663. Он был весьма обеспокоен постоянным ростом военных расходов.
Их рост начался только после австро-прусской войны 1866 года: в 1865 году они составили 127,687 млн руб., в 1866 году – 129,687 млн руб., в 1867 году – 127,25 млн руб., в 1868 году – 136,701, млн руб., в 1869 году – 147,702 млн руб., в 1870 году – 145,211 млн руб., в 1871 году – 159,257 млн руб., в 1872 году – 165,924 млн руб., в 1873 году – 175,033 млн руб., в 1874 году – 198,709 млн руб., в 1875 году – 201,284 млн руб., в 1876 году – 260,792 млн руб.664 Ведомство финансов традиционно выступало против любых военных действий и территориальных приобретений665. Подъем 1869–1873 годов позволил Рейтерну планировать возвращение к свободному обмену бумажных денег на звонкую монету, впрочем после кризиса 1873 года и неурожайного 1875 года об этих планах пришлось забыть666.
Показатели последних трех лет (1874–1876), когда военные расходы составили соответственно 36,58 %, 37,05 % и 41,8 % всех расходов страны, особенно взволновали Рейтерна, который к 1876 году вплотную подошел к реализации своей мечты – бездефицитного бюджета. Планируемые на 1876 год доходы составили 570 138 308 руб., а расходы – 570 052 136 руб., что дало профицит в 86 170 руб. Однако даже мобилизация 1876 года привела к чрезвычайным незапланированным расходам, что привело к тому, что в реальности финансовый год завершился дефицитом в 64 843 480 руб.667 Рейтерн пытался убедить императора отказаться от планов вмешательства в балканский кризис по соображениям финансовой экономии, которой особенно буквально следовали в 1867–1875 годах. Финансовое положение в действительности было не блестящим, однако это было следствием политики Рейтерна в железнодорожном вопросе, приведшей к росту выплат по гарантированным государством капиталам частных линий668.
Доводы Рейтерна не подействовали. Министр вспоминал: «После обеда Государь меня подозвал и сказал мне с недовольным видом: „Твоя записка на меня произвела самое грустное впечатление, мы о ней поговорим завтра на совещании“. Зная, что на другой день предстоит мне выдержать неприятную сцену, я дал себе слово, чего бы то ни было, не горячиться и не отказываться от своих убеждений. На другой день собрались у Государя: Наследник, Горчаков, Милютин, Адлерберг, Игнатьев и я. Записку мою, как оказалось, читал один Наследник. Государь сказал, что записка произвела на него самое грустное впечатление, что я порицаю все реформы его царствования, доказывая, что эти реформы ослабили Россию; что я вовсе не указываю на средства для ведения войны и предлагаю унизить Россию. Что этого ни он, ни сын его не допустят»669.
Судя по свидетельству Рейтерна, император был очень взволнован. Военные приобретали все большее влияние на него. По словам товарища министра иностранных дел Н. К. Гирса, Александр II был настолько возмущен запиской министра финансов, что швырнул «эту записку через стол Рейтерну, говоря, что теперь нужны не записки, а дела. По возвращении из Ливадии Рейтерн приехал к Гирсу и сказал ему: „A l’exception d’Adlerberg ils sont fous la-bas“ („За исключением Адлерберга они там все сошли с ума“)»670. По мнению Рейтерна, именно в Ливадии было принято решение не только о мобилизации, но и о Московской речи671. После этого Александр II уже не мог отступать.
Московская речь императора и частичная мобилизация армии
Уже 21 октября (2 ноября) Александр II заявил британскому послу в России лорду Лофтусу, что если Европа, объединившись, не будет действовать с твердостью, Россия будет делать это одна. При этом император счел необходимым особо отметить то, что не имеет ни малейшего желания захватывать Константинополь и что подобное приобретение будет несчастьем для России. Лучшим способом действия в случае продолжения султаном политики репрессий, с точки зрения Александра II стали бы следующие одновременные действия: оккупация Россией Болгарии, Австро-Венгрией – Боснии и военно-морская демонстрация Великобритании на Проливах. Путем последней акции Лондону предоставлялась возможность и присоединиться к действиям Петербурга и Вены и сохранить в собственных руках гарантию неприкосновенности Константинополя672.
На следующий день Горчаков обратился с разъяснительным письмом к русскому послу в Лондоне П. А. Шувалову, снова подтверждая готовность к сотрудничеству: «Восточный вопрос не есть только вопрос русский: он касается спокойствия Европы, мира и общего благоденствия человечества и христианской цивилизации. Не представляется ли поле достаточно обширное для того, чтобы Англия стала рядом с Россиею? Не приглашали ли мы ее, призывая ее эскадры в Проливы? Какое же еще ручательство можем мы дать в том, что не имеем никакого притязания на исключительное владение Константинополем?»673.
