– Хорошо бы не сауна, – выговорила первая светски. Меня они явно принимали за своего. – Обрыдло.
– Во-во! В сауне я борзею…
– А как вы борзеете в сауне? – (весь – внимание!) подхватил я планирующую беседу, не давая ей лечь на крыло.
– А! мочалки… – вдруг обнаружился, не открывши глаз, Хачик и опять захрапел.
– Ты по полной программе? – спросила Райка (Патриция Бо).
– А что в программе?
– С ночевкой? Ты что в натуре – новенький?
– У меня тут один разговорчик, и я вас, отличницы, покину. К вечеру. Я по делу тут. В натуре. – Я выпятил грудь. И не дожидаясь вопроса, индифферентно так, рассчитанно ляпнул: – Вот с А. поговорю, и меня отвезут…
Шлюхи встали, забыв одернуть юбчонки, взяли механически пакеты и обеими руками прижали к животу. И страшно на меня посмотрели. Четыре пустых блюдца с голубыми ободками.
– Чего ж вы вскочили? Присаживайтесь.
– Мы пойдем. Вы нас извините… Ага?
– Ложись, – сказал Хачик. – Клара, с-сука, поймай муху…
– Мы уже идем, да? – пролепетала Paйка.
– Ни в коем случае!
Девушки сели на кровать.
– Может, коньячку?
– А ликерчику нельзя? Если можно?.. – жалостливо выговорила Алка.
– Я сбегаю, – обрадованно вскочила Райка.
– И я с тобой. Мы мигом.
С грохотом распахнулась дверь, и в пролет впал вдребезги пьяный господин откровенно семитского хабитуса.
– Гурвич, – представился он. – Гурвич, юридический советник. Я составлю вам компашку, меня командировал к вам А. – Гурвич хлопнул стакан и выдохнул. – Сам откуда будете, из Тель-Авива? – просипел Гурвич. – Я уже дважды был в вашей Израиловке… Лeхаим.
Девушки на цыпочках потянулись к двери.
– Ну куда же вы? Еще рано, – воскликнул я непроизвольно.
Девушки на цыпочках вернулись и сели на кровать. Держа спинку. Ниже воды. Хачик с соседнего ложа упал на пол, как будто из-под него выдернули кровать. На ковре он занял ту же эмбриональную позу и начал натягивать на голову воображаемое одеяло.
– Клара, поймай муху, – произнес он отчетливо, – поймай, совсем муха достала…
Гурвич, качнувшись, обратил внимание на Хачика.
– Гурвич, – представился он. – Юридический советник. Лехаим.
Хачик, не открывая глаз, встал с ковра и вышел из комнаты.
– Не бздюмо, – сказал он, – не бздюмо!
К чему я не могу привыкнуть, это к бытописательству. «Что, если Ариост и Тассо, – писал Мандельштам, – обворожающие нас, – писал Мандельштам, – чудовища с лазурным мозгом и с чешуей из влажных глаз…»
Писал Мандельштам.
Я бы так не мог. Видишь, друг Сальери, чудовищ – пиши как живую их чешую. Отродясь не видал чудовищ!
Лысые чудища должны живописуемы быть у меня – фанатика достоверности! Потому что я пишу только правду. Вот, к примеру, Гурвич – советник главного человека Поволжья А. – никакой чешуи из глаз Гурвича. Мозг – вероятно, лазурный, тут я ничего сказать не могу, но никакой чешуи из семитских очей гурвичевских – не наскрести. Пьян в зюзю – это да. Вид гадкий (стыдно за нацию? – Прим. ред.) – это да, сидит напротив – это еще более – да, а чешуи, как отличительного или видового признака, – это нет.
