.
Рекомбинантный фактор VIII появился слишком поздно, не успев спасти жизни этих мужчин и женщин. Почти все ВИЧ-инфицированные гемофилики первой волны умерли от осложнений СПИДа. Тем не менее производство фактора VIII на основе его гена спровоцировало важный концептуальный перелом – правда, сквозила в этом и своеобразная ирония. Асиломарские страхи развернулись на 180 градусов. Получилось так, что именно природный патоген устроил хаос в человеческой популяции. А чудно́е искусство молекулярного клонирования – внедрение гена человека в бактерию и последующий синтез белка в клетках хомяка – оказалось потенциально самым безопасным способом производить медицинские продукты.
Историю технологий так и тянет рассматривать через призму эволюции их продуктов: колесо – микроскоп – аэроплан – интернет… Но нагляднее будет использовать призму переходов: от линейного движения к вращательному; от видимого мира к невидимому; от движения по земле к движению по воздуху; от физических связей к виртуальным.
Возможность синтезировать белки на основе рекомбинантных ДНК стала одним из таких ключевых переходов в медицинской технологии. Чтобы осознать важность перехода от гена к лекарству, нужно иметь представление об истории медицинских препаратов. Любой препарат по сути своей не что иное, как молекула, способная вызывать терапевтические изменения в человеческой физиологии. Лекарство может быть простым веществом – например, вода в соответствующих обстоятельствах и в правильной дозе вполне может стать сильнодействующим средством, – а может состоять из сложных, многомерных, полиморфных молекул. И веществ с такими свойствами поразительно мало. Люди вроде бы используют тысячи разных препаратов – одних разновидностей аспирина несколько десятков, – однако на деле доля молекулярных реакций, подверженных влиянию этих лекарств, в общем количестве физиологических реакций ничтожна. Из нескольких миллионов биомолекул[709] человеческого тела (ферментов, рецепторов, гормонов и так далее) современная фармакопея терапевтически модулирует не более 250, то есть примерно 0,025 %. Если представить физиологию человека как всемирную телефонную сеть из кабелей, сходящихся в узлы, то медицинская химия сегодня затрагивает лишь долю от доли этой сложной системы: переключает несколько линий в уголке, словно телефонист в канзасском Уичито.
Главная причина этой медикаментозной скудости – специфичность. Почти все препараты работают путем связывания со своей мишенью, активируя или подавляя ее функцию, то есть поворачивают молекулярный рубильник в положение «вкл» или «выкл». Чтобы приносить пользу, лекарство должно взаимодействовать только с избранным набором рубильников, неразборчивое же лекарство ничем не отличается от яда. Большинство молекул не способно достичь высокого уровня избирательности, а вот белки созданы именно для таких задач. Напомню, что белки – это дирижеры биологического мира. Это активаторы, репрессоры, провокаторы, регуляторы, стражи и операторы клеточных реакций. Они и есть те самые рубильники, которыми стремится управлять большинство лекарств.
Белки, таким образом, вполне могли бы стать одними из самых мощных и избирательных фармпрепаратов. Но чтобы получить белок, необходимо иметь в распоряжении его ген – и тут главным подспорьем становится технология рекомбинантных ДНК. Клонирование человеческих генов позволило ученым производить разнообразнейшие белки, а это, в свою очередь, дало возможность нацелиться на миллионы биохимических реакций в теле человека. Белки открыли химикам путь к ранее недоступным аспектам нашей физиологии. Технология получения белков с помощью рекомбинантных ДНК, таким образом, ознаменовала переход не просто от одного гена к одному лекарству, а от генов к новой фармацевтической вселенной.
14 октября 1980 года был продан миллион акций[710] компании Genentech, размещенных на фондовой бирже под заманчивым торговым символом GENE. Первые же продажи показали, что это был один из самых блестящих дебютов технологических компаний за всю историю Уолл-стрит: за несколько часов компания обзавелась капиталом в 35 миллионов долларов. А затем фармацевтический гигант Eli Lilly приобрел лицензию на производство и продажу рекомбинантного инсулина. Рынок сбыта препарата под «очеловеченным» названием «Хумулин», отстраивающим его от коровьего и свиного инсулина, стремительно расширился. Продажи выросли с 8 миллионов долларов в 1983 году до 90 миллионов в 1996-м и 700 миллионов в 1998-м. Суонсон, описанный в журнале Esquire как «невысокий коренастый 36-летний мужчина с бурундучьими щеками», теперь был мультимиллионером – как и Бойер. Даже студент, который получил несколько акций за помощь в клонировании гена соматостатина летом 1977-го, однажды утром проснулся владельцем состояния в несколько миллионов.
