х там долго не держали.
Один случай очень хорошо врезался в мою память. Это было в октябре 1944 года. Один экипаж из нашей роты успел выбраться из подбитого танка. Все пять человек благополучно добрались с поля боя до тыла батальона. Им принесли поесть. Экипаж сел под деревом, пытаясь как-то “отойти” от всего пережитого в бою. Уцелевшие раньше танкисты смотрели с сочувствием на своих товарищей. Появился батальонный “смершевец” в звании капитана, сопровождаемый двумя солдатами из его “конторы”. Он остановился неподалеку от этого экипажа, и послал своего солдата с приказом командиру танка – “Немедленно явиться к капитану!”.
Сам эти пятнадцать метров “их чекистское высокоблагородие” пройти не пожелал. Командир танка ответил посыльному – “Когда поем, тогда приду! По уставу, даже маршал не имеет права мешать приему пищи личным составом”. “Особист не успокоился и снова послал солдата с тем же требованием к лейтенанту. Разгневанный “особист” спросил командира экипажа: “Почему все сгорели, а твой экипаж полностью выжил?!”»
По поводу осведомителей в роте от «особистов» Александр Моисеевич рассказывает следующее: «А где их не было. Но я не помню, чтобы бригадный СМЕРШ нас как-то трогал. “Стукачом” был командир второй группы, старший сержант Николаенко, старожил бригады. Родом он был откуда-то с Кубани. В моей разведгруппе было несколько кубанцев, так они вслух говорили – “такая сволочь – нам не земляк…”
Не то, чтобы Николаенко был трусом, таких в разведке не бывает, но видно очень хотел остаться живым. Ему наш разведчик Володя Иванов прямо в лицо говорил – “В поисках, ты как мышь амбарная тихо отсиживаешься, а в СМЕРШ по пять раз в неделю бегаешь. Смотри, не надорвись”.
А тех, кто попал в “особистские лапы” непосредственно воюя на передовой, в начале войны – или просто расстреливали, не давая шанса реабилитироваться в бою, или, в лучшем случае, – посылали подрывать немецкие танки и пулеметные точки. Я это видел своими глазами. Видел…»
Участник войны Илья Захарович Френклах свое отношение к служившим в Особых отделах выражает просто и ясно: «Только ненависть. Других эмоций к ним я не испытываю. Я слишком хорошо помню как в сорок первом они стреляли нас на месте без какой-либо серьезной вины, без суда и следствия. За каждую мелочь расстреливали… Слышали такое слово – децимация? Казнь каждого десятого в строю. Мне сейчас кажется, что нам и устраивали эту самую децимацию. После того, как тебя заслон из НКВД пулеметными очередями в спину в атаку гонит – любовью к этим чекистам воспылать тяжело. И ведь стреляли нас не жалея никого. Кто с этим не столкнулся – тот меня не поймет… Это надо увидеть…
И комсостав чекисты стреляли штабелями.
Расстреляли полковника Ушакова, бывшего преподавателя военной кафедры в моем институте. Объявили, что расстрелян за трусость…
Но зная реалии того времени, я более чем уверен, что из полковника просто сделали “козла отпущения” за провал наступления.
Позже расстреляли, с такой же формулировкой в приговоре, полковника Никитина, моего начальника военной кафедры, он был на фронте командиром полка.
И такое зверство происходило на Ленфронте все время».
Другой ветеран, Иосиф Миронович Ямпольский, не менее категоричен: «Допрашивали в особом отделе несколько раз, но особо “в печень не вгрызались”, скажем так – издевались, но на “малых оборотах”. Там нас 80 процентов было из бывших окруженцев. Меня “трясли” только по одной причине – я вышел из окружения самостоятельно, а не в составе группы. Я даже жене, первый месяц после выхода из окружения, не писал писем, не хотел зря обнадеживать, что живой… А ей уже на меня “похоронку” прислали…
В начале сорок четвертого, меня представили к высокому ордену, так особый отдел “запорол” представление по причине одиночного выхода из окружения – мол, недостаточно проверен…
А то, что к тому времени я был уже пять раз ранен в боях, имел несколько боевых орденов и две медали “За отвагу”, – их это не интересовало.
Если вы не знаете, так я вам скажу – на ордена Красного Знамени и Ленина требовалась виза особого отдела на наградной лист.
Сволочная была публика – эти особисты. Могли и офицера по лицу ударить.
Наслаждались своей властью и безнаказанностью.
Была еще одна история, связанная с особистами, но вам она покажется фантастической и неправдоподобной, и поэтому – поберегу ваш здоровый скепсис. Тогда меня “особисты” чуть не расстреляли без особой на то причины, но комдив Краснокутский спас. Фронтовикам я бы ее рассказал, они знают, что на войне всякое случается… И подлости на войне было с достатком… А вот другую историю хотел бы поведать, чтобы вы представили, какой произвол “особисты” творили. У моей жены два двоюродных брата, оба танкисты, оба Герои Советского Союза – Матвей и Евсей Вайнрубы.