В тот же день вечером во время встречи в Ялте императора, Лофтуса и Горчакова были приняты три пункта, которые должны были стать основой программы будущей конференции в Константинополе: 1) независимость и территориальная целостность Турции (таковым было предложение британского посла, однако русская сторона настояла на исключении прилагательного «территориальная», так как последнее делало невозможным временную оккупацию в случае необходимости защиты христианского населения); 2) декларация о незаинтересованности держав – участниц конференции в достижении территориальных приобретений, исключительного влияния или торговых концессий и преимуществ; 3) условия будут переданы Порте британским послом Эллиотом. В случае согласия державы должны были назначить специальных послов для участия в конференции. 7 ноября император покинул Крым, отправившись в Москву, 8 ноября в Петербург отправился и Лофтус674.
По возвращению их ждало неприятное известие. 9 ноября Дизраэли выступил с весьма жесткой речью675. Это выступление прозвучало в Гилдхолле – в здании мэрии Лондона как ответ на предложения России. Оно и было таким – глава британского правительства категорически протестовал против права Австро-Венгрии оккупировать Боснию и Герцеговину, а России – Болгарию. «Несмотря на то, что политика Англии миролюбива, – заявил он, – нет страны более подготовленной к войне, чем наша. Если она вступит в войну за справедливое дело, а я не верю, что она может вступить в войну иначе, как за справедливое дело, если затронуты будут ее свобода, ее независимость, ее империя, ее ресурсы, я чувствую, что она будет неутомима. Она не из тех стран, которая, вступая в кампанию, должна спрашивать себя, может ли она позволить себе вторую и третью кампанию (прямое указание на Россию – примечание „Спектейтора“. – О. А.). Нет, она вступит в кампанию, которая не кончится, пока правда не победит»676. Смысл речи был ясен – Дизраэли говорил о готовности Англии отстаивать целостность Турции вплоть до войны677. Это было не первое уже выступление британских политиков в защиту Турции. «Таймс» писал о том, что и вся британская колония в Константинополе, и, что гораздо более важно, посол Эллиот неустанно убеждал: «Англия никогда не согласится допустить нашествия России на Турцию»678.
Ответ не заставил себя ждать679. 29 октября (10 ноября) по приезду в Москву из Крыма Александр II также перешел к публичным заявлениям. В день возвращения монарха в Москву в Большом Кремлевском дворце собрались тысячи представителей различных сословий России. Залы дворца не вмещали людей – император шел по узкому проходу в человеческом море. Александр II через Красное крыльцо проследовал на молебен в Успенский собор. По окончанию службы московский городской голова поднес монарху хлеб-соль680, и тот сказал речь, смысл которой заключался в следующем пассаже: «Желаю весьма, чтобы мы могли прийти к общему соглашению. Но если же оно не состоится и я увижу, что мы не добьемся таких гарантий, которые обеспечивали бы исполнение того, что мы вправе требовать от Порты, то я имею твердое намерение действовать самостоятельно»681.
Московская речь императора была результатом Ливадийских совещаний. Но она была воспринята и в России, и в Европе как реакция на недвусмысленные угрозы британского премьер-министра. «Необычное слово царское, – вспоминал Игнатьев, – прозвучало в Европе как отклик на британский вызов»682. Британский посол в России считал, что фактически речь таковой не являлась – император попросту еще не успел узнать их содержания683. Лофтус был прав, что в общем-то мало что меняло. Выступления британского премьера и русского монарха прозвучали достаточно весомо, все было сказано, оставалось только ждать, кто настроен более решительно. МИД России был первым, кто захотел отступить. Канцлер, как всегда, хотел избежать противостояния. Чтобы не создать впечатление того, что решение о мобилизации было принято под влиянием, как выразился Горчаков, «московских крикунов», в этот день ее решили не объявлять684.
В Москве будущее казалось более или менее ясным. Участвовавший в приветствии императора в Кремле князь В. А. Черкасский немедленно после речи Александра II обратился к Д. А. Милютину с просьбой, в случае войны, разрешить ему надзирать над госпиталями Действующей армии. Сразу же был дан ответ – князь должен был возглавить учреждения Красного Креста685. На следующий день, 30 октября (11 ноября) было принято «Положение о государственном ополчении», регулировавшее призыв его ратников в случае необходимости, а также организацию ополченческих частей686.
Не сомневались в конечном исходе дел и в северной столице. «Слова, произнесенные Государем Императором в Москве, 29 октября, – отмечал „Вестник Европы“, – найдут себе далекое эхо в истории тех событий, которыми ознаменовался текущий год. После этих слов в так называемом восточном вопросе не должно быть более ничего загадочного, и общественное мнение как в западной Европе, так и у нас напрасно выражало бы теперь еще какие-нибудь подозрения или сомнения»