труп, что посадил ты прошлым летом, —
Он дал ростки? Он нынче летом зацветет? —
Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, —
Пророс ли он? Процветет ли он в этом году —
Первый из этих переводов был опубликован в «Антологии новой английской поэзии» (Л., 1937). Эта книга была очень известна в неофициальных литературных кругах Ленинграда, передавалась из рук в руки и пользовалась славой «настольной книги» Бродского; именно Бродский и его старший друг А. Сергеев стали «проводниками» Элиота к генделевскому поколению. Книга ставших классическими переводов А. Сергеева из Элиота «Бесплодная земля: Избранные стихотворения и поэмы» (1971) имелась в домашней библиотеке Генделева[126].
Возвращаясь к «Войне в саду», отмечу, что «сады Аллаха» не имеют ничего общего с традиционно принятым толкованием этого словосочетания, а именно – с пустыней Сахарой. По Генделеву, «сады Аллаха» – это ливанские плантации цитрусовых, в которых иногда шли бои во время войны. Эти «апельсиновые полуденные сады» («Война в саду») – заодно и смертельный антирай, прикидывающийся безмятежным ориентальным парадизом[127].
Не то у Элиота, ведущего речь о выморочных толпах на Лондонском мосту, что несут сквозь туман живых и мертвых – жертвах недавней войны, столь массовых, что невозможно отличить обыкновенных прохожих от призраков их близких. В поэме Элиота место, где сажают труп, – это какой-нибудь лондонский сад или палисадник при респектабельном особняке, бесконечно далеком от нашей ближневосточной «конъюнктуры», при которой война есть состояние перманентное.
Труп у Элиота граничит с абстракцией, это чуть ли не символ памяти о погибшем. У Генделева же этот образ предельно материален. Труп – это я сам, с которого пчелы собирают мед.
В конце той же главки «Войны в саду» и столь же контрастно, как по отношению к Элиоту, Генделев обращается еще к одному поэту эпохи Первой мировой, любимому им Николаю Гумилеву, реминисцируя образ из его стихотворения «Война» (1914). У Генделева «пчелы» – пули:
этим пчелам златым
дам я право слетаться
с руки моей слизывать мед.
У Гумилева – шрапнель:
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед[128].
«Война в саду» – не единственная генделевская вещь, куда попал «зацветающий труп» из Элиота. Он оказался центральной метафорой и в одной из самых запоминающихся строф генделевской «Оды на взятие Тира и Сидона»[129]:
Не потому ль на подвиг ратный
нас честь подвигнула и спесь
что есть война – не мир обратный
но мир в котором всё как есть
и будет дале и доколе
внутри нас труп желает воли
из тела выкинуть побег…
Но и здесь не заканчивается Элиот в Генделеве. Пятая главка всё той же «Войны в саду» начинается так:
Мы шли к Дамуру[130]
мы не проходили садом
а шли
через ночной
сад
где и если двое были рядом
то тьма была второй
А в последней (пятой) части «Бесплодной земли», на некотором расстоянии от слов «Он что жил ныне мертв / Мы что жили теперь умираем»[131], имеются такие строки[132]:
Кто он, третий, вечно идущий рядом с тобой?
Когда я считаю, нас двое, лишь ты да я,
Но когда я гляжу вперед на белеющую дорогу,
Знаю, всегда кто-то третий рядом с тобой,
Неслышный <…>
У Элиота «ты да я» – один человек: поэт и его alter ego. Практически та же инфернальная арифметика, что у Генделева. И почти сразу же вслед за этим показана мировая катастрофа, гибель мира:
Что за звук высоко в небе
Материнское тихое причитанье
Что за орды лица закутав роятся
По бескрайним степям спотыкаясь о трещины почвы
В окружении разве что плоского горизонта
Что за город там над горами
Разваливается в лиловом небе
Рушатся башни
Иерусалим Афины Александрия
Вена Лондон
Призрачный
С ее волос распущенных струится
Скрипичный шорох колыбельный звук
Нетопырей младенческие лица
В лиловый час под сводом крыльев стук
Нетопыри свисают книзу головами
И с башен опрокинутых несется
Курантов бой покинутое время<…>
Тут мы должны коснуться двух других крупных генделевских вещей – «Вавилона» и «Бильярда в Яффо», в каждой из которых гибнет мир, хотя и по-разному. В заключительной главке «Бильярда в Яффо» – нетопыри наверняка элиотовские:
смерч
драл
накрутивши на пальцы пальмы
с них осыпались нетопыри
Словечко это в современном русском языке мало распространено, отдает архаикой и, в свете отмеченного выше катастрофического контекста, едва ли могло появиться тут у Генделева независимо от Элиота[133]. А в поэме «Вавилон», в главке, первоначально имевшей название «Разрушение башни»[134], – эхо «Бесплодной земли» еще слышнее, причем в целом ряде мест. Верх и низ в «Вавилоне» поменялись местами, и теперь башня перевернута:
вниз
не смотря
всё давно уже низ
вспомнил откуда вернулся он звон тот?