Матвей командовал в Сталинграде танковыми частями 62-й Армии Чуйкова, он один раз лично ставил мне боевую задачу, а я даже не знал, что мы с ним выходит родня, думал, что он – просто однофамилец моей жены…
С Евсеем после войны мы общались очень близко. Он был уникальной личностью. В начале войны он был командиром разведки 150-й танковой дивизии. Это был единственный в Красной Армии человек, который будучи в звании капитана, удостоился в июле 1941 года личного упоминания в немецкой листовке, сбрасываемой на позиции наших войск. Одно дело, – когда генералов в листовках упоминали, но тут – всего лишь простой капитан. Я видел эти листовки, текст следующий: “Гоните своего жида-капитана в тыл, иначе вас всех уничтожим и в плен брать не будем”. Исключительной смелости был человек. В конце войны Евсей Вайнруб был командиром 219-й танковой бригады 1-го мехкорпуса. Бригаду придали стрелковой дивизии из 47-й Армии, для поддержки пехотной атаки. Вайнруб ждал приказа на атаку, но его не было. Запрашивали по рации штаб дивизии, – ответа не последовало. Двинул он свою бригаду вперед, но было поздно. Немцы уже успели накрыть наступающую пехоту плотным огнем и перешли в контратаку. Наше наступление захлебнулось. Вайнруба вызвали в штаб дивизии. Комдив, с трудом сдерживая гнев, спросил его: «Подполковник, почему ваши танки не поддержали пехоту?!» Евсей ответил: «Сигнала в атаку я не получал».
Генерал развернулся к начальнику штаба дивизии: «Вы сигнал комбригу подавали?»
“Так точно, – ответил начштаба. – Сигнал передан несколько раз, но комбриг на него не отреагировал”. Генерал начал орать на Евсея: “Из-за вас полегла половина дивизии! Арестовать!”. Из сумрака блиндажа шагнул майор начальник особого отдела дивизии и: “Сдать оружие!”. Несколько часов продержали в землянке особиста, он вел протокол допроса, но Вайнруб не видел, что записывает майор, протокол на подпись ему не давали. Майор-особист вышел, вернулся через некоторое время: “Встать! – рявкнул он. – За проявленную трусость при выполнении боевой задачи военным трибуналом 47-й Армии вы приговорены к расстрелу!”. Вайнруб опешил: “Какой, к черту, трибунал?! Разве уже было его заседание? Вы что человека заочно к расстрелу приговариваете?!”. Майор, не давая опомниться, приказал своему помощнику лейтенанту: “Снять с него знаки различия и правительственные награды!”. Посадили Евсея в “полуторку” между двумя конвоирами и повезли по полевой дороге. Остановились у стога сена. Лейтенант построил своих солдат в шеренгу: “Заряжай!”. Щелкнули ружейные затворы. Вайнруб понял со всей безысходностью – это смерть, и попросил “особиста”: “Лейтенант, дай закурить”. Особист поколебавшись разрешил, но через пару затяжек бросил: “Ну, хватит! Перед смертью не надышишься!”. А дальше было как в кино. На дороге показалась машина. Комбриг сказал: “Лейтенант, посмотри…” Тот лениво повернул голову: “Ну, положим “виллис” едет, но тебе-то что?” “Да к нам он едет! К нам!” Скрипнули тормоза, из машины выскочил майор: “Отставить расстрел!” Спас Вайнруба начальник политотдела бригады Космачев. Узнав об аресте комбрига, он бросился к радисту командирского танка. Тот показал: сигнала на атаку не было. Захватив журнал радиопереговоров, Космачев помчался к командиру дивизии, от него – к командарму…
Вот и стоял боевой офицер Вайнруб, и плакал… Что легче пережить: пойти в смертельный бой или изведать торжество чужой подлости?…
Комкор Кривошеин обратился лично к командарму, требуя наказать “особистов”, но…»
Не менее интересен рассказ и Ефима Наумовича Бильдера: «Они разные попадались. У нас в 49-й Артиллерийской Дивизии был “особист”, бывший школьный учитель, “миляга-парень”. К нам пришел с орденом Ленина на гимнастерке. Так он, нашего начпрода Слуцкого, за простой анекдот под трибунал подвел… “Всевидящее око” никогда не дремало… Незадолго до окончания периода смоленских боев у нас тяжело ранило командира полка Будника. Он на двух машинах поехал на батареи вручать награды отличившимся бойцам. С ним в машине был также заместитель начальника артиллерии армии, и еще два человека. Во второй машине ехал один из наших комбатов, здоровый такой еврей, капитан Гриша Пак. Немцы точно обстреляли из орудий эти две машины на подъезде к передовой. В машину Будника было прямое попадание, его тяжело ранило, а остальных убило. Так Гриша Пак его вытащил на себе из-под обстрела…
Вместо Будника к нам прислали командовать полком подполковника Хилько. И как-то, в затишье, отлучился Хилько в глубокий тыл на пару дней, свою знакомую проведать, оставив вместо себя на эти дни, “на полк”, заместителя и замполита. Но наш “особист” узнал об этой самовольной или несанкционированной начальством отлучке, и сразу “просигналил” по своим “инстанциям”, и после Смоленска, как мне потом ребята рассказывали, наш Хилько попал под суд за это дело… Ни на что не посмотрели – ни на звание, ни на прошлые боевые заслуги…
Решил меня как-то наш полковой “особист”, старший лейтенант Щукин, молодая и наглая сволочь, в свои “стукачи” завербовать.
Я ему в ответ сказал: “Пошел ты Щукин на …!”
Он начал мне угрожать, мол сильно рискуешь и ты еще об этом пожалеешь.
Я еще раз ему объяснил, что я думаю о его маме и прочей родне. Но “особист” со мной так и не успел “поквитаться”, немцы его опередили. У нас в полку на “особиста” многие смотрели поплевывая. Нам и так нечего было терять.