Черви. Литераторы еврейские. Это советские еврейские писатели, живущие в нашей стране. Сразу оговорюсь, «советскими» я их определил не по их политическим, но по их эстетическим привязанностям, т. к. их эстетическая установка – соц. реализм (в нашем случае – сион-реализм). Как правило, они пылкие сионисты, их литературная кошерность не знает предела, они возлюблены читательской (вскормленной на Светлове и Эренбурге) массой и широко представлены в ССП (Союз сионистских писателей) Земли обетованной, что делает честь их стадному инстинкту, но иногда они объединяются, чтобы вкусить от плоти своих лидеров (наблюдалось последовательное съедение всех председателей ССП). Покидают Израиль редко. Нельзя не пожалеть об отъезде очень способной писательницы Ю. Шмуклер, но горевать ли нам о Свирском и Севеле? Уезжают черви, Израиль, как правило, возненавидев. Случается, что медленно переползают в бубны (Я. Цигельман, Г. Люксембург), но редко, так как им и так хорошо (Д. Маркиш, Ф. Розинер, Л. Владимирова, Б. Камянов и И. Мерас).
Бубны. Писатели израильские. По крайней мере – декларативно. Концепция этой, условно говоря, группы: израильская реальность требует выработки специфических художественных форм выражения, не существовавших доныне в сфере русской литературы, – т. е. у бубен, – ориентация формалистская. Литераторы эти пытаются выстроить небывалую, не существовавшую эстетическую данность, изыскивая новые формы, темы и сюжеты или переориентируя стойкие формы с поправкой на израильскую явь. Попытки эти сплошь и рядом проваливаются, но – роман Эли Люксембурга удался; тивериадские поэмы А. Волохонского – блистательны. Иерусалим не только обозначение географического места исполнения эссе М. Каганской или критических и литературоведческих работ М. Вайскопфа и З. Бар-Селлы – это и специфический ракурс при рассмотрении проблемы.
В произведениях бубен, при всем разнобое стилей, политических взглядов и эстетических привязанностей, просматривается нечто общее – установка на описание Израиля изнутри, ощущение Израиля как своей станции писательского назначения, отказ от системы миросозерцания, где Россия и русская культура – ось вращения вселенной. Писательская масть бубен очень неустойчива и качественно и количественно, но зато – динамична, и если что-то обещает не похериться со временем из написанного по-русски в Израиле, так это черновики бубен. К сожалению, бубны зачастую социально неустроены, а присущая им динамичность выбрасывает их из колоды – они уезжают из Израиля (и может статься – и из нашей литературы). Как ощутим отъезд Анри Волохонского, отсутствие Л. Гиршовича, писателя многообещающего, или отъезд К. Тынтарева, молодого прозаика «колониального стиля», замечательного, в основном, самим фактом существования русскоязычного писателя второго поколения.
Пороки бубнов: антисоциальность, эклектизм и стилевая распущенность. Их политические взгляды зачастую вздорны и безответственны, а иногда и чудовищны (И. Шамир, Э. Люксембург, Л. Меламид). Ужасны бубны-ренегаты, особенно когда они – трефы. Некоторые бубны – бывшие пики.
Пики. Литераторы неземные. Их мало, их «может быть трое». Лучший пример – И. Бокштейн. Это литераторы, для которых отсутствует какая бы то ни было реальность, кроме литературной. Они не русские, не еврейские и не израильские писатели. Вообще, они чаще всего не писатели, а наоборот – поэты. Пики абсолютно некоммуникабельны, но очень артистичны. Таланты пиков – безграничны. Как правило, для пиков проходит незамеченным не только то обстоятельство, что они – евреи, но и то, что они – люди.
Пасьянс не сошелся. Неприкаянный джокер улыбается из Мюнхена. Многих карт не хватает, других избыток. Раздражает обилие червей – особенно дам и брадатых валетов в камилавках. Две трефовые шестерки. Дупель пусто-пусто не из той настольной игры.
Мне не нравится эта нерусская израильская литература. И на нерусском языке она мне тоже не нравится – современная израильская литература. Но как легендарно заметил тов. Сталин, когда некто надзирающий пожаловался ему на склочность, подлость и бездарность советских писателей, сохранившихся неубиенными после окончательного решения писательского вопроса в СССР: «Пользуйтесь этими писателями. Других писателей у меня cейчас для вас нэт».
Полтораста литераторов пишут в Израиле на русском языке… Пишут – значит читать умеют, посему проблема читателя – решена… Что будет с нами через десять лет? А через двадцать? Моя колода не годится для гадания. Из России (и русской литературы) мы благополучно выбыли. За ненадобностью. В Израиль (и в израильскую литературу) – не прибыли. За ненадобностью.
