Я уверен, что атрибутика, тропика его стиха – сочинена, а не подсмотрена, сложносочинена, а не сложноподчинена. Оптическая резкость его стиха, прицельность – вообще не есть фиксированный результат видения, это результат понимания. Что, между прочим, роднит его с Мандельштамом, тем еще естествоиспытателем!
Я думаю, что у Бродского было чудовищное воображение изображения. Бродский имитирует (в смысле театральной, а не бытовой достоверности) реальность и реалии этой реальности. Природе он не сочувствует и уж никак не сострадает. Итак, а-теистичен, а-сексуален, а-натурален. Пожалуй, и а-человечен. Вот и слава Богу: Поэт.
Но что-то трогательно узнаваемое мерещится за всеми этими «а-»… Именно «а-», а не «анти-»… Это ведь не портрет человека, это скорее портрет… народа. И эта странненькая семейная жизнь со смертью. Ну да, я забыл сказать: Бродский Иосиф Александрович – еврей. Как вы уже догадались. Несмотря на… конфессиональную, как бы это… – неловкость… Ведь так просто: атеизм при Боге, специфическая сексуальность, ненатуральность: евреи мы, нас мыть и мыть и мыть…
Бродский – великий русский? английский? эмигрантский поэт-колобок – таки еврей. Знакомые эти повадки – культурное поведение нашей нации… Когда дело касается существования в цивилизации: жизнь не в жизни, а во времени, жизнь не в жизни, а в смерти. Антиномия Танатоса и Хроноса… Угрюменькое метафизическое остроумие; побег в европейство; антикварные инстинкты; оценочность прежде ценностности; наблюдение прежде наблюдательности. Бесстрашие дезертирства. «О, смерть – жена моя». «Сестра моя смерть». В общем, сплошная «тристия». Узнаваемо?
В общем-то я не завидую филологам, «бродсковедам». Литаналитика поэзии Бродского – тоскливо скучное занятие. Я вообще прозреваю унылое тождество текстов его стихов и анализа их: я думаю, что Бродский (неслабый и интересный филолог) сам встроил, вмонтировал в свои стихи литературоведческий аппарат… Не оставив ничего азартно-загадочного для анатомирования. Он вообще не любил подавать. И лакомился собой сам. Хотя несколько каверзных неожиданностей путешественников по Бродскому и бурильщиков все же ожидают: особливо – русскопатриотическую бригаду глубинного бурения.
Ну и хватит о поэте и смерти. Пора о смерти поэта. Т. е. – о себе, осиротевшем коллеге. М-да…
Для меня лично Бродский, феноменология Бродского – значили очень много; и погружение Атлантиды Иосифа Александровича – событие эпохальное.
Я приятельствовал почти со всеми его друзьями. Самого Бродского не видел, личного знакомства избегал. Уважал громадно. Очень многому у него научился (тоже мне – бином Ньютона. Тексты Бродского – кладезь для начинающего литератора во всех, причем не в первую очередь технологических, аспектах. Компонировал и строил он изумительно, никогда не проваливаясь. По-моему, последний провал Бродского – «Исаак и Авраам», ему было 23 года…).
В первую очередь – для меня лично – ушел оппонент.
Утянул за собой на дно концепцию Универсума, с которой я был и остаюсь несогласен. Почему и в чем – разговор отдельный, и мировоззрение и эстетика Бродского (почти пародийные у его «плеяды») не описывают мир, в котором я живу, в той целокупности, в которой бы хотелось, да и вообще в любой целокупности.
Бродский очень твердо различал и разграничивал сферы поэтов и поэзии – уведя в поэзию (и это правильно) представление о жесте и поступке, оставив дела – делу. Но поэзия Бродского, при всей сногсшибательности масштаба и мощи, в культурном смысле слова – музей. Музей имени Бродского или музей Бродского, где автор выполняет роль лукавого экскурсовода. А мне хватает и Иерусалима, хоть он и небесный. Да и со смертью мы танцуем какой-то иной танец.
Никакого сомнения у меня нет в том, что «христианство» И. Бродского – культурно-мистериальное, а не личное действие; персональный акт, но – акт культуры.
Но – это и побег. Эскейп. Попытка смыться из еврейства. Что в принципе мало – пожмем плечами – отлично от нашего присутствия в Израиле…
Конечно, я завидую поэтической удачливости (я не о стихах…) Иосифа Александровича, его тотальной реализованности: это когда судьба, биография и тексты совпадают, особенно – после смерти. Совпадали же они рядом со смертью! Ведь настоящий же был поэт: храбрый, холоднокровный, отчетливый. И редкостного поэтического и культурного ума.
После его смерти я перечитал почти все сочинения поэта. И совершенно не удивился тому, что он был гениален. Почти совершенно. И конгениален тому миру, который не то чтоб жил вокруг него, но который мир он по себе выстроил: Дом Бродского.
БазилевсГалочки на полях киммерийской литературы
Как, однако, мельчают люди! Вон Аксенов назвал свою дворнягу Пушкиным; а я своего кота – Васенькой.
Хотя мой – шотландский вислоухий. Как Лермонтов.
Я вообще не был дельным человеком, я вообще думал о красе ногтей, когда уже был сочинен «Остров Крым» и американцы сели на Луну. С тех пор я обрюзг, заработал, как говаривала бабушка, Царствие ей Небесное, репутацию. Многое, как мне представляется, понял, но еще более многое с наслаждением забыл.
Но с тех пор на Луну так больше никто и не высаживался.