Или возьмем описанную парочку одалисок – Бо Дерек Алку и не менее Патрицию Каас – Райку – несказанной вроде красоты и досягаемости телки, а никакой инфернальности, несмотря на марсианские стати и галактическое бесстыдство. Вот – они передо мной, на сугубо смежной лежанке, ликерчик, межуясь и перепихиваясь, додувают из орального горлышка, молчат оплаченно, лишь лядвиями скрипят, умнички… Люди, а у меня мыслей-то всего две. Первая: хорошо было бы юридическому советнику Гурвичу покинуть нас на предмет тихого часа, и вторая: отлично было бы мне, Мишеньке, живым из этого интересного приключения домой на Бен-Гиллель вернуться, не «пропав с концами».
Этикетно я, коньяк Хачиковый прихлебывая, букет смакуя, беседу поддерживаю и жду, когда в бильярд пригласят. Покатать костяной шарик моего черепа.
Гурвич мне и говорит:
– Миша, – говорит Гурвич, – а лизингом не интересуетесь?
Девочки покраснели.
– А как же? – говорю. – А то? Чтоб я лизингом не интересовался, бывало ли такое? Бартером вот не интересуюсь, а лизингом – за милую душу, если хороший лизинг. С отдачей, не фуфло. (Да уйди ты, Гурвич, куда-н-нибудь!!! А, Гурвич? Вон девы по профессиональным навыкам истомились, вижу, как у них руки чешутся. Уйди, Гурвич. Сгинь! Дай перед смертью от убиения за любопытство мое относительно властной пирамиды верхнего региона – дай тактильных мне ощущений достигнуть… А?..) Хороший лизинг, – говорю я с видом знатока и щурясь, – это, – говорю, – вам не красная ртуть… (Сейчас, вот сейчас и позовут в т. н. «бильярдную»… А там «пирамидка». В стиле небезызвестного полотна Верещагина. А сверху мой персональный, со штучной работы челюстями… Сколько лишних, если вдуматься, трат на пустяки я позволил себе в прошлой жизни? Зачем я починил инсталяцию в своей иерусалимской мансарде, ведь после меня хоть потоп? Не правда ли? И умирать приятней, представляя, как вытянутся лица соседей снизу, заливаемых соответственно – сверху… Или, скажем, зачем я выпустил последнее прижизненное издание? Позволил ему увидеть свет за свой счет?.. Посмертно – и полиграфия получше, и критика посострадательней… Или – зачем тратить деньги на развод, когда из моей последней жены могла получиться (и уже получалась) совершенно идеальная вдова?.. Ну иди, иди отсюда, Гурвич, иди в бильярдную, проверь, сух ли порох в пороховницах, не окосела ли расстрельная команда. На тебе целковый, Гурвич – юридический советник, пущай ребята выпьют за помин моей души казенной водочки. Вали, Гурвич, отсюда, дай оторваться напоследок…) Лизинг, – говорю, – главное, чтоб глубокий был. И влажный.
Девушки кивнули.
И говорит мне Гурвич, юридический советник:
– А лобовой, – говорит, – броней не интересуетесь, Миша?
– А как же, – говорю, – Гурвич? Знатная, – говорю, – лобовая броня, – говорю, это не хухры-мухры. Вот, – говорю, – некоторые, отдельно взятые страны, – говорю, – совсем запустили вопрос о лобовой броне… И где же они, эти страны? Ни в люди выйти, – говорю, – без лобовой брони, ни хорошей аферы, скажем, с АНТом организовать… И где он, АНТ, кто его помнит?..
– А что, – говорит совершенно трезвый Гурвич, низводя очи долу, – вот, к слову сказать, – плутоний из расконсервов Киргизии… – И выпивает не закусывая.
– Это да, – ответствую я, ощущая, что меня пытаются расстегнуть, как бы невзначай, но явно предполагая, что я ношу бюстгальтер.
