Третий проект Автобусова был прост, как план битвы при Фермопилах: притаиться с калабахой под дверью и…
Что «и…», при кажущейся очевидности, чуть не стало причиной крупной ссоры. Потому что я предлагал осуществить дефецирующему субъекту калабахой по чану укоризну, а потом сдать полиции, а Автобусов настаивал на неизмеримо более пышном мщении в традиции Гая Цезаревича Калигулы: калабаха – само собой (это святое!), засим реанимация, допрос («зачем, мол, так поступаешь, читатель?»), затем товарищеский суд Линча с участием соседа Бузагло и прессы, а после показательного процесса – приговорить врага народа к ежедневному никайону парадной – пожизненно.
– Ты ищешь легких путей! – кричал, весь вспотев, Автобусов. – Ты забыл про воображения полет! Сашу Ульянова повесили за шею, а он совершил несоизмеримо меньшее преступление – разве он клал под дверью Эрмитажа, который в переводе с французского всего лишь «уединенный уголок»? А? Апостола Андрея распяли на косом кресте, с Мани – содрали кожу, Берию расстреляли – а они и двери-то твоей не видали, обходя стороной! А?! Кого жалеешь, за кого заступаешься?! Гуманитарий! Да так они все начнут гадить под нашими порогами. Нет! Нет и нет! Но пасаран. Ни разу чтоб не пасаран. И детям чтоб своим завещал – не пасаран под дверью музей-мансарды!
На шум пришел Бузагло.
– Русские, – сказал он. – О чем кричите? – сказал он. – Балаган. Сначала делаете каки на общественной лестнице, потом кричите, русские… Что, у вас в России нет туалетов? Вот приехали сюда, здесь не как в России, здесь культура, здесь есть туалеты. Барух ха-Шем. Так идите, как положено хорошим евреям, – в туалет и там кричите.
Бузагло неодобрительно втянул мохнатыми дырами ноздрей амбре «лесной фиалки» и, приняв нашу обалделость за безответность, с удовольствием продолжил, нагнетая назидательность.
– Или! – сказал он. – Или – возвращайтесь домой, в Русию, ялла. Со своими скрипками, криком и обычаем делать в общественном месте – на лестнице, причем не пользуясь ньяр туалет. Я пользуюсь ньяр туалет, – похвастался он.
– Мы все пользуемся, – сказал Автобусов.
– Мало пользуетесь, – произнес Бузагло. – Я что-то не видел, – добавил он с убийственной иронией.
– Пошел вон, адон Бузагло! Пожалуйста, – сказал я.
Русофоб ушел.
– А ведь действительно, – задумчиво протянул Автобусов, когда мы остались одни. И расстроился. На лбу кабальеро появилась морщина, еле на нем помещаясь. – Может быть, все-таки «он» – это животное? Раз без туалетной бумаги?
Автобусов живет у меня. Днем он сонно бродит в моем халате, с посетителями строг, немногословен. Любит поиграть с компьютером и посоветовать, какой галстук надеть к какому жилету. Спит он чутко, поводя острыми ушами, крепко прижимая к себе суковатую дубину, щекой прильнув к выходной двери.
Случайно забредший с неделю назад на лестницу наш региональный кот мяучит заикаясь – после возникновения в озаренном дверном пролете демона смерти в моей пижаме, с фосфоресцирующими – желтого пламени – глазами, со взметенной калабахой, опустившейся с грохотом в миллиметре от его усов… Еще трагичнее сложилась судьба одного молодого способного стихотворца, намеревавшегося в полчетвертого ночи завернуть ко мне на огонек на предмет почитать свое, принять душ и занять немного денег. Жить будет, говорят врачи отделения реабилитации, а вот свистеть – уже нет.
И совсем все скверно обернулось с имевшим неосторожность прилететь ночным самолетом из Рабата, где он навещал золовку свою Бузаглу, соседом моим Бузагло, которого я не успел предупредить.
– Что ж, на войне как на войне, – сказал Автобусов. – Хотя, что характерно, – ведь раньше ни слова не мог прочесть по-русски.
Эссе
Литературный пасьянс русского израиля
Пасьянс – это такая настольная игра, где туз – это туз, а не чин, бьющий по щекам шестерку. В пасьянсе не бывает козырей, редкий пасьянс сходится.
В Израиле не менее полутораста литераторов, с той или иной степенью профессионализма пишущих по-русски и, с той или иной убедительностью, определяющих себя как писателей. Заведена секция русскоязычных писателей при Федерации писателей Израиля, которая секция, таким образом, опровергает (с моей точки зрения, несколько огульно) графоманский и подтверждает официальный писательский статус бывших россиян. Как бы там ни было – пишут по-русски на Земле обетованной. Написали. Издали. Продали – что, худо-бедно свидетельствует о том, что труды наши прочтены. Зачем и для кого написаны эти книги? Какая действительность брезжит за кириллицей текстов? Что это за нерусская литература на русском языке? Литература беспрецедентная (как, впрочем, и сам Израиль). Что такое русскоязычная литература Израиля? Существует ли она?