В 1982 году в Genentech начали производить рекомбинантный человеческий гормон роста (соматотропин), предназначенный для лечения некоторых видов карликовости. В 1986-м биологи компании клонировали ген α-интерферона, мощного иммуномодулятора, помогающего справиться с раком крови. В 1987-м они создали рекомбинантный t-PA (тканевой активатор плазминогена) – «разжижитель» крови, растворяющий тромбы, которые образуются при инсульте или инфаркте. В 1990-м компания запустила проект по созданию вакцин с помощью рекомбинантных генов, начав с вакцины от гепатита В. В декабре 1990-го фармгигант Roche Pharmaceuticals приобрел контрольный пакет акций Genentech за 2,1 миллиарда долларов. Суонсон покинул пост генерального директора; Бойер ушел с должности вице-президента в 1991-м.
К лету 2001-го территориальная экспансия[711] превратила Genentech в крупнейший в мире биотехнологический исследовательский комплекс: разбросанные по внушительному участку земли здания со стеклянными фасадами, зеленые насаждения, играющие во фрисби студенты-исследователи – не отличить от любого университетского кампуса. В центре этого обширного комплекса размещена скромная бронзовая скульптура: мужчина в костюме, слегка наклонившись над столом, жестами объясняет что-то сидящему напротив человеку в жилете и джинсах клеш, а тот с озадаченным видом смотрит вдаль поверх плеча своего собеседника.
Суонсон, увы, не был на церемонии открытия скульптуры, запечатлевшей его первую встречу с Бойером. В 1999-м у него, 52-летнего, диагностировали мультиформную глиобластому – опухоль мозга. Суонсон умер 6 декабря того же года в своем доме в Хиллсборо, всего в нескольких милях от кампуса Genentech.
Часть IV«На самого себя направь ты взгляд»Генетика человека (1970–2005)
Вотще за Богом смертные следят[712].
На самого себя направь ты взгляд.
Как род людской красив! И как хорош
Тот новый мир, где есть такие люди!
Страданья моего отца
Весной 2014 года мой отец упал. Он сидел в своем любимом кресле-качалке – монструозном, неуклюжем устройстве, сделанном на заказ местным столяром, – как вдруг, когда спинка слишком сильно качнулась назад, кресло перевернулось (столяр сконструировал механизм, позволяющий креслу качаться, но забыл установить механизм, не позволяющий ему опрокинуться). Моя мама нашла его лежащим ничком на веранде с неестественно подвернутой под туловище рукой, будто это было сломанное крыло. Его правое плечо было залито кровью. Мама не смогла стянуть с него рубашку, поэтому взяла ножницы и разрезала ее. Отец в это время кричал от физической боли, но едва ли не сильнее болела его душа – из-за того, что на его глазах безжалостно распороли еще совсем целую одежду. «Ты могла бы попытаться сохранить ее», – брюзжал он позже, пока они ехали в травмпункт. Эта размолвка уходила корнями в глубины прошлого: его мать, у которой никогда не бывало для пяти ее сыновей пяти пригодных для носки рубашек одновременно, нашла бы способ спасти одежду. Вы можете извлечь человека из раздела[717], но извлечь раздел из человека не удастся.
Он рассек кожу на лбу и сломал правое плечо. Как и я, он был ужасным пациентом: импульсивным, подозрительным, безрассудным; он тревожился об ограничении подвижности и неверно представлял себе ход восстановления. Я прилетел в Индию, чтобы увидеть его. К тому моменту, как я добрался домой из аэропорта, уже наступила ночь. Отец лежал в кровати, безучастно глядя в потолок. Казалось, он резко постарел. Я спросил у него, знает ли он, какое сегодня число.
«Двадцать четвертое апреля», – сказал он, и это был верный ответ.
«А какого года?»
«Тысяча девятьсот сорок шестого, – ответил он, но затем поправился, будто прощупывая собственную память. – Две тысячи шестого?»
Память его предала. Я сказал ему, что сейчас 2014-й. В 1946-м, отметил я про себя, случилась еще одна трагедия – умер Раджеш.
За следующие несколько дней мама выходила его до почти здорового состояния. Ясность сознания вернулась к нему, долговременная память в целом тоже, а вот кратковременная оставалась заметно нарушенной. Мы установили, что инцидент с падением был не так прост, как казалось. Отец не опрокинулся назад, а попытался встать с кресла, но потерял равновесие и завалился вперед, не в состоянии выровняться. Я попросил его пройти по комнате и заметил едва уловимое шарканье в его походке. Было что-то роботизированное в его движениях, что-то их ограничивало, будто ноги были железными, а пол – большим магнитом. «Попробуй быстро развернуться», – попросил я его, и он снова чуть не упал вперед.