715. Такое решение Андраши устраивало Горчакова: он считал, что армия не имеет нужды в транзите716. В свою очередь, Новиков, передавая материал о ходе переговоров с Австрией, отмечал важную роль в разработке совместной программы Н. Н. Обручева. «Военные условия нашего проекта, – отмечал Новиков в донесении от 16 ноября 1876 года, – основаны на полученных мною инструкциях и согласованы с ген. Обручевым, чье присутствие здесь крайне важно…»717.
Австрийцы не хотели уступать в вопросе о транзитных перевозках, Горчаков уговорил Милютина отказаться от этого требования, министр, ознакомившись с донесениями послов из Вены и Константинополя, 16 ноября 1876 года согласился, «что нет необходимости настаивать на условиях, которые были заявлены со стороны военного министерства при первоначальных соображениях о заключении военной конвенции с Австро-Венгрией и Румынией. Лучше сделать важные уступки, лишь бы не замедлить подписание конвенций»718. Переговоры после этих уступок военного министерства ускорились.
23 ноября 1876 года Новикову МИДом была направлена инструкция, разъяснявшая взгляд Горчакова (подкрепленный еще и согласием Милютина) на вопрос о железных дорогах: Россия не требует согласия Австрии на перевоз военных грузов через австрийскую территорию. Но недостаточность единственной железнодорожной линии, связующей Россию и Румынию, заставляет Петербург просить о возможности использовать часть австрийских железных дорог в качестве вспомогательных коммуникаций, не требуя активной опеки Вены над русскими контрактами с австрийскими частными компаниями719. В конечном итоге Австрия согласилась на перевозку русских военных грузов по своей территории, для чего было использовано около 580 вагонов720.
8 декабря 1876 года, еще до подписания документов, но после окончания переговоров de facto, Обручев покинул Вену. Он вез с собой в Петербург личное письмо Франца-Иосифа Александру II и корреспонденцию Новикова для канцлера. Новиков высоко оценивал участие Обручева в Рейхсштадтских переговорах: «Его (Обручева. – О. А.) опыт служил мне источником знаний и необходимых аргументов во время дискуссий с министром иностранных дел Австрии»721. Уже через день после отъезда Обручева великий князь Николай Николаевич (старший), не желая, очевидно, ждать информации от Горчакова и Милютина, сделал запрос о ходе переговоров через своего заведующего дипломатической частью ст. сов. М. А. Хитрово. Запрос был срочный и касался военных вопросов, то есть тех, за решение которых отвечал Обручев. Великий князь интересовался, в какой степени обеспечен тыл Действующей армии при: 1) вступлении русской армии в Румынию, 2) переходе через Дунай и вторжении в Турцию, 3) переходе через Балканы и движении на Адрианополь, 4) Николай Николаевич (старший) интересовался позицией Австро-Венгрии в вопросе о поездке в Сербию ген. Никитина и об отправке туда добровольцев для кадрирования сербской армии722.
Запрос привез полковник П. Паренсов. Посол в Вене ответил 13 декабря 1876 года. Военная конвенция еще не была подписана, однако в случае ее подписания Новиков давал безусловно положительный ответ на три первых вопроса, четвертый же, по его словам, не обсуждался с Д. Андраши723.
Тем временем Обручев, прибывший в Петербург, немедленно отправился с детальным отчетом о своей миссии к Милютину, а не к Горчакову, что вызвало протест канцлера на имя императора724. Но позиции Горчакова у императора с конца октября серьезно ослабли, и письмо министра осталось без ответа. Александр II, ознакомившись с результатами миссии Обручева и ходом переговоров, согласился с проектом конвенции.
Итак, 1 (13) ноября последовало высочайшее повеление о частичной мобилизации русской армии. Горчаков в циркулярной депеше представителям России при иностранных державах в тот же день вынужден был почти дословно повторить слова Александра II, к которым постоянно будут обращаться Милютин и Обручев, признававшие войну нежелательной, но возможной: «Государь император не желает войны и сделает все возможное для избежания оной. Но Его Величество не остановится в своей решимости до тех пор, пока признанные всею Европою принципы справедливости и человеколюбия, к коим народное чувство России примкнуло с неудержимою силою, не возымеют полного и обеспеченного прочными гарантиями осуществления»725.