История литературы необратима. Но на редкость невнятна, особливо для участников, соучастников и свидетелей. Как «их» истории, так и «нашей» литературы. Я уже жил (с целью, понятное дело, единственно, чтоб мыслить и страдать) в те баснословные года, когда басня считалась современным эпическим жанром. Впрочем, и гимн тоже. Страшного в этом – в том, что «басня считалась», – ничего нет. Кроме слова «современным».
Меж тем с какой безнаказанностью проходят по периферии гуманитарного бессознания действительно сокрушительные изменения в литературе и письменной киммерийской культуре!
Например, распадается представление о лирике —
это когда естественное лирическое – скрипка играет, а Моцарт поет – направление мысли – с балкона поведать городу и миру о своем психофизиологическом интимном состоянии – командируется из юношеской души в идеальную исповедальню Интернета. И – быстренько становится основным жанром ЖЖ;
это, например, когда монтаж лирического стихотворения с блеском освоен и с шиком присвоен жанром видеоклипа. И здорово – прямо кровь с молоком! Правда, при монтаже стиха как видеоклипа, наоборот, – на выходе молоко с кровью: тошнит. И прозреваю – тошнота не пройдет с годами;
это, например, когда мо (mot) Главного Черта Русской Литературы «Поэзия должна быть глуповата» всерьез объявляется правилом хорошего тона хорошистов и образцом поведения и прилежания отличников на печатном листе;
это, например, когда «албанский» язык – эрративная речь, то есть фонетическая запись слов, цыганский приемчик, по случаю сторгованный поэтом-конструктивистом Ильей Сельвинским у румын где-то в районе Гражданской войны, кстати, в Крыму, – едва ли не готов и способен уже сегодня сформировать соответствующую литературу «брадяг». Это ежели, опять же, считать язык главным формообразующим элементом литературы.
Я лично таковым формообразующим великий и могучий киммерийский язык не считаю.
Как, впрочем, и не считаю себя (ох, говаривала мне бабушка: «Молчи, Михалик, – за умного сойдешь!») русским поэтом. И не потому, что не считаю язык основным формообразующим элементом литературы и ее поэзии.
(Внимание! следите за рукой! поэзия – это способ думать. Поэт – это право на высказывание. А язык у поэта не национальный, а свой, персональный. Поэт – автор своего языка, как и – соответственно – персональной литературы.)
Русскому мастеру слова категорически предписана и долженствует быть соблюдена конфессиональная непоколебимая невинность, а по возможности и неискушенность. Иначе хрустнет и рассядется по меридианам, как арбуз по ломтям, планетарное ваше, гладкое, как колобок, культурное самоосознание, ахнет, и охренеет, и опадет, лопаясь на губах, высшая ваша нервная деятельность, и подлинного (то есть подлинно невменяемого ни в философском, ни в теологическом смысле) общенационального масштаба юродивого из метафизически-озабоченного мальчика не получится ни-за-что! И какая ж, коллеги, кримпленовая гносеология без нарядной плисовой эсхатологии! Курам на смех.
Это я к тому, что: почти полностью лишена всякой – а главное, декларированной посконно православной – эсхатологии романтическая проза Василия Палыча! В ней, в этой естественной писателю, точнее, натуральной нам словесной среде всегда для нас стоит в зените хорошее – как после прогула урока Закона Божьего – настроение. Отличная, сухая, болдинская погода. Как стоит эта золотая погода в прозе Гашека, или Дюма-пэра, или Джека Лондона, или Хемингуэя, или Набокова. Потому что эта личная литература – хорррошая литература, и поэтому за нее обязательно не дадут Нобелевскую премию. Ибо сие выскочило бы петушком безвкусицы, нелепицей, как вид арапца Пушкина при орденах, с орденом Богдана на отлете Хмельницкого чтоб, и-дубовыми листьями-и-Знак Почета. Чтоб.
Тонкость здесь даже не в том, что не дадут, а в том, что Аксенов ее, эту ценную премию, фиг вам получит.
Меж тем позитивная эта проза вон, уже случилась – вот вы ведь сами уже широко улыбаетесь! (Наверное, дадут Государственную…) И остается только в этом незакатном нашем тосте поблагодарить Сочинителя за низменный – до интересности читать в метро – его материализм и – неуемного Господа нашего Бога – за причинно-следственную связь в литературе и культуре. Которая не только не позволяет засунуть бабочку в гусеницу, но и не позволит гусеницу напялить сверху, нахлобучить пищеварение поверх развернутых в натуре крыл природного, верней, естественного дельтаплана.
Товарищи курсанты! Писать надо так:
«Окно мое настежь, во весь проем, разинуто, до хруста в скулах. Оно давится крупными кусками, фрагментами черноморского ветра». Ну и т. д. Я, как старая белка, живу в Массандровском парке, прямо на обломках декораций, шмыгаю в неразобранной бутафории крупного, но провалившегося второсортного соц-артовского проекта «Полуостров Крым» (сценарий Аксенова, муз. Тангейзер, реж. Хронос, совместное производство Россия – Украина). И все б ничего б, кабы не укоризненные международные, из Москвы ибо, звонки от госпожи Барметовой. Напоминает мне красавица Барметова, как заговорившая из брошки камея, что нависла сдача контрольных работ, а я, второгодник, дислект, никак не могу доделать уроки, чем подвожу под монастырь – это уже на хвосте и, как ноздри, раздувая капюшон – хороший, независимый литературно-художественный журнал (издается с мая 1924 года), и как мне, Чехонте, не стыдно прохлаждаться в Ялте, находясь на излечении, и – главное, Алексей Максимович! – конечно, здоровье, но помните, Михаил Самюэльевич Генделев вы наш таврический! – крайний срок – кровь из носа – сдачи материала по Аксенову – пятница тринадцатого.