да при данной обстановке, не рискуя погубить армию». Очевидно только, что «на Дону хозяином скоро будет немец, с которым, как с врагом России, Д. армия не имеет права и возможности вступить в переговоры, а тем более заключить какой-нибудь договор, условие».
Не разделяя оптимизма Милюкова в отношении московского антибольшевистского подполья, Алексеев скептически оценивал его потенциал как в отношении людских пополнений, так