заблудший огонь
повтори:
не свет
не отсутствие света
и не ожиданье зари.
Первыми голуби
змейка песка
вытекла медленно
близкие те кто
что вы?
куда вы?
крепь не крепка?
что, архитектор, на шермака?
а
архитектор?
балки чудовищны
крепи крепки
кошка ли – визг этот нечеловечий?
Господи!
кто возводил потолки?
Господи!
не убирайте руки —
или
нас всех
изувечит
в небо
все шире небесный пролом
в небо
где нет ничего его кроме
в небо
сдувает – как шапки с голов
головы идолов
и
наголо
раззолоченные кровли
вниз
не смотря
все давно уже низ
вспомнил откуда вернулся он звон тот?
все уже было
ты
уже вис
все!
отгибается вяло карниз
как отворот горизонта
только-то
не убирайте руки!
кров
да хлебцы
да субботнее платье
идолы
свешивают языки
с башни в зенит
и крылаты быки
нету
прочней и крылатей.
Бык
крыла вороные топыря
тьма и есть он
колосс
Водолей ему ночь
и мерцает в надире
глаз единый – звезда
или то что ей раньше звалось
не родись в междуречьи в законоположенном мире
глинобитной грамматики
ею ли не пренебречь?
в междуречии слово имеет значений четыре:
слово
хроника
подпись кабальная
царская речь
повторяйте за мною:
у слова
четыре
значенья —
слово как оно есть, лжесвидетельство, подпись и речь
например:
вавилонские реки меняют теченье
когда им вавилон под быками прикажет истечь
например – это первое небо
которое
знаю
ночное
потянувшись туманом к нему и восходит река
вороное крыло – а второе крыло золотое
и
смыкается зрак воспаленный быка.
Мария
помнишь русла мертвых рек?
мне снилось
что я помню эти реки
я так давно один что это уже век
и – хорошо
и нечего о веке
и все-таки
я – был
и белый свет
поил глаза мои на день восьмой творенья
о разве клинопись – на каолине птичий след
предполагает
зоб и оперенье?
о разве
лишь симметрией пленясь
печаль и память в изголовье встаньте
печаль и память
что сцепили если вязь
стиха Мария! и в небелом варианте.
Посмотришь из глазниц:
ни тьмы и ни печали
спокоен вид зари – заря восходит ведь
я выпускал бы птиц
когда б они летали
и есть куда лететь
смотри на вавилон
со стен Иерусалима
колокола гудят язычники поют
посмертный небосклон
заря проносит мимо
в долину где встают
смотри на вавилон
на мирные жилища
на башню для какой гранились валуны
се – мир твой и полон
но око с неба ищет
покор твоей спины
водитель колесниц
иль давят кварц сандалии
или каменотес – но выше рост стропил!
я выпускал бы птиц
когда б они летали
я б сокола купил
а в мире так светло
так радостна долина:
раб восстает с мечом и ветеран с кайлом
смотри на вавилон
со стен Иерусалима
смотри на вавилон!
«Вавилон», малая поэма в семи частях – один из любимых текстов автора, часто читавшего поэму на литературных вечерах. Прямой предшественницей «Вавилона» является «Диаспора», первый текст Генделева, опубликованный в Израиле[76], длинная и довольно сумбурная «оратория для двух голосов и хора», изобилующая мотивами медных идолов и мифологических быков, Египта, Исхода и т. п.
На первый взгляд, «Вавилон» – поэма программная. В полном соответствии с концепцией «израильской литературы на русском языке», поэма реализует классическую бинарную оппозицию и служит осью этой оппозиции, полюсами которой выступают Иерусалим и Вавилон (или, согласно авторскому написанию со строчной буквы – вавилон).
Такая конструкция характерна для многих поэтических текстов Генделева, которые нередко являют собой метафизические дискурсы на темы культурных, исторических, религиозных и, наконец, универсальных оппозиций, как то живое | мертвое, свет | тьма и т. д. Уместно привести замечание М. Вайскопфа, числящего «постоянный взаимообмен и отождествление бинарных оппозиций, включая самые фундаментальные из них – смерть и жизнь, плоть и дух, верх и низ» среди «главенствующих констант» поэтики Генделева[77]. Можно также заметить, что поэтическое становление Генделева было тесно связано с общероссийской культурной ситуацией 1960–1970-х гг., когда структуралистские и семиотические штудии тартуской школы находились на пике влияния; в стихах он так и остался убежденным структуралистом.
