Борьбу со шпионажем, безусловно, облегчало бы укрепление внутренней, штабной дисциплины, в том числе и такая специфическая мера, как «борьба с болтливостью». Хорошо характеризует Алексеева изданное им специальное приказание, где указывалось: «До настоящего времени меры борьбы с болтливостью чинов армий, вредящей тайне, решительных результатов не дали. По поступающим из многих источников сведениям, лица, принадлежащие к составу армий или учреждений, не соблюдают должной осторожности и сдержанности, особенно в разговорах в общественных местах. Многое также свободно передается семьям, а оттуда очень быстро получает широкое распространение. Замечено, что эта преступная болтливость постепенно приобретает все большую и большую беззастенчивость, требующую применения действенных мер борьбы с этой опасностью.
Это обстоятельство обратило на себя внимание Его Императорского Величества, повелевшего, чтобы начальствующие лица всех степеней прежде всего вновь обратились к патриотическим чувствам вверенных им чинов, напомнив им опасные последствия малейшей в указанном отношении неосторожности и нескромности. Государь Император твердо верит, что путем разъяснений на соответствующих практических примерах можно ярко и убедительно представить весь вред, приносимый военному делу подобного рода болтливостью, и добиться соблюдения должной осторожности как в разговорах, так и в письменных сношениях.
Вместе с тем Его Императорское Величество повелевает виновных в несоблюдении этого основного требования, предъявляемого военными обстоятельствами к каждому истинному слуге Царя и Родины, подвергать взысканиям со всей строгостью законов, давая широкую огласку как обстоятельствам совершенного преступления, так и наложенным за него взысканиям, с упоминанием, кем именно это преступление было совершено».
Даже Николай II был вынужден выслушать от Алексеева упрек в том, что «одно из лиц Свиты слишком быстро узнало о решении чрезвычайной важности, известном лишь Государю и ему». Как вспоминал позднее генерал Деникин, в беседе с ним Алексеев с сожалением привел пример вероятной «утечки информации» даже от Императрицы Александры Федоровны: «При разборе бумаг Императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах — для меня и Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею». Подтверждает подобную реакцию и Кондзеровский: «Один только раз, придя к генералу Алексееву с докладом, я застал его в страшно возбужденном состоянии, бегающим взад и вперед по его маленькому служебному кабинету. И тут он мне взволнованно сказал несколько слов о том, какое ужасное влияние имеет на Государя Императрица, как она этим портит Государю и как вредит всему».
Отрицательно отнесся Алексеев и к возможному приезду в Ставку Г. Распутина, заявив о своей отставке в том случае, если «Царский друг» окажется в «святая святых» штабной работы. «Глас народа — глас Божий» отмечал генерал, полагавший, что допускать в Ставку «человека, о котором армия и народ единодушно самого отрицательного мнения», — нельзя. Попытку генерала завязать разговор о пагубности влияния Григория Ефимовича на «царский престиж» Николай II резко пресек, заявив, что «это мое личное, частное дело». Императрица, хорошо относившаяся к Алексееву, считала необходимым преодолеть отчуждение генерала от «Царского друга». С этой целью в августе 1916 г., во время празднования годовщины вступления Николая II в должность Верховного Главнокомандующего и приезда Царской семьи в Ставку, Александра Федоровна попыталась лично переубедить Алексеева в его отношении к Распутину. По воспоминаниям дочери генерала Веры Михайловны, Императрица настойчиво внушала Михаилу Васильевичу, что он «не нрав в своих отношениях к “старцу”, что он святой человек, преданный Царской семье, за которую ревностно молится, и если бы он смог посетить Ставку, то принес бы большое счастье. Алексеев ответил: “Я не имею права противиться воле Вашего Величества, но должен доложить, что день приезда Распутина в Ставку будет днем моей отставки…” Распутин в Ставку не приехал… Но после этого откровенного и категорического заявления отца Государыне, он нажил себе се нерасположение, а также стал нежелательным и неприемлемым как ближайший сотрудник Государя для лиц, строящих свое благополучие в окружении Распутина».
И все же было бы несправедливо и необъективно оценивать отношения Царской семьи к Алексееву исключительно через отношение последнего к Распутину. Михаил Васильевич, крайне обеспокоенный любым сторонним вмешательством в стратегические разработки операций, не мог и не имел нрава принимать «внушенные свыше» такие «советы старца», как, например, необходимость наступления на том или ином участке фронта. А в том, что подобного рода указания давались Распутиным (хотя и в частном порядке), в Ставке знали. Предполагая также, что приезд Григория Ефимовича в Могилев будет сопровождаться его неизбежным посещением всех помещений Ставки, в том числе квартирмейстерской части и комнаты для докладов Государю, Алексеев опасался, пусть даже и непроизвольной, «утечки» важной информации «постороннему» (для генерала) человеку и сопровождающим его лицам. Очевидно для того, чтобы избежать подобного рода неприятностей и при этом не давать повода для обвинений в нелояльности к Царской семье, Михаил Васильевич не видел для себя иного выхода, как уйти из Ставки, избежать ответственности за то, что в военно-оперативные вопросы могут вмешаться непрофессионалы.
