Александр III поначалу был настроен весьма решительно. 25 февраля (8 марта) в разговоре с Гирсом он сказал: «Нам действительно надо сговориться с французами и в случае войны между Францией и Германией тотчас броситься на немцев, чтобы не дать им время разбить сначала Францию, а потом обратиться на нас. Надо исправить ошибки прошедшего и разгромить Германию при первой возможности… когда Германия распадется, Австрия уже ничего не посмеет»1493. Впрочем, эти слова не стоит переоценивать. Они были всего лишь минутным всплеском эмоций, и в центре внимания императора по-прежнему были Балканы, где, оставшись один на один с Веной, Александр III рассчитывал получить свободу рук1494.
Гирс был более спокоен, и в диалоге с монархом его доводы звучали убедительно: «„Что же выиграем мы, если, поддержав Францию, мы ей поможем разгромить Германию?“ – „Как что? А именно то, что Германии не станет и она распадется, как прежде, на мелкие и слабые государства“. Но ведь в этом и заключается вопрос. Едва ли Германия распадется, когда речь пойдет о ее независимости; скорее можно предвидеть конец империи и вообще монархического правления в Германии, торжество республиканских и социалистических начал в случае поражения, но возвращение к прежнему порядку вещей немыслимо. Франция в случае успеха, раз удовлетворенная реваншем, не будет более в нас нуждаться, а враждебное сильное племя останется в непосредственном соседстве вдоль длинной, совсем открытой границы. Министр обратил затем внимание государя на опасность разоблачений, на которые французы вполне способны. Мы имели столько доказательств этому! Так как государь пока желает прежде всего сохранения мира, будет ли удобно оставлять в руках столь непрочного правительства столь компрометирующее нас соглашение, как намечено в записке графа Монтебелло? Не в тысячу ли раз лучше ограничиться принципами, изложенными в документах, обмен которыми состоялся осенью прошлого года? Это соображение, по-видимому, произвело на нашего монарха некоторое впечатление, он сохраняет у себя записку, может быть, чтобы переговорить о ней с военным министром, и высказывает намерение вынести решение позже»1495.
Предложения, привезенные Буадефром, были переданы на экспертизу Обручева. Его записка хорошо известна, она глубоко проанализирована А. М. Зайончковским еще в 1926 году в работе «Подготовка России к мировой войне в международном отношении». Тем не менее мне хотелось бы воспроизвести ее основные доводы. Первое требование Обручева – одновременность мобилизации – многое объясняет не только в позиции России в этих переговорах, но и в его, Обручева видении будущей войны. Без сомнения, он ожидал, что будущая война будет быстротечной, а ключом к победе в ней он считал то, что позже назовут «большим пограничным сражением».
«Весь успех борьбы, – писал Николай Николаевич, – (при равных других условиях) рассчитывается ныне на возможно скорейшей выставке возможно большей массы войск и на упреждении противника в действии (выделено Обручевым. – О. А.). Кто скорее собрал свои войска и скорее ударил на не готового еще противника, тот и обеспечивает себе наибольшую вероятность первой победы, за которой облегчается выигрыш целой кампании»1496. Таким образом, мобилизация рассматривается Обручевым как реальное начало войны: «Приступ к мобилизации не может уже ныне считаться как бы мирным еще действием, это самый решительный акт войны»1497. Мобилизация, по мысли Обручева, уже означает начало боевых действий, и у противных сторон она должна начинаться одновременно, «ибо та сторона, которая промедлит хотя сутки, может уже горько за это поплатиться»1498.
Читая эти слова, невозможно удержаться от мысли о том, как верно Николай Николаевич предвидел ситуацию лета 1914 года и последствия, которыми грозили русской армии колебания Николая II. Из этих соображений вытекало требование Обручева к французскому проекту конвенции: «Все решения дипломатии должны быть установлены заранее с вполне ясным определением военно-политической стороны борьбы»1499. Угроза войны означает одновременную мобилизацию союзников.
Второе требование Обручева исходило из его понимания невозможности изолированного конфликта между великими державами Европы. Характерно, что Николай Николаевич, ссылаясь на опыт Освободительной войны и Берлинского конгресса, писал о двух вариантах изолированных конфликтов России – с Германией или Австрией и Турцией, и хотя Англия не упоминалась напрямую, образ традиционного островного противника присутствовал в подтексте: «Берлинский конгресс был достаточным в этом отношении для нас уроком и научил, кого нам следует считать опаснейшим врагом: того ли, кто непосредственно с нами сталкивается, или того, кто выжидает нашего ослабления, чтобы предписывать потом условия мира»1500.
