Как чесать кошку начальства? Чесать кошку начальства надо так, чтоб и свое достоинство не уронить, и чтоб начальство было довольно. Для этого последовательно:
а) Вытянуть перед собой правую руку ладонью вверх. Показать эту ладонь сначала кошке, потом боссу: мол, невооружен.
б) Медленно собрать ее в кулак.
в) Вывести вверх средний палец, не разжимая остальных. (Средний палец – это тот палец, который идет по счету «три» с любой стороны.)
г) Совершить им (пальцем – NB!) несколько десятков быстрых колебательных движений: от себя к несебе. Если босс у вас тупой, то допустимо осуществить колебание кисти и сверху (с севера) вниз (к югу).
д) Переменить пальцы и почесать ни в чем, в сущности, не виновное животное под челюстью или за ухом.
Как любить кошку нашего благодетеля? Истово. Эксклюзивно. И в линьку, и в течку.
Что говорить начальству о его животном? Практически все то, что командир хочет слышать о себе, кроме «пушист». Если кошка – кот, а начальник не кретин, а полукретин, следует избегать темы холощения. Ежели кот – кошка, следует выпрашивать у счастливого отца какого-нибудь «кису» последнего помета, т. е. окота. (В крайнем случае котенка можно незаметно утопить.) Выпрашивая, допустимо беспредельно унижаться, это спишется.
Что говорить животному о его владельце? Только правду. А то – донесет, и даже обязательно донесет. Бессловесность близких к начальствующим сильно преувеличена молвой, знаем мы этих барсиков.
Какие еще виды наших домашних отличаются от бестиария «Родной речи»? – зададимся мы вопросом. «Вы не встретите в израильских ландшафтах привычных вам любимцев детворы», – читаем мы в анонимном природоведческом сочинении по «теве» анонимного автора, которого я все-таки найду, и мало ему не покажется.
«Живой мир Израиля разнообразен: гады, пресмыкающиеся, грызуны представлены в обилии… – продолжаем читать мы, затаив дыхание, – но всегда следует знать где, когда и кого… (О! Как верно! – М.Г.) можно застать в природной среде обитания».
От это да! Ничего, я еще обучусь этому стилю изложения! И создам монументальный шедевр, загляденье и внукам на радость.
Далеко не все держат дома домашнее животное – крысу, гада, пресмыкающегося. Очень рекомендую. Я обожаю бывать в домах, где держат дома домашнее животное – крысу, гада, пресмыкающегося. Так и тянет восхититься беспредельными успехами одомашнивания. А какая аттракция детишкам, как сияют их юннатские глазенки!
Прихожу в один дом. Сидит тварь. Крыса крысой. Я ее еще по раньшим временам знаю – та из подполья носа не казала. А здесь сидит. Зубами шевеля перед собой: время кормежки. Сменил фамилию на Ахбарош.
Или наоборот – вваливается ко мне домой человек с другом человека – гадом. Человек – т. е. женского полу, дорогой моему сердцу человек, а гад – яйцекладущее. Везде, где только можно. И на хвосте погремушка. А есть еще ехидны. У них – природа такая: на все про все – одна клоака. Так и живет, меняет хозяев, организует вокруг себя соответствующую среду своего обитания среди нас.
Ничего не может быть радостнее пресмыкающегося в личной жизни. Ходят они на животе, лежа. Тем не менее – зубки в три ряда. Красную расцветку охотно меняют на бело-голубую. За неименьем звездноволосатой. Охотно пишут в газету.
Верный друг человека – птица. Домашняя: индюк, петух, гусь, курица. И – вольная: орелик-залеточка, сыч-гостевик, фазан, американо, сарыч. Я часто задумываюсь: «Ну почему люди не летают?» А задумавшись – по Антону Палычу, – сам его и опровергаю. Безумным бешенством желаний: ведь если очень хочется – то можно. Тем более, что только вверх трудно, а что не вверх – бевакаша: встал на подоконник и – бряк!
Нашу домашнюю птицу едят с рук. Дикую и вольную – не едят, она сама – кого хочешь.
Прочие сведения. Рыбки. Если смотреть на рыбок, оченно успокаивает нервы. Пелядь очень успокаивает. Частик не очень. Отлично успокаивает скат, но не стоит смотреть ему в глаза.
К рыбам хорошо ходить в гости, если жизнь надоела.
А проверять свежесть рыбы надо так: тайком от хозяина подкрасться к аквариуму с вуалехвостом. Цапнуть вуалехвоста за вуаль и быстро всмотреться в цвет жабр. И любоваться, любоваться! Некоторые рыбы похожи на некоторых гостей. Во-первых – тоже с головы. Тоже где-то на четвертый день. И – в-третьих, по прибытии сразу же мечут икру. И считают свою функцию выполненной.
Собака. Я обратил свое и обращаю внимание ваше на странное обстоятельство: не те собаки едут. И – не те, что раньше, и вообще какие-то. Раньше что? Раньше кто ни репатриируется – еврейская норная, еврейская служебная, еврейская ездовая или верный еврейский наш Руслан с наградами – смотришь, все через год другой повоют-повоют – и какие санитары леса из них получаются – загляденье! А нынче – все борзеют. Все были, как минимум, борзыми или сторожевыми при московском губернаторе. Где, спрашиваю я вас, собака-почтальон, собака-минер, собака-болонка?! Мопс где?! Где собака Павлова, собака Качалова, собака Баскервилей? Нетути. На всех распространилась совместная коммерческая деятельность. У всех на зубах протокол о намереньях. А поддельные родословные! Коля – стал Колли, Добронравов – Доберманом, Шариковы – Персиковыми-Пуделями. (О кавказцах и среднеазиатских я вообще умолчу, сославшись на то, что редактор – вычеркнул.)
Сидел тут с одним: призер. Ростом и видом с морскую свинку. А по паспорту он Ньюфаундленд, и Далматинец, и Мастино, и Сенбернар, и Пекинес, и даже – Рольмопс, хотя это не гражданство, а закуска. Кроме того, он – Дикая собака Динго, если, по его словам, на него наезжают: мама – гиена, папа – снэжный барс. О чем свидетельствуют оскал, татуировки и неоднократно купируемое ухо. Кроме того, с него как живого писаны: Тошка Чехов, знакомый по ЦДЛ, столики были рядом – писал с него «Каштанку»; Шурка Куприн – вместе отдыхали на зоне – «Белый пудель», а Жека Лондон, тот увидел его, влюбился и накатал «Белый Фикса». А когда он был малышом, он был Собачка. О дамах он может рассказать отдельно.
Так что же делать? Как вести себя с нашими маленькими четвероногими, многоногими, осьминогими и членистоногими друзьями? Крылатыми и рукокрылыми? Паразитами и объектами любви и вивисекции? Едящими с рук и отъедающими руки по локоть? Бессловесными и очень даже словесными? Паразитами и кровососущими, питающимися молоком энд медом. С котами, с с-суками, с коровами, с аскаридами, с золотыми петушками и с прочими братьями человека?
Наверное, прав один человековод: доброта спасет животный мир. Наверное, прав один внебрачный ребенок одного Бога: Бог с ними – есть любовь. Наверное, прав и я: надо учиться гладить.
Но – нельзя ждать милости и от природы.
Поэтика
Михаил ВайскопфКаменные воды
Генделев переселился в Иерусалим из Ленинграда в 1977 году. Первая его книга создавалась еще в СССР, но вышла уже в Израиле под названием «Въезд в Иерусалим». Справедливо было бы назвать эту книгу «Выезд из Ленинграда». Она несла на себе все родовые качества и все фамильные бородавки тогдашней «ленинградской поэзии», включая ее заживо-малахольную петербургскую ностальгию по себе самой. Последующие его писания сразу же показали, что на деле один нарочитый город сменился другим, еще более нарочитым. Пустотность и выморочность стали стержневой темой (не содержанием!) его сочинений. Единственной реальностью для тогдашнего Генделева выглядела сама поэзия, понимавшаяся как метафора нуля, небытийности. Доминировал игровой, но отнюдь не шуточный пафос разрушения, дискредитирования любой действительности. Бытийной была только сама игра, в которой обнаруживал себя, по слову Б. Эйхенбаума о Гоголе, «веселящийся дух художника». Эта барочно-романтическая позиция во многом отвечала, однако, действительному положению вещей: и статусу поэта во владениях прозы, и традициям ленинградской – а равно эмигрантской – поэзии, и статусу русскоязычного сочинителя в Земле обетованной.
В первой книге, написанной в Израиле, – «Послания к лемурам» (Иерусалим, 1981), – уже наметились те свойства генделевской музы, которые связывали не интимно, но едва ли не декларативно его поэзию с барочной риторикой. Эта преемственность высвечивается и в тематических ходах (пир, охота и пр.), и в некоторой куртуазности, не сказать жеманности книги, и в ее игровых позициях, жестах, ужимках и экивоках. Генделев занимается здесь неким приручением, одомашниванием символов, превращая их затем в домашние аллегории. Аллегории же, как известно, отличаются некоторой самостоятельностью знака, бытующего вне своего условного смысла. Это тривиальное обстоятельство широко использовалось автором. Аллегорические фигуры, вроде Змея, Тельца, Льва, парадоксально выступали у него в своем «природном», собственном зоологическом значении. Выстраивалась новая сюжетность (аллегории низводились к фигурам зверинца), которая, однако же, немедленно компрометировалась, ибо проводилась в нарочитом соотнесении с привычным, традиционным восприятием образа. Иными словами, вещность уничтожала аллегорику, а аллегорика – вещность.
Уже в «Лемурах» ярко заиграл один из употребительнейших приемов Генделева – сюжетное развертывание каламбуров, как и обыгрывание любых клишированных знаков культуры. Пример – историческая станковая живопись, вроде «Утра стрелецкой казни»:
Но убедимся, сколь согласно спит зверье:
стрелец и дева залегли в хлеву.
В хлеву – известно – девы безотказней.
А поутру, в виду стрелецкой казни —
повествование короче на главу.
Каламбуров такого рода нашлось великое множество. Приведу несколько, взятых наугад: «Пахнет сладостно труп врага, запасенный впрок», «стеченье Тибра с Ефроном», «Она хранила меж стоических грудей мятежный дух». Всюду рисовалось самоуничтожение, взаимное и встречное осмеяние идиоматических смыслов, сталкиваемых друг с другом. Другой настойчивый генделевский прием – расслоение словесного штампа. Оно диктовалось иногда интересом автора к эти