Отнюдь не академический интерес движет мною, ибо вопросы не отвлеченны, и за терминологией определений стоят серьезные, а нередко и трагические реалии писательских судеб.
Современная русская литература может быть представлена двумя моделями: литература подцензурная (А. Битов и В. Кочетов при таком раскладе одинаково представительны) и литература вольная, которая, в свою очередь, явлена Самиздатом, Тамиздатом (В. Ерофеев и опять-таки А. Битов) и собственно эмигрантской литературой, т. е. литературой, созданной в эмиграции (Солженицын, Лимонов и т. д.). Русская литература творится русскими (независимо от нац. принадлежности) писателями для русского (независимо от нац. принадлежности) читателя, и Россия – ее содержание. Эта литература ориентирована на российскую реальность, питаема расейской ментальностью, и она – производное русской культуры. Эмиграция смотрится в Россию, как в зеркало. И диалог России и эмиграции, хоть он и прерывист, хоть и бессвязен порой, хоть он есть и монолог иногда – но диалог сей насущен, по крайней мере – для писателей русской диаспоры. Вырваться из кругов российских – означает вырваться из сферы русской культуры, и – таковые попытки имелись, да и не могли не совершаться по очевидности физического старения эмиграции, морального обветшания ее идеалов, потери читательской аудитории и т. д. Но – эскапизм, побег из русской литературы удался лишь В. Набокову, и только за счет его волевой культурной переориентации, перекодировки его творчества на общеевропейскую культурную и бытовую атрибутику, – и побег этот стал возможен исключительно по смене языка творчества.
Романтическая самохарактеристика: «Мы не в изгнании – мы в послании» – полностью отражает мировосприятие писателей русской диаспоры. «Мы не в изгнании – мы наоборот» – хотелось бы, но только хотелось бы, определить нашу позицию – русскоязычных литераторов-израильтян.
Современная литература Нигерии англоязычна по форме – но глубоко нигерийна по содержанию. Не только язык – показатель обособленности литератур. Вдали своих лингвистических прародин жируют англоязычные, испаноязычные, франкоязычные литературы. И страна проживания не определяет писательского подданства – Ф. Кафка и Г. Мейринк – пражане, но уж никак не чешские немецкоязычные беллетристы. И национальность служителя муз не существенна: Семен Ботвинник вполне бездарный русский поэт.
Для того чтобы идентифицировать писателя (и стоящую за писателем литературу), следует, по моему разумению, исходить из: во-первых – культурной ориентации авторов (Кафка и Мейринк – писатели австрийские), ибо литература – производное культуры. Во-вторых – из тем и содержания его творчества, т. е. предмета описания и писательской позиции авторов. Третий критерий – ориентация на читателей – потенциальных потребителей литературы.
Русскоязычная литература Израиля – литература не русская не потому (или – не только потому), что авторы ее – евреи и израильтяне, но потому, что:
– она описывает израильскую действительность (или исходит из израильской реальности);
– рассчитана первоочередно на израильского читателя (русскочитающего, а, в призрачной перспективе, и ивритоязычного);
– ориентирована – не только и не исключительно – на русскую культуру, не единственно на российскую ментальность и опирается не только на российский опыт.
Все вышеперечисленное дает основание предположить, что русскоязычная литература Израиля не существует. Зато в Израиле существуют русскоязычные писатели, что само по себе означает, что русскоязычная литература Израиля существовать может.
Если писатели еще как-то способны существовать без литературы, то литература без писателей немыслима.
Четыре масти, четыре психологические, социальные и эстетические модели поведения демонстрируются писателями-репатриантами из СССР, – а поведение писателя – это, конечно, его творчество. Не мной растасована эта колода, и бессмысленны шулерские трюки в пасьянсе. (Пасьянс игра азартная, хоть и не коммерческая.) Масти:
Трефы (или крести). Писатели русские. Это писатели-эмигранты, писатели, чья тема и реальность – Россия, чье восприятие Израиля отражается в искусстве как восприятие эмигранта. Для такого писателя Израиль – страна изгнания. Сами они, с пафосом или без оного, декларируют свою принадлежность к великой русской литературе, еврейство свое числят по разряду интимностей; в пароксизмах склонны выкрещиваться, а если таковое все же имеет место, то обращаются к верованиям неконфессиональным (в идеале – хлыстовству). В творчестве своем тяготеют к натурализму. Русская эмиграция их любит, правда, с оттенком брезгливости. Часто меняют масть, как правило, они бывшие бубны (см. ниже), реже бывшие черви (см. еще ниже). Иногда неординарно одарены (Ю. Милославский), а иногда ординарно. Бывают человеколюбивы (Л. Консон) и симпатичны (В. Тарасов). Часто выпадают из колоды, отъезжая на родину – в эмиграцию (З. Зиник). Трефы немногочисленны и бедны. Ностальгируют. Некоторые ушли в бубны (А. Верник).