735.
Для того чтобы продемонстрировать реакцию «осчастливленного» христианского населения, по приказу Мидхада была организована подача благодарственных адресов от болгар. К этому приему прибегали даже во время резни весной 1876 года. Обычно наиболее зажиточных горожан под конвоем собирали в резиденции местного паши, где под страхом повешения или пыток их заставляли подписывать такие документы736. На собрание глав христианских и мусульманских общин, где должны была с особенно убедительной для Европы силой проявиться радость подданных султана по поводу дарования конституции, явился лишь глава протестантов. Экзарх Болгарский предпочел сослаться на болезнь и остаться в своей резиденции737.
В конечном итоге экзарх категорически отказался подписывать письмо с благодарностью к султану738. Турецкая полиция делала все возможное для просвещения населения – в результате люди на улицах Константинополя, независимо от конфессиональной принадлежности, демонстрировали счастье обретения политической свободы739. Проблемы возникли и на Крите. Мусульманской и христианской общине было выделено по одинаковому числу мест в парламенте, что не устроило христиан, нашедших в этом нарушение своих прав, дарованных Органическим уставом 1868 года. Христианская община отказалась выбирать своих представителей, и в результате они были назначены оттоманскими властями, которые силком отправили их на пароходе в Константинополь740. В России эти меры не имели успеха, пресса и общество встретили конституцию взрывом насмешек и эпиграмм741. Конечно, все происходившее не составляло секрета ни для кого из дипломатов, но полученные результаты все же позволяли представить Европе образ «другой» Турции.
Впрочем, Европа как единое политическое целое в очередной раз не состоялась именно на конференции в столице Турции. 2 января 1877 года Бисмарк в разговоре с русским послом в Германии П. П. Убри заметил, что русский канцлер зря так часто ссылается на эту абстракцию: «Когда Англия и Франция говорят сообща, то под именем Европы разумеют самих себя и как бы забывают о существовании других держав. Я знаю Россию, знаю Англию, знаю ту державу, к которой обращаюсь, но решительно не знаю того, что любят обозначать неясным термином – Европа»742. Справедливости ради необходимо отметить, что основные творцы британской политики в Константинополе – Г. Дж. Эллиот, которого потом пришлось сменить в угоду либерального общественного мнения, Р. Солсбери, представлявший Англию на конференции, О. Лайрд (сменивший Эллиота на посту посла в Турции), который был либералом, но отнюдь не поддерживал лидера либералов – Гладстона – в турецком вопросе в 1876–1877 годах, – лично отнюдь не симпатизировали своим подопечным. Некоторые из них в частной переписке признавали необходимым «выпроводить турок» из Европы, однако в гораздо большей степени эти политики испытывали антипатию по отношению к России и поэтому предпочитали поддерживать Константинополь743.
Попытки конференции оказать давление на османское правительство, которое поддерживалось Великобританией, не увенчались успехом. О совместной военной демонстрации не могло быть и речи. Берлин не собирался напрямую участвовать в балканском кризисе, Вена ждала его развязки для решения собственных проблем. Что касается Франции, то в начале января 1877 года в ответ на запрос Игнатьева Париж категорически отказался участвовать в принудительных мерах или временной оккупации части территории Османской империи. Франция не была готова к таким шагам ни в финансовом, ни в военном отношении744. Позиция Лондона сводилась к тому, что Турции должно было быть предоставлено время для проведения реформ, которые она сама же инициировала745. 6 (18) января 1877 года Верховный совет Османской империи, в который входило 250 чел. (54 из них христиане, включая глав всех немусульманских конфессий), ответил отказом на предложение принять разработанный конференцией проект. Таким образом, султан имел возможность подкрепить свою позицию ссылкой на мнение представителей общественности. Еще через два дня конференция была закрыта. План реформ на Балканах провалился, вопрос о мире с Сербией и Черногорией также не был решен746. 27 января Игнатьев покинул Константинополь. За ним последовали и другие послы.
Это был ожидаемый исход событий. Еще 2 (14) января 1877 года Д. А. Милютин обратился к начальнику штаба Действующей армии ген. – ад. А. А. Непокойчицкому с письмом, излагающим взгляд Военного министра на то, что должно было произойти вслед за срывом переговоров: «Но отъезд послов не будет еще объявлением с нашей стороны войны: начнется новая дипломатическая переписка между большими державами о дальнейшем образе действий относительно Порты. Сколько мне известно, предполагается вести дело так, чтобы поддержать согласие между державами до последней крайности, так, чтобы даже в случае невозможности избежать войны Россия могла начать ее, не восстановив против себя Европы. Ввиду таких соображений мне кажется, что армии нашей придется еще довольно долго оставаться в настоящем выжидательном положении, сохранив притом полную готовность к открытию кампании, лишь только политические обстоятельства того потребуют»747. Естественно, что при таких обстоятельствах русские военные продолжали уточнять планы своих действий с учетом изменяющейся внешнеполитической обстановки.