Вывод же о том, что после отказа Алексеева принимать «царского друга» в Ставке генерал стал в глазах Императора и Императрицы «опасным либералом», — неверен. Хотя для «антираспутинских сил» подобный поступок генерала свидетельствовал едва ли не о его готовности к «радикальным переменам» во власти. Но лучше всего об отношении к Алексееву свидетельствует переписка Николая II и Александры Федоровны. Еще в конце августа 1915 г., в момент вступления Алексеева в должность Наштаверха, Императрица просила супруга передать генералу благословение иконой Святого Иоанна Воина «с моими наилучшими пожеланиями». Императрица считала, что «работа с Алексеевым» идет «приятно и быстро», в чем ее убедило ответное письмо Николая II: «Алексеев так хорошо их (доклады. — В.Ц.) делает. Он был тронут иконкой и благословением, которые ты послала через меня. Н. (Великий князь Николай Николаевич, уезжавший из Ставки для вступления в командование Кавказским фронтом. — В.Ц.) повторил мне, что уезжает отсюда вполне спокойным, зная, что у меня такая подмога в лице Алексеева». В другом письме Император писал: «Не могу тебе передать, до чего я доволен генералом Алексеевым. Какой он добросовестный, умный и скромный человек, и какой работник! Доклады его совсем в другом роде, чем те, что мне делались раньше. Он работает один, но у него есть два маленьких генерала — Пустовойтенко и Борисов, которые были с ним много лет и помогают ему только в деталях и во второстепенных вопросах». Императрица беспокоилась и о здоровье генерала: «Так отрадно узнать, что ты доволен Алексеевым и находишь работу с ним приятной. Будет ли Драгомиров (генерал от кавалерии A.M. Драгомиров стал в 1918 г. одним из ближайших сотрудников Алексеева на белом Юге России. — В.Ц.) назначен его помощником? Алексеев всегда может заболеть, и лучше иметь человека, немного осведомленного в делах».
В марте 1916 г., во время боев Нарочской операции, Николай II, полностью доверяя своему начальнику штаба, согласовал с ним свой отъезд из Ставки в Царское Село для долгожданной встречи с семьей: «Подумай, Алексеев сказал мне, что я могу съездить на неделю домой!… Я очень радуюсь этому неожиданному счастью». Александра Федоровна отвечала: «Ты можешь сказать Алексееву, вместе с приветом от меня, что я думаю о нем с благодарным сердцем».
Месяц спустя, накануне праздника Пасхи, Императрица напоминала супругу: «Произведешь ли ты к Пасхе Алексеева в генерал-адъютанты?… А если ты причастишься теперь вместе с Алексеевым и твоими приближенными, это принесет им и твоему делу особое благословение». А в ответных письмах Николай II писал о предстоящем Светлом Празднике в Ставке: «Разумеется, я хожу в церковь утром и вечером. Отец Шавельский так хорошо служит, ровно час. Алексеев и много других из штаба причащаются в четверг (Великий Четверток. — В.Ц.). Мне жаль, что я не смогу причаститься вместе с ними, но я не хочу менять своего духовника!.. Действительно, тяжело быть в разлуке на Пасху. Конечно, я не пропустил ни одной службы. Сегодня оба раза Алексеев, Нилов, Иванов и я несли Плащаницу. Все наши казаки и масса солдат стояли около церкви но пути крестного хода». Праздник Светлого Христова Воскресения в Ставке в 1916 году прошел единодушно. Как отмечал Лемке, в Великий Пяток, как и полагается воцерковленному христианину, «Алексеев не завтракал, и вообще ничего не ел до выноса Плащаницы. Ее выносили: впереди — Иванов и Нилов, сзади — Алексеев и Царь… Алексеев послал Царице поздравление по случаю принятия ею Святых Тайн; сегодня она благодарит его и также поздравляет».
Наконец, после описанного выше приезда Царской семьи в Ставку и состоявшейся беседы Императрицы с Алексеевым в ее письмах, написанных после возвращения в Царское Село (3 августа и 6 августа 1916 г.), отнюдь не звучит неприязнь к Алексееву. Напротив, скорее можно говорить о сожалении Александры Федоровны в том, что генерал не понимает, какую пользу стране и армии и ему лично может принести молитвенная помощь «царского друга», как «досадно, что масса людей пишет гнусные письма против Него (в переписке о Распутине писали с большой буквы. — В.Ц.) Алексееву». «Если только Алексеев принял икону нашего Друга (показательно, что генералу была передана икона от Распутина. — В.Ц.) с подобающим настроением, то Бог, несомненно, благословит его труды с тобой. Не бойся упоминать о Григории при нем — благодаря Ему ты сохранил решимость и взял на себя командование год тому назад, когда все были против тебя, скажи ему это, и он тогда постигнет всю мудрость и многие случаи чудесного избавления на войне тех, за кого Он молится и кому Он известен, не говоря уже о Бэби (Наследник Цесаревич. —