612. Позиция британской дипломатии произвела весьма негативное впечатление на Александра II и Горчакова, но они еще надеялись, что позиция пяти великих держав будет достаточно убедительной613.
Весной 1876 года некоторые полагали, что судьбы балканских славян будут решены их собственными силами. В России славянское движение вспыхнуло с новой силой, продолжился сбор денег, в Сербию отправилось несколько тысяч добровольцев614. В их числе был и ген. М. Г. Черняев – «лев Ташкента», появление которого в Москве вызвало всплеск славянофильских эмоций, близкий к истерике615. Генерал еще в марте 1876 года предложил свои услуги князю Милану Обреновичу616 и в апреле того же года прибыл в Сербию совершенно неожиданно для русских властей617. В конце мая он отказался выполнить приказ императора вернуться из княжества в Россию618. Более того, 12 (24) мая он вступил в сербское подданство и был принят на службу в чине генерала619. Александр II был в ярости и даже хотел лишить Черняева ордена Святого Георгия. Императора уговорили не идти на этот шаг только потому, что он добавит опальному генералу популярности620. Среди приехавших русских добровольцев были врачи, в том числе и женщины, проходившие обучение в Швейцарии. Они составили отдельный медицинский отряд621. В Белград из Эмса, где лечился на водах Александр, ушла телеграмма, извещавшая власти о том, что император не желает войны622. Ничего не изменилось.
13 июня 1876 года Сербия заключила военно-политический союз с Черногорией. 18 (30) июня 1876 года Белград начал войну с Турцией, 20 июня (2 июля) к княжеству присоединилась и Черногория. Объявление войны поддержало абсолютное большинство населения княжеств. Главнокомандующим Милан назначил Черняева623. Кадровая опора сербской армии была очень слаба. В начале шестидесятых годов в Белграде сделали ставку на создание милиции, то есть вооруженного, но не прошедшего тщательную военную подготовку мужского населения соответствующего возраста. Постоянная армия поначалу равнялась 3100 чел., милиция – 50 500 чел. Эти ополченцы являлись на службу со своим оружием и одеждой, получая от правительства боеприпасы. В мирное время кавалеристы и пехотинцы проходили обучение один раз в неделю, артиллеристы – два раза в месяц. Все категории дополнительно проходили ежегодные двухнедельные сборы624.
В результате к началу 1870-х Сербия получила сильную количеством (на бумаге до 80 тыс. бойцов в возрасте от 21 до 30 лет, и до 70 тыс. – в возрасте от 30 до 45 лет), но не качеством, то есть подготовкой, армию военного времени. Общая численность кадровой армии в мирное время равнялась 4500 чел., в случае мобилизации она получала 18 шестиорудийных батарей полевой артиллерии (по количеству военных округов, каждый из которых формировал в военное время бригаду), в резерве имелось еще 14 батарей625. По оптимистичным расчетам, страна с населением в 1215 тыс. жителей, из которых 626 тыс. были мужчинами, могла выставить армию до 153 500 чел. при 204 орудиях при поддержке корпуса волонтеров-сербов из Австро-Венгрии, которых ожидали до 4 тыс. чел.626 Сербия нуждалась в профессиональных военных, которые могли укрепить ее армию на поле боя.
Лозунг помощи балканским братьям привел в России общенациональному подъему, с которым не могло не считаться императорское правительство. 27 июля (9 августа) 1876 года на маневрах в Красном Селе Александр II заявил о разрешении офицерам русской армии временно выходить в отставку, чтобы отправиться затем в Сербию добровольцами с обещанием, что каждый возвратится затем в свой полк, не потеряв потом своего старшинства627. «Таким образом, – записал в этот день в своем дневнике Д. А. Милютин, – то, что до сих пор допускалось только негласно, на что смотрели сквозь пальцы, обратилось теперь в открытое, официальное разрешение непосредственно от самого императора»628. Это был отход от политики строгого нейтралитета. Во внешней политике он наметился ранее.
Подобные колебания миролюбивой еще власти создавали ситуацию неопределенности, в которой сама власть выглядела нерешительной. Это лишь усиливало ее критику. «Для одержимого бесом братушколюбия, как я, – вспоминал кн. В. П. Мещерский, – события в Европе, создавшиеся при участии нашей дипломатии, казались до такой степени в разладе с тогдашним чисто воинственным настроением в России, что я готов был в эти минуты объявить врагом России всякого, кто не хотел, как я, и войны, и освобождения всех славян, и заодно взятия Константинополя»629.