Под давлением обстоятельств турки были вынуждены согласиться на созыв общеевропейской конференции в Константинополе (2 декабря 1876 – 8 января 1877). Позиция, занятая русской дипломатией, была достаточно гибкой: постепенные реформы при прочном контроле за их выполнением. В какой-то степени это было продолжение надежд весны 1876 года. «Верный инстинкт славян в благоразумные минуты заставляет их говорить, что они ничего большего не желают, как гарантий относительно внешних сил, с внутренними же врагами, то есть с османами, они справятся сами», – писал 6 февраля 1877 года противник войны Г. И. Бобриков Обручеву и Милютину726. Но после частичной мобилизации русской армии Александру II лавирующая позиция МИДа все больше стала казаться несовместимой с честью России. В письме к Николаю Николаевичу (старшему) от 7 декабря 1876 года он писал: «…на предварительных конференциях в Константинополе мы сделали все возможные уступки для мирного (выделено Александром II. – О. А.) исхода конференций, которые совместимы с нашим достоинством, и для достижения согласия с прочими державами. По последним сведениям, согласие это достигнуто, хотя и не без труда»727.
Очевидно, что решения конференции заранее, до ее завершения, рассматривались императором как предел допустимого отступления. Позиции Горчакова и Рейтерна слабели, тогда как Милютин и Обручев усиливали свое влияние. Представляется, что Рейтерн был прав, говоря о том, что Московская речь стала моральным обязательством Александра II: «Ее я считаю роковою (для мира. – О. А.) потому, что она связала Государя как бы вопросом чести, как он выражался впоследствии, когда уже наступило в нем отрезвление после Ливадского упоения. Отрезвление началось чуть ли не в Москве»728. Император продолжал колебаться, но это были уже другие колебания. Россия все ближе подходила к войне. Теперь судьбу войны или мира решала Константинопольская конференция, которая должна была предложить программу реформ на Балканах.
9 (21) декабря 1876 года Игнатьев известил султана Абдул-Гамида II о завершении предварительных совещаний, начало работы конференции было назначено на 11 (23) декабря729. Под влиянием англичан, как и в 1839-м, и в 1856 годах, турецкое правительство вновь решило приступить к реформам (или продемонстрировать таковую готовность), для того чтобы создать благоприятную для себя внешнеполитическую обстановку и сорвать принятие международной программы. Более всего Турцию не устраивали два пункта – о назначении христианских губернаторов в мятежные провинции и об установлении международного контроля над проведением реформ730. В конце концов произошло то, чего с начала декабря ожидали в Петербурге.
Абдул-Гамид II пошел на уговоры великого визиря Мидхад-паши, и 23 декабря 1876 года подписал «Канун-и Эсаси» (Основные законы), по которой провозглашалось равенство всех подданных Блистательной Порты. Таким образом, на разработку конституции, которая должна была чудесным образом решить все проблемы Османской империи, ушло менее месяца. Эта спешка имела под собой внешнеполитические основания. Главным положением документа в данных условиях, была статья 1, провозглашавшая, что империя является «нераздельным целым» и ни одна часть этого целого не могла быть отторгнута ни по какой причине731. Характерно и время, выбранное для подписания «Основных законов». Это был день официального открытия Константинопольской конференции, накануне которого великий визирь получил письмо министра иностранных дел Великобритании лорда Э. Дерби, уверявшее, что Лондон не поддержит действий против Турции732.
Конференция проходила с 11 (23) декабря 1876 года по 8 (20) января 1877 года, но ее работа на самом деле была закончена, не успев начаться. В начале первого ее заседания раздался салют турецких кораблей, стоявших в гавани Золотой Рог. Присутствовавший при этом Мидхад заявил: «Господа, этот выстрел обозначает милость султана, даровавшего конституцию, которая гарантирует всем гражданам империи права и конституционные вольности. Я полагаю, что ввиду этого великого события наши труды становятся излишними»733. Действительно, если христиане уравнивались в правах с мусульманами, то предложения великих держав по выделению территориальных автономий с особым режимом управления христианской и мусульманской общин теряли всяческий смысл. Большая часть участников конференции смотрела на введение конституции только как на прием, целью которого был срыв плана реформ, подготовленного дипломатами. Исключение составили британцы734. Впрочем, и им была необходима поддержка.
Самого текста конституции, состоявшего из громких деклараций, заимствованных из европейских документов подобного рода, было недостаточно. Основой для турецкой конституции 1876 года послужили конституции Бельгии 1831 года и Пруссии 1850 года. Документ состоял из 12 глав и 119 статей. В нем провозглашалась неделимость Оттоманской империи, устанавливалась система выборов в нижнюю палату меджлиса (парламента), ответственным перед которым становилось правительство. Впрочем, эта ответственность не была слишком сильной. Любое решение меджлиса должно было получить утверждение Сената, члены которого назначались султаном, и получить согласие самого монарха, права которого ограничивались в незначительной степени. Кроме того, ст. 113 наделяла его практически безраздельными полномочиями «во время ситуации, угрожающей безопасности государства», определять наступление которой должен был он сам. Официальной религией был провозглашен ислам, а султан сохранял звание халифа. Свою светскую власть он осуществлял через великого визиря, духовную – через шейх-уль-ислама