Конечно же, эти слова Обручева прежде всего относились к двум основным державам Тройственного союза, но в начале девяностых годов их с таким же основанием можно было адресовать и Англии. Ведь конфликт с Австрией, по мысли Обручева, был возможен только из-за Галиции, а галицийская проблема была напрямую связана с босфорской. Будущая война, полагал Обручев, при настоящем положении в Европе может быть только коалиционной, и любые попытки локализовать ее будут невыгодны России. Готовность вести большую войну, противопоставить коалиции коалицию должна подействовать умиротворяюще и на противников, и на колеблющихся союзников.
Обручев не протестовал против заключения военной конвенции, но требовал ввести в нее условие одновременной мобилизации французской и русской армии в случае нападения любой из держав Тройственного союза. Россия при этом должна была сохранить свободу выбора направления решительного удара1501. В результате переговоров военная конвенция была подписана с учетом требований Обручева, принявшего в них самое непосредственное участие. Даже Ламздорф, всегда критиковавший действия Обручева, упрекавший его во франкофильстве, на этот раз высоко оценил Николая Николаевича: «К счастью, военный министр и ген. Обручев стали, по-видимому, более разумными. Настойчивость французов вывела наконец их из себя. Наоборот, ген. Буадефр, возвращающийся в Париж, весьма удручен. Он признался близким ему людям, что его миссия закончилась почти неудачей»1502.
20 июля (1 августа) 1892 года на летние маневры русской армии вновь приехал Буадефр. Он привез с собой окончательно утвержденный французским правительством проект военной конвенции. В случае нападения на Францию Германии или Италии, поддержанной Германией, и в случае нападения на Россию Германии или Австро-Венгрии, поддержанной Германией, Россия должна была выставить на германский фронт 700–800 тыс. чел. из общего числа мобилизуемых в 1,6 млн чел., Франция – 1,3 млн чел. В случае начала мобилизации в одной из стран Тройственного союза Франция и Россия немедленно приступали к мобилизации, союзники брали на себя обязательство не заключать сепаратного мира в случае войны, установить постоянное сотрудничество между Главным штабом русской и Генеральным штабом французской армий. Русско-французский союз заключался на то время, пока существует Тройственный союз. 5 (17) августа 1892 года военная конвенция, после внесения некоторых изменений во французский проект, была подписана Обручевым и Буадефром1503.
Переговоры шли с большим трудом и постоянно находились на грани срыва, но стороны в конечном итоге пошли на уступки. Секретность договора была беспрецедентно высокой, Александр III предупредил правительство Франции, что в случае разглашения тайны союз будет расторгнут1504. Это делалось для того, чтобы сохранить возможность нормализации отношений с Германией в будущем. Кроме того, обе стороны не торопились с ратификацией этого документа. Для того чтобы смягчить эффект слишком громких и неприятных для русской политики заявлений во французской прессе, в ноябре 1892 года наследник-цесаревич проследовал с официальным визитом в Вену, а в январе 1893 года – в Берлин, где для демонстрации добрососедских отношений прошли встречи с Францем-Иосифом и Вильгельмом II.
Только после этого, 13 октября 1893 года, русская эскадра под командованием контр-адмирала Ф. К. Авелана в составе эскадренного броненосца «Император Николай I», крейсеров «Адмирал Нахимов», «Память „Азова“», «Рында» и канонерской лодки «Терец» посетила Тулон1505. 80-тысячный город уже накануне был забит делегациями, русскую эскадру за 15 миль от порта встретили французские корабли1506. Безусловно, это был антианглийский, а не антинемецкий жест – Средиземное море оставалось еще чрезвычайно далеким от интересов Германии, а летом 1893 года Франция и Англия находились на грани столкновения в Сиаме (Таиланде)1507.
Реакция на визит русской эскадры была весьма бурной. Французская пресса в ожидании прихода русских кораблей энергично и многословно изливала свою любовь к Российской Империи. Происходившее в столице республики по праву получило название «тулонской лихорадки» или «русского периода»1508. «Россия и Франция в 1892–1893 годах: бывшая революционерка обнимает будущую», – записал в свой дневник летом 1893 года В. О. Ключевский1509.
Без сомнения, русско-французский договор был, после ратификации конвенции в 1893 году, промежуточной позицией для дальнейшего развития с учетом возможного улучшения русско-германских отношений. Режим секретности и равенство обязательств при большей уязвимости Франции должны были облегчить эту задачу русской дипломатии. Улучшения не наступило, и русско-французский договор стал развиваться в другом направлении.
Парадокс ситуации состоял в том, что в мирное время от политической изоляции больше всего проигрывала Франция, и именно ввиду ущербности своего военно-стратегического положения. Но в военное время роли менялись. Россия, в силу своего географического положения лишенная выхода в океан, не имевшая незамерзающего открытого порта, который позволил бы свободно связываться с мировой торговлей, оказывалась изолированной. Русская экономика, менее развитая по сравнению с потенциальными противниками и союзниками, больше страдала от этой, по сути дела, блокады. Россия неподвижная была более важным фактором мировой политики, чем Россия в движении, тем более что ей приход