всё уже было
ты
уже вис
всё!
отгибается вяло карниз
как отворот горизонта
Есть у Генделева и другие «перезвоны» с элиотовским «плоским горизонтом»[135]. Но и звон тот – он тоже из Элиота, у которого это «бой курантов»[136], возвещающих гибель мира. Вспомнил откуда вернулся он звон тот? – загадывает Генделев загадку с единственным ответом. И опрокинутая башня – оттуда же:
And upside down in air were towers
Tolling reminiscent bells, that kept the hours
И с башен опрокинутых несется
Курантов бой покинутое время
Здесь мой пунктир становится еще пунктирнее. Приведу лишь один отрывок из заключительной части «Бесплодной земли». Перенасыщенный камнями, он дает ключ к заглавию элиотовской поэмы:
Нет здесь воды всюду камень
Камень и нет воды и в песках дорога
Дорога которая вьется все выше в горы
Горы эти из камня и нет в них воды
Была бы вода мы могли бы напиться
На камне мысль не может остановиться
Пот пересох и ноги уходят в песок
О если бы только была вода средь камней<…>
Этот фрагмент непосредственно отозвался в ряде стихотворений Генделева. Вполне возможно, что и страну Израиль Генделев давным-давно, еще в Ленинграде, будучи уже тогда знаком с поэмой Элиота, представлял себе как нечто вроде каменной пустыни из «Бесплодной земли». Думаю, многие камни, чуть ли не всё «каменное» у Генделева – сознательная перекличка с Элиотом. Например – в поэме «Праздник»: «наша / каменная дорога / наша / каменная трава». И, конечно, в цикле «Месяц Ав»: «медленные / камней стада». В этой связи нужно вспомнить и различные генделевские типы известняка и узоров на нем. В апофеозе этой твердокаменной безводности Иерусалима и окрестностей даже губы, орудие поэтического творчества, и те – «тоже камень».
…Наш «Пунктир» -3 начался с Лондонского моста и заканчивается им же, а точнее, его падением. Прежнему миру приходит конец, и к этой ситуации лучше всего подходит старинная детская считалка, звучащая в финале поэмы Элиота:
London Bridge is falling down falling down falling down
Лондонский мост рушится рушится рушится
Текстология
Сергей ШаргородскийПо страницам архива Михаила Генделева
Генделева неизменно окружал при жизни бумажный хаос. Груды рукописных и машинописных черновиков, писем, вырванных из газет страниц, фотографий, счетов, визитных карточек и компьютерных распечаток стихов и статей в полнейшем беспорядке загромождали ящики письменного стола и переползали на антресоли; в поисках нужного документа порой участвовали все гости поэта. Многое и вовсе не хранилось: в свое время Генделев, обычно писавший весьма размашистым почерком на отдельных листах бумаги, регулярно отправлял в ближайший мусорный бак внушительные кипы черновиков. Такой же хаос Генделев оставил и после своей безвременной смерти в конце марта 2009 г.
Вполне естественно, что одной из первоочередных задач Фонда памяти М. Генделева (Иерусалим) – некоммерческой общественной организации, созданной осенью 2011 г., – стало формирование единого архива рукописей и прочих материалов, связанных с поэтом. Задача эта осложнялась тем, что бумаги Генделева были рассеяны по нескольким городам и странам; библиографии или каких-либо списков многочисленных публикаций Генделева в периодике не существовало. Тем не менее, в 2014 г. формирование ядра архива (далее – ФМГ) было завершено.