Масть червей, особенно дамы – устраиваются. Переложив себя на иврит, израильскую словесность обогатили Фома Баух и Рина Левинзон, перешел на иврит Воловик. Наши счастливые дети будут читать на иврите Воловика. У писателей почему-то все время отключают телефоны и описывают мебель. Малер, поэт и книгопродавец, на вес торгует книгами о вкусной и здоровой пище духовной.
Но – полтораста писателей пишут в Израиле по-русски!
Но написано несколько отличных книг!
Но – выпустил книгу Илья Бокштейн!
Однажды, в поэме «Биллиард в Яффо», я живо писал бурю:
«…смерч драл
накрутивши на пальцы пальмы
с них осыпались
нетопыри…»
Любой, даже русскоговорящий, израильтянин (особенно отслуживший в армии и настоявшийся в ночных караулах) знает, что в кронах пальм обитают летучие мыши, срывающиеся при резких порывах ветра. Но по прочтении этих стихов моими петербургскими почитателями (которые если и видали пальмы, то в кадках, а летучих мышей – в белой горячке) я буду аттестован по категории «пик». Что – заблуждение.
Галочки на белых полях современной русской литературы
Проза – не только и не всегда роман, не обязательно повествование и почти никогда не рассказ. Чему свидетели, пособники и соучастники Гоголь и Лесков, Розанов и Бабель, Платонов и Белый, Олеша, Зощенко и Пильняк – писатели, чья традиция прозы не лезет в хрустальный лапоть «Русского романа». Их практика показывает, что такие подчиненные, униженные и оскорбленные характеристики, как язык и стиль, ритмика и композиция могут нет-нет да и перехватить главенство у фабулы и сюжета, узурпировать власть и повести за собой поток письменной речи – прозы. И главным и единственным героем (хотя и никогда не персонажем) такого способа прозы оборачивается сам оператор, стоящий у шлюза организованного речевого потока, – автор. И сюжетом такой прозы оказывается взаимоотношение автора с персонажами или предметами описания.
Жанрово – такая проза может быть сказом или некрологом, сатирой, письмом, заметками, эссе, хроникой, речью, посланием, дневником, доносом, записками из мира духов, пастишем, памфлетом, проповедью и т. д.
Такая проза может даже объявить себя повестью, романом или новеллой, но будьте уверены, под скромными коленкоровыми сутанами послушников бьются сердца еретиков и бунтарей! Ибо литераторов этой традиции не столь занимал вопрос создания достоверной романной реальности, сколько сама литературная реальность в своей недостоверности. Реставрировать по их произведениям быт и нравы николаевской или, допустим, сталинской эпохи аналогично изучению зоологии по басням дедушки Крылова. Зато вполне можно реконструировать эстетические привязанности, литературный быт и художественные нравы самих авторов.
Пресловутое бытописательство Гоголя и Зощенко нам сообщает о персоне Николая Васильевича более, чем о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, а эстетические воззрения Зощенко интереснее квартирной драки перед восходом солнца.
В споре нечистого и чистого искусств, невзирая на вмешательство отдельных сильных личностей – генералиссимусов, волюнтаристов, тов. Максимова, гр. Хазанова и Тайного Советника Солженицына, – беззащитная поза прозы ради прозы оказалась если не более выигрышной, то куда более грациозной.
Оговоримся. (Хорошо было бы застолбить свой приоритет в новом жанре «Оговорки».) Нет, задача этих заметок не есть установление и описание межжанровых отношений в современной словесности.
Нет, я отдаю себе отчет в том, что благие намерения и даже внятные эстетические установки писателя могут самым прискорбным образом извратиться в его же собственном произведении. Так, не исключено, что Зощенко искренне намеревался простенько описать квартирную драку.
Нет, я не собираюсь навязывать простодушному читателю свои лит. пристрастия, вкусы и предрассудки.
Да, я искренне считаю, что современная русская литература больна. Как «врач-расстрига» я вижу в современном литературном процессе лавинное нарастание симптомов деградации. И как бывший русский литератор я определил бы эти симптомы как философодефицитную астению писательского сознания, прогрессирующий эстетический паралич с дегенеративными изменениями читательской психики[1].
Но не в постановке ветеринарных диагнозов, а лишь в скромном наблюдении вижу я свой долг и согласую с ним цель настоящих заметок. И как не определяю я себя писателем русским, ибо не ощущаю себя верноподданным лит. России (чьи границы, слава Богу, не совпадают пока с гос. границами СССР), так и свои галочки я выношу на поля ее литературы, не посягая пропахать правкой возвышенные низменности ее равнин.
Возможен (как демонстрирует нам практика М. Каганской и З. Бар-Селлы) и такой подход к литературе, когда весь ее актив и архив рассматриваются как один, единый, единственный текст. Такой подход я и разделяю. Взглядом.
Мутации в мировой и (частично) в русской литературе XX века привели к тому, что рецессивные гены нероманной традиции обрели свойства доминантных – в современной русской прозе усиливается тенденция эссеизма.