– Это да, – отвечаю я в самообладании, несмотря, что очень мне щекотно и волнительно очень, – это да, говорю, но ведь – цены-то нынче – не подступишься… (О, иди, иди отсюда, Гурвич, галутная твоя морда, иди отсюда, царский еврей, что, не видишь, как, словно бы случайным движением, – сняли с меня обувь замшевую, подтяжки парижские и галстучек уже на ковре успокоился. Не обращать если внимания на последние кружева на чреслах Бо-Алки-Дерек…)
– А вот димонский реактор, – говорит Гурвич, смотря мне прямо в глаза, и выпивает. – А вот, – говорит, – димонский реактор, – говорит мне жидовская морда Гурвич…
В номер почтительно постучали. Вошел негр и вкатил столик. Негр был явно не крашеный, настоящий был, в курточке стюарда и в белых перчатках… Гурвич осмотрел сервировку. Райка втянула слюнку. «Изголодались, бедные, – подумал я. – Калории им нужны, вон, вот так – без ничего – на открытом воздухе, какая энергопогеря!..»
– Приятного аппетита, товарищи, – сказал негр. И мило улыбнулся.
– Миноги?! – вдруг косо крутанул, почти рубанул носом Гурвич. – Миноги?!! Где миноги, тварь?..
Из-под негра вдруг вылинял белый человек, как при настройке телевизора.
– Запамятовал!!!
Смотреть на стюарда стало неудобно, я чувствовал, что от шепота Гурвича мне самому становится дурно. Девушки отвернулись.
– Запамятовал… Чтоб я сдох! – сказал еле-еле квартерон. – Пожалуйста… Я сгоняю… Ну, пожалуй… ста!..
– Гуляй, – кивнул Гурвич. – Значит, реактор…
В дверь постучали, вот так: тук, тук, тук.
– Ну, – сказал Гурвич.
В дверях стоял Хачик. На подносе – миноги. В горчичном соусе. Выглядел Хачик очень прилично, в одной белой перчатке и курточке стюарда на голое тело мохнатого – в прорехах – живота. Гурвич взял миногу рукой и съел. Это было первое, что съел Гурвич. Я даже удивился. «Ах, Гурвич, – подумал я, – ведь миноги некошерны, Гурвич!»
Одна из девушек перепутала окончание моего организма и по запальчивости съехала на Гурвича. Он отряхнулся…
– Димона, – произнес он, – Димона, это может быть завлекательно…
Стало как-то скучновато. Этот надоедала не даст мне ни минуты интима, а бильярдная уже накрыта, небось, к приему пациента…
А за окном меж тем смеркалось. Почему я ничего не успеваю в этой жизни? Вот, допустим, лежу я. Вот, допустим, лежит Райка. А вот, допустим, если я выгляну из-под Алки, передо мной сидит этот юридический советник. И – никакой личной жизни. Все для людей и ничего для себя! Что, вот так вот и оставлю мир и – последнее воспоминание будет – Гурвич?!
В дверь постучали.
– Войдите, чего уж там! – простонал я.
Стук повторился. Ни Бо Дерек, ни Каас не в состоянии были отпереть из-за сложности конструкции, напоминающей физкультурную композицию Первомая 30-х годов. Только лежа. В дверь постучали. Дверь открыл Гурвич. В ней, двери, козыряя, стоял комиссар милиции 1-го ранга. С кортиком. Комиссар посмотрел на Гурвича. Рядом с полицмейстером, козыряя, стоял Хачик во фраке, с фуражкой комиссара на локоточке. Гурвич кивнул. Комиссар осторожненько закрыл дверь. Гурвич пригубил.
– Димона… – сказал юридический советник Гурвич. – Был я в Димоне… Лехаим.
Проснулся я в полночь. Девушек решил не будить, пусть поспят. Я дооделся и на цыпочках пошел в ванную. В ванной на полу лежала нечеловеческих размеров фекалия с завитушкой. Я быстро вышел из номера. У дверей спал на стуле Хачик с «Калашниковым» на коленях. Предохранитель был снят. Я, только обойдя Хачика, вдруг услышал рев музыки. «Бухгалтер, милый мой бухгалтер» – завывала возможно даже и Пугачева, исходя из эффекта присутствия. Жизнь в приватизированном санатории била ключом. Из пары-другой