После Константинопольской конференции. Последние колебания. Планирование войны
В ноябре 1876 года совещания по балканскому вопросу продолжились в Петербурге. В них принимали участие великие князья Александр Александрович, Константин Николаевич, Владимир Александрович; министры Горчаков, Милютин, Тимашев, Рейтерн, Валуев, на несколько заседаний приглашался приехавший из Константинополя после срыва конференции Игнатьев748. В начале 1877 года Милютин пытался взять реванш после уступок, сделанных российской делегацией на переговорах в Константинополе. Милютин поручил вернувшемуся из Вены Обручеву составить записку, к выводам которой Александр II был уже в некоторой степени готов. Но Милютину было необходимо окончательно сломить доводы противников войны.
«Пятое февраля, суббота, – записывал в дневнике военный министр. – Постараюсь ко вторнику подготовить две записки: одну – в виде справки для наших дипломатов, которые позволяют порочить наши вооруженные силы, не имея о них ни малейшего сведения и не понимая вовсе существа дела; другую – собственно мое мнение о настоящем политическом положении нашем и плане действий. Редактирование этих записок поручил генерал-лейтенанту Обручеву и полковнику Лобко»749. Планируемый документ, по мысли Милютина, должен был, таким образом, лишить аргументов дипломатов, отношение к которым военного министра становится почти нетерпимым. Записка была закончена Обручевым 7 (19) февраля, подписана Милютиным и подана на обсуждение 8 (20) февраля под названием «Наше политическое положение в настоящее время». Она состоит из двух частей с диаметрально противоположными выводами из одинаковых посылок. Эта записка хорошо известна историкам, однако ее обычно рассматривают как пример антивоенной позиции Милютина. Ввиду этого считаю необходимым и возможным обратиться к тексту записки, анализ которой в сочетании со свидетельствами очевидцев, участвовавших в обсуждении записки, и самого Милютина позволит высказать другой взгляд на этот документ и его значение.
В первой части записки тщательно перечислялись все доводы против войны, но лишь для того, чтобы эффективнее опровергнуть их впоследствии. «Первая половина моей записки, – отмечает Милютин, – очень пришлась по вкусу и ему (Горчакову. – О. А.), и Рейтерну, и всем другим, так что кн. Горчаков несколько раз вполголоса выражал, что сам готов подписать все слышанное. „Не спешите, – сказал я, – заключение мое будет совсем не в вашем смысле“»750.
Основные положения этой части записки таковы: 1) Россия экономически к войне не готова, реформы еще не закончены. «Война в подобных обстоятельствах была бы поистине для нас бедствием»; 2) «У нас нет ни одного союзника, на помощь которого мы могли бы безусловно рассчитывать. Австрия ведет двойную, даже тройную игру и с трудом удерживает мадьяр, которые ищут решительного с ней разрыва. Германия покровительствует всем видам Австрии и не решается оказать нам сколько-нибудь энергическую поддержку. Италия же и Франция не могут входить с нами ни в какую интимную связь, пока мы отдалены от них призраком союза трех императоров». «Даже при благоприятных обстоятельствах Россия может оказаться вполне уединенной; при неблагоприятных же – она может подвергнуться ударам громадной европейской коалиции»751. Следовательно, войны следует избежать, что и делала российская дипломатия весь 1876 год, следуя предначертанию императора752. Но «исход Константинопольской конференции положительно указал, что совокупное материальное воздействие Европы на Турцию немыслимо, что пассивное европейское согласие готово принести судьбу балканских христиан в жертву турецкому варварству, наконец, что Европа из зависти к нам готова поступиться даже собственным достоинством, в полном убеждении, что всякий успех, всякое возвышение Порты есть прежде всего удар нам, нашей традиционной политике»753.
Безусловно, эти слова, обращенные прежде всего к Александру II, ложились уже на подготовленную почву. Мирная политика, по мнению составителя, заводит Россию в тупик: «…если разошедшаяся с конференции Европа может теперь же, даже с выгодой для себя, отдаться полному бездействию, то нам подобное бездействие могло быть только гибельно»754. Именно к императору, к его чувству чести и пониманию его ответственности перед Россией обращено самое, на мой взгляд, эмоциональное место записки, за которым следует ее вторая часть: «Другие государства могут колебаться и медлить в при искании решений для турецких недоразумений. Нам же колебаться нельзя: мы связаны и перед Россией, и перед христианами, и перед всей Европой словами Государя Императора, мы выставили на границу мобилизованную, сильную армию, которая в глазах всего мира подняла меч на защиту нашей чести. Отступиться от слов Государя Императора значило бы то же, что отступиться от русской истории, поколебать уверенность русского народа в самого себя и в руководящий им принцип. Вера в святость слова Царя не должна ничем помрачиться (выделено мной. – О. А.)»