик Лайнус Полинг – звезда Калтеха. Недавно Полинг заявил, что разгадал важную загадку, касающуюся структуры белков. Белки состоят из цепочек аминокислот. Цепочки сворачиваются в трехмерном пространстве, формируя «подструктуры», которые затем складываются в структуры побольше (представьте цепочку, которая закручивается в пружину, а пружина сворачивается в сферическую, глобулярную структуру). Работая с кристаллами, Полинг обнаружил, что у белков часто встречается общая, архетипичная «подструктура» – одинарная спираль, похожая на пружину. Полинг артистично, словно фокусник, достающий молекулярного кролика из шляпы, презентовал эту модель на собрании в Калтехе: она до конца выступления скрывалась за занавесом, а потом – вуаля! – предстала перед потрясенной аплодирующей аудиторией. А потом пошел слух, что Полинг переключил внимание с белков на структуру ДНК. За 8 тысяч километров, в Кембридже, Уотсон и Крик чуть ли не физически ощущали, как Полинг дышит им в затылки.
Знаковая статья Полинга о спиральной структуре белка вышла в апреле 1951 года[480]. Щедро украшенная уравнениями и цифрами, она нагоняла страх даже на экспертов. Но Крик, знавший математические формулы не хуже прочих, решил, что алгеброй Полинг просто напустил тумана, за которым спрятал суть методики. Он поделился с Уотсоном, что свою модель Полинг на самом деле получил «опираясь больше на здравый смысл[481], чем на сложные математические выкладки»[482]. Настоящая магия заключалась в воображении. «В своих рассуждениях он иногда оперировал уравнениями, но и тут в большинстве случаев можно было бы обойтись словами. <…> Альфа-спираль была открыта не с помощью простого созерцания рентгенограмм; главный фокус состоял в том, чтобы задать себе вопрос: какие атомы предпочитают соседствовать друг с другом? Основными рабочими инструментами были не бумага и карандаш, а набор молекулярных моделей, на первый взгляд напоминающих детские игрушки»[483].
И здесь Уотсон и Крик совершили свой самый интуитивный научный скачок. Что, если структуру ДНК можно разгадать с помощью тех же «фокусов», которые освоил Полинг? Рентгенограммы, конечно, полезны, но пытаться определить структуру биологических молекул экспериментальными методами – это трудоемко до абсурда – «как пытаться понять устройство пианино по звукам[484], которое оно издает, падая с лестницы». А вдруг структура ДНК так проста, так элегантна, что ее модель можно вывести из соображений «здравого смысла»? Вдруг ее можно собрать прямо из подручных средств – скажем, палочек?
В 80 километрах от Уотсона и Крика, в лондонском Королевском колледже, Розалинд Франклин мало интересовалась сборкой игрушечных моделей. Прицельно взявшись за экспериментальные исследования, она делала рентгенограммы ДНК одну за другой – и с каждым разом получалось все четче. Франклин рассуждала так: ответ дадут снимки, и не нужно никаких гаданий; только экспериментальные данные могут быть основой для моделей[485]. «Влажная» кристаллическая форма ДНК казалась менее заковыристой, чем «сухая». Но когда Уилкинс предложил Франклин совместно поработать над расшифровкой структуры «влажной» формы, она отказалась. Для нее сотрудничество было тонко замаскированной капитуляцией. Вскоре Рэндалл был вынужден вмешаться и официально разделить их – так разводят по разным комнатам поссорившихся детей. Уилкинс должен был продолжить работу с «влажной» формой, а Франклин – сосредоточиться на «сухой».
Это разделение мешало им обоим. Образцы ДНК, которые готовил Уилкинс, были плохого качества и не позволяли получить четкие снимки. У Франклин были рентгенограммы, но ей было сложно трактовать их. (Тем не менее однажды она огрызнулась на Уилкинса: «Как вы смеете объяснять мне мои же данные?»[486]) Хоть эти двое и работали максимум в нескольких десятках метров друг от друга, с тем же успехом они могли находиться на разных, враждующих континентах.
21 ноября 1951 года Франклин делала в их колледже доклад. Уилкинс пригласил Уотсона его послушать. Погода испортилась; серый полдень тонул в густом, как суп, лондонском тумане. Доклад проходил в старом сыром лекционном зале, погребенном в недрах колледжа; он сильно напоминал тоскливую каморку счетовода из романа Диккенса. Слушателей было человек пятнадцать, и среди них – Уотсон, «тощий и неловкий, <…> смотрел, вытаращив глаза и ничего не записывая».
«Быстрая и нервная манера ее речи вполне гармонировала с лишенным украшений старинным лекционным залом, где мы сидели. В ее словах не было и тени теплоты или кокетства, – так Уотсон позже отозвался о докладе. – Время от времени я начинал прикидывать, как бы она выглядела, если бы сняла очки и сделала другую прическу»[487]. Она будто намеренно придерживалась сухой и немного отстраненной манеры говорить – читала лекцию, как советские вечерние новости. Но если бы кто-то по-настоящему вник в суть ее доклада (а не прически), он мог бы заметить, что Франклин кружила вокруг грандиозного концептуального прорыва, пусть и с нарочитой осторожностью. «Большая спираль с несколькими цепями