Не стоит преувеличивать влияние общественного мнения на правительство России, но и исключать влияние этой воинственной атмосферы на людей, ею окруженных, ее вдыхавших, пусть даже и против своей воли, также нельзя. Неустойчивое равновесие всегда порождает желание нарушить его – ведь это так легко сделать. Цитируемый выше кн. Мещерский в качестве журналиста отправился летом 1876 года в Сербию. Почти через четверть века он посвятил этой поездке роман «Один из наших Мольтке». С удивительной, почти документальной точностью ополчается русский консерватор на свои собственные убеждения образца 1876 года, описывает настроения, царившие среди сербов и русских добровольцев. Главный герой этой книги полковник ГШ Лев Николаевич Войнович отправляется через Вену в Сербию, где встречается с рядом сербских государственных деятелей, русскими добровольцами самого разного толка. Его потрясает несоответствие реалий на Балканах петербургским представлениям о них. Мне хочется привести небольшой отрывок из книги Мещерского. Это разговор полк. Войновича с генералом Черняевым на позициях у Делиграда в августе 1876 года:
«Войнович: В таком случае я, извините меня, генерал, не могу понять, к чему вся эта комедия!
Черняев: Как к чему! Разгадка очень простая. Понятно, что тут не может быть и речи о военно-стратегических соображениях.
В.: Так тогда в чем же дело?
Ч.: Дело, граф, в том, чтобы тянуть время.
В.: Ну а затем…
Ч.: Затем… вызвать войну, которая стала историческою необходимостью…
В.: Позвольте, генерал, это ваше предположение, а если не будет ее?
Ч.: Она не может не быть… То, что вы видите здесь, это только пролог… а затем начнется самая драма. Ведь это ясно как день… Я, по крайней мере, в этом убежден. И я действую, соображаясь с этим убеждением… Я тяну время, я стараюсь всеми силами поддерживать охватившее такую массу людей настроение, я держусь строго оборонительного положения, и мне кажется, что я поступаю благоразумно; предприми я безумную атаку и будь я разбит наголову, меня стали бы обвинять, турки имели бы за собой преимущества атакованной стороны; настроение умов могло бы ослабеть. Турки могли бы войти в роль великодушного победителя и предложить уступки, которая вся Европа поспешила бы растрезвонить. Мы поддались бы на эту удочку и весь пожар мог бы быть нами же потушен. Разве это не была бы политическая ошибка? Тогда как, если, наоборот, турки на нас насядут, они против себя восстановят общественное мнение – наше поражение будет неизбежно, но зато за нас неизбежно вступится русское правительство»630.
Был ли такой разговор или нет, не важно. Настроение на Делиградских позициях он передает точно.
Действия сербских войск были неудачными. Сербская армия попросту не была готова вести энергичное наступление. Действия сербов привели к частным успехам, после взятия Бабиной Главы (20 июня – 4 июля) их движение вперед остановилось. Победа была достигнута только после третьего штурма турецких позиций, когда командующий лично появился на поле сражения. Потери, понесенные в этих боях, самым негативным образом повлияли на авторитет Черняева среди сербов – ополченческая армия не могла ни избежать, ни стойко перенести их631. Победа парализовала Тимокскую армию – все самое худшее для нее было впереди. В тылу царил беспорядок, уровень дисциплины падал632. В армии распространилось членовредительство, и Милан призывал Черняева принять самые жесткие меры против такого рода дезертиров633.
Войска не имели достаточного количества обученных кадров, тыловая и медицинская службы находились в зачаточном состоянии. Помощь 4,5–5 тыс. русских добровольцев (включая медицинский персонал отрядов Красного Креста, развернувших 11 госпиталей на 950 койко-мест), среди которых поначалу было не так уж и много профессиональных военных, не могла компенсировать недостатки старой военной политики Белграда. Среди добровольцев прежде всего было крайне мало кадровых офицеров, в которых так нуждалась сербская армия634. Она стояла на занятых позициях, и перерыв в военных действиях был выгоден ее противнику. Турки накапливали силы для контрудара, стягивая против сербов наиболее боеспособные части и артиллерию.
Тем временем вера официальной России в то, что открытого вмешательства удастся избежать, была столь же сильной, как и вера повстанцев и добровольцев в то, что оно неизбежно. Неофициальная Россия в большей части разделяла второе убеждение.
С середины июля турки постепенно овладевают инициативой и начинают контрнаступление против сербов. Под городом Алексинацом 7–13 (19–25) и 16–29 августа (28 августа – 10 сентября) им удается нанести сербам чувствительные поражения635. Тимокская армия бежала. Страх охватил всех. Сначала с фронта была снята артиллерия. Увидев, как пушки выводятся в тыл, за ними ринулись и пехотинцы. Началась паника, дорога быстро покрылась бегущими. Вслед за ними наступали турки. Отсутствие у них многочисленной кавалерии спасло сербскую армию от погрома. Один из русских участников отхода вспоминал: «Бегущих трудно было удержать: чувство самосохранения заговорило в каждом так громко, что заглушало собою чувство долга и любовь к отечеству»636. Положение сербов казалось безнадежным. Это обстоятельство заставило Россию с лета 1876 года активизировать свои действия на Востоке.