В «Вавилоне» в качестве членов оппозиции задействованы столь же фундаментальные константы еврейской истории: Иерусалим как святой город, еврейский духовный и государственный центр, и Вавилон как символ иудейского изгнанничества и диаспоры, языческое капище, империя, эквивалент России[78]. В простодушном «сионистском» прочтении поэт предстает репатриантом, который оглядывается на оставленную им Россию «со стен Иерусалима». Поэма, соответственно, разворачивает ряд субоппозиций Иерусалим – Израиль – государство – еврейское – иудейское | Вавилон – Россия – империя – русское – языческое – иными словами, тот самый ряд, что в обрамлении цветистого антуража тем, пейзажей, двойников, масок, культурных и исторических реалий проходит сквозь весь массив сочинений Генделева. К нему подстегиваются и далее обыгрываются распространенные в данном контексте оппозиции: Иерусалим – духовное – небесное | Вавилон – телесное – земное и Иерусалим | Рим (мир). По таким же принципам в более поздних «теологических» текстах строятся ряды оппозиций, использующие понятия Бог, Аллах, Катастрофа, Израиль, еврейский народ, Генделев, русская поэзия и т. п.
Включенные в оппозиции понятия вступают друг с другом в прихотливую игру модальностей, создавая пространство для лирических, риторических и метафизических конструкций. Однако сложные построения вновь и вновь низводятся к тасованию колоды из трех роковых карт – изначальным, почти кантианским данностям любви, войны и смерти. В отличие от скорлупы генделевского антуража, подобные «вещи в себе», sui generis эманации Абсолюта, разноопределимы, но не расчленимы.
География поэтического мира Генделева указывает на некие «зоны перехода» к сфере изначальных данностей: пустыни, ночные сады, молчаливые и опустевшие, залитые лунным светом дома, где нередко обитают инфернальные мертвые двойники автора. Переход знаменуется сновидческим (и творческим) состоянием тишины. Поэтическое слово летит в этом мире по горизонтальной плоскости, «над самым дном»[79], ибо с верхнего полюса доносятся лишь вести о космической пустоте. В поэзии Генделева, вполне ожидаемо, нет описаний духовных или мистических восхождений, за исключением разве что видения разверстых небес и сонма ангелов в неоконченном «Жизнеописании»; характерно, что оно решено не столько в духе лестницы Иакова, сколько в христианском визуальном ключе и названо детским.
В свете бесплодных воспарений в пустые небеса сущностными становятся лишь визионерские нисхождения к праоснове поэтического мира. Абсолют поэта – тьма, источник всех эманаций, для которого не существует противоположного полюса, абсолютная реальность, лишенная качеств и свойств:
а тьма – это тьма а не где-то
заблудший огонь
повтори:
не свет
не отсутствие света
и не ожиданье зари
Это путешествие во тьму – даже не умирание и смерть, а послесмертие – и составляет главное повествование Михаила Генделева.
Духовная география его поэтического мира, как мы уже отмечали, обнаруживает некоторые гностические черты и типологическое сходство с каббалистическими системами. Многие тексты Генделева сродни каббалистическим или вдохновленным каббалой эзотерическим построениям, но, как правило, лишены каббалистического содержания и инструментария[80] и определенно не могут быть названы религиозными[81].
«Вавилон» содержит как магистральный сюжет, так и многие сквозные мотивы поэзии Генделева наряду с богатым, хотя и несколько традиционным набором визуальных цитаций и интертекстуальных ходов. Здесь и месопотамские крылатые быки-ламассы, и ассиро-вавилонские карибу (курибу), и грифоны и драконы с врат Иштар Древнего Вавилона, и археологические и мифологические отступления (все это «поэтическое хозяйство», по выражению Ходасевича, вполне могло быть заимствовано из любой исторической монографии, излюбленного чтения поэта).
Текст весьма насыщен ветхозаветными мотивами, начиная с Вавилонской башни (Быт. 11: 1–9), дальнего прообраза кремлевских башен – и отсюда Вавилона как места, где «смешал Господь язык всей земли»»; над Вавилоном нависает