Эссе вообще один из самых устойчивых жанров с точки зрения своей нероманной самодостаточности: герой эссе – писатель, шире – культуролог; фабула эссе – культурная ситуация, сюжет – приключения духа писателя.
Эссеистика все шире вторгается в наделы традиционных жанров, а как мы показали, даже написанные в добротной традиции романы повествуют о словесности. Таким образом, эссе как жанр и эссеизм как стиль исподволь становятся наполнением современной литературы.
Экспансия филологии в современную литературу требует от добросовестного читателя выработки навыка оперирования литературными и культурными атрибутами, развития культурного чутья, накопления культурной эрудиции. Писателя та же ситуация понуждает к формальным изменениям, концептуализму. Стиль истончается, форма усложняется, ассоциативный аппарат беззастенчиво эксплуатируется, приемы обнажаются и обретают самостоятельность, присущую ранее разве что любимым персонажам. По флоберовской модели: «Эмма Бовари – это я», Олеша вполне мог сказать: я – метафора; Марамзин: я – литота; Веничка Ерофеев: я – контаминация; А. Битов: я – отступление (лирическое).
Знаем мы и авторов, каковые могли бы самоопределиться: я – остранение.
Изменения характера, связанные с азартной филологической игрой, в которую ввязалась современная словесность, коснулись не только ее тем, форм, сюжетов. Словно иллюстрируя положение Ю. Тынянова о центростремительных тенденциях периферийных жанров, из Маркизовой Лужи истории русской литературы всплыли к свету Божьему новые (то есть хорошо забытые), некогда вспомогательные, курьезные или персональные жанры и формы. Роман-исповедь – исповедальная проза «эдичек» (Лимонова, Кузнецова, Милославского), роман-проповедь (В. Максимов), галантный роман (Б. Окуджава и В. Пикуль), мениппея (Саша Соколов), готический роман (Л. Гиршович), физиологический очерк (С. Довлатов), патофизиологический очерк (Ю. Мамлеев), патологический очерк (Ю. Алешковский). Роман-донос (…).
Роман-донос раньше назывался романчиком-доносиком и, несмотря на выслугу лет и награды, к Малому Дворцовому Выходу не допускался. Уважаемый жанр-ветеран коротал свой вечный век в ведомственной квартирке на ул. Дзержинского (быв. Гороховая), убранной портретами классиков: Ф. Булгарина на коне, шашка наголо, Шевцожетыхочетова (на коне, шашка наголо), В. Катаева (в алмазном венце, шашка наголо).
Жанр заскучал, швырнул на стол членство в ССП и мандат Чека, съехал в эмиграцию и, омывшись в третьей волне, обрел, обрел-таки третью молодость.
Сегодня из прозы, написанной в эмиграции, от доносительства на ушедшую жену, историческую и географическую родины, на самого себя, друзей юности веселой, подельников, гетмана-злодея, Абрама Терца, папу, убившего Михоэлса, бабушку Каплан, т. Сталина-отца, М. Генделева, ЦДЛ, КГБ, ЦРУ, ЛСД и т. п. – свободны пожалуй что лишь «Роман-Покойничек» Анри Волохонского (по определению) и Роман Трех Романов М. Каганской и З. Бар-Селлы – хотя и последним свойственна некоторая склочность…
Самое симпатичное в современном романе-доносе – его бескорыстие, он есть чистое искусство, ибо ничего не приносит автору, кроме славы. И хотя роман-донос, как блистательно демонстрирует своими произведениями К. Кузьминский, может быть жанрово кристальным (т. е. чистой воды доносом), его инфекционное воздействие на прочие современные жанры значительно (см. физиологический очерк), а на смежные жанры (исповедальная проза «эдичек») – тотально. Мне всегда казался неоспоримым примат эстетического над этическим в искусстве, но современные ваши служители муз, господа, просто обалдели в усердии доносительства.
Что ж, литература всегда была ареной сведения личных счетов, а писательё[2] редко равнодушно к современникам. На некоторых лит. репутациях и места живого нет, как на cв. Себастьяне. Полагаю, что крыть ворогов своих изустно и печатно есть не порок писателя, но свойство, способ существования нормального писательского организма, инстинкт, наподобие сосательного инстинкта у младенца и жевательного инстинкта у гиены. Редкими талантами к перекусыванию arteria carotis отличались Катулл и Марциал, Ибн Гвироль и Данте, Свифт и Гейне, Герцен и Маяковский, Красно Солнышко Пушкин тоже себе не отказывал… Вообще, литература – не для девочек.
Сатирическая литература всегда персонально заострена. Более того, блеск и изыск злобного поношения очередного идолища Поганого – ее цель. Блеск и изыск – ее цель. А не поношение ее цель.
Сатирическая литература выводит объект осмеяния из бытового ряда и вводит его в ряд литературной реальности, т. е. при всей специфичности гадких черт прототипа (жертвы) имеет место типизация, и персона становится персонажем. Жертве (тоже, впрочем, не всегда беззащитной) становится от этого не легче, но грань определена, а граница между литературным и бытовым пространством на замке. Хочешь – стреляйся, хочешь – стреляй, хочешь – пиши что-нибудь смешное. Эпиграмма – отнюдь не зарифмованное оскорбление, это, в первую очередь, стихотворение, и не социальные мотивации, но художественные достоинства определяют ценность эпиграммы. Социальные же характеристики (пикантность, злобность, подлость) проходят по другому ведомству.
Роман-донос – жанр не сатирический, так как механизм его перевернут, опрокинута иерархия быта и литературы. Жертва роман-доноса, как правило, не имеет никаких привязок к литературной реальности или, что реже, – выводится из литературной реальности (априорно декларируемой автором-пасквилянтом самой заявкой на причастность к литературе) в реальность бытовую.
Между прочим, падение уровня литературы характеризуется еще и уменьшением (или вообще снятием) дистанции между автором и персонажем (в пространстве быта) и чревато превращением автора в собственный персонаж не на уровне рискового приема, но вынужденно, по ничтожеству автора.
И тогда читаем мы не литературу капитана Лебядкина в исполнении Достоевского, а непосредственную лирику военнослужащего в прошлом госп. Лебядкина, что страшненько. Но страшно не то, что там написано, в этой лирике, а то, что творчество госп. Лебядкина рекламируется или саморекламируется в качестве литературы.
Хотя статистическая пропорциональность поголовья приличных писателей народонаселению наблюдается не во все эпохи и свойственна не всем языкам и странам (на Руси эпохи Батыя имели места статистические отклонения), нельзя не согласиться с мнением, что огромный советский народ не может не исторгнуть из своего чрева несколько дивизий молодых людей, в той или иной степени способных к словесности… Как не может не производить СССР монстров-спортсменов мирового класса, полит. гангстеров галактического масштаба или вселенских гуманистов стáтей акад. Сахарова.
Пишет – значит, писатель. Пишут – значит, литература. А много пишут – большая литература. Неможно и помыслить об отсутствии этой самой Современной Русской Литературы. Допускаю, что где-нибудь в г. Душанбе «растрепанный том Парни» уже раскрыт на нужной странице. И валяется треуголка.
Профессионально внимательный к современной мне поэзии, досель я не заметил появления нового Пушкина, года рождения после, эдак, 55-го… Вообще на всех трех полигонах совр. русской словесности (в подцензурной печати, лит-ре андеграунда-махтерет и лит-ре русской Диаспоры) новых имен не взрывалось. И даже, если допустить, что я пристрастен (а я пристрастен) и пропустил (а я пропустил)[3] восход и не ослепился сиянием юных дарований, или допустить, что Почта Духов из СССР поступает с перебоями, – повторения парада поэтов 60–70 годов не предвидится…
А как спешили они на праздник жизни, и лица их светились огнем надежды! С барабанным боем шли. Ну что ж, значит, времена непоэтические, что, конечно, бывает. А коли так – времена прозаические.
Эта легкая музыка сфер
Писатель Леонид Гиршович – в прошлом, как, впрочем, и в настоящем – профессиональный музыкант (что не мешает ему писать такую прозу – завидки берут!), так вот, маэстро Гиршович как-то равнодушно сказал: «Никакой “легкой музыки” не бывает. Изобретение советского радио – эта легкая музыка». Далее он, естественно, пояснил, что ни для композитора, ни для дирижера, ни для исполнителя термин сей смыслом не наполнен, что это с точки зрения восприятия столь же нелепо, как «легкая литература» или «легкая поэзия». При этом можно опять-таки позубоскалить: «легкая эпика» (басня – эпический жанр – М.Г.) или буколика не тяжелая, ну, в общем, дальше дописывать преамбулу неинтересно, резвитесь сами. Под тяжелый рок.
Ну а это куда? «Это» шум зала (из тарелки радиоточки прямая трансляция, потом туп-туп-туп-туп – каблуки, «Чайковскай (именно так – скай), “Баррркаролла”!» И опять туп-туп-туп-туп-туп (это тетка утопала). И – музыка! Легкая.
Это куда? А это туда, где этому место в детстве, в карантине после коклюша (конечно, на каникулах), в сумерках через двойные рамы с выложенными по серой вате елочными игрушками подешевле, в ностальгии, если желаете.
Все это культурные стереотипы определенного времени прописки и социального опыта. Родимые пятна ментальности родимой.
К таким стереотипам воспитания принадлежит представление о молодом человеке еврейской национальности. Так сказать, кодекс.
Он должен:
Быть начитан, образован.
Опрятно, но не вызывающе одет.
Получить высшее образование, приобрести профессию, не любить участвовать в ралли.
С уважением относиться к родителям всегда.
Жениться на еврейке. Уметь отказывать себе в дорогих и необязательных удовольствиях: пиво, городки.
Ночевать дома.
Не ругаться матом.
Не вступать в конфликт с властями, не его это дело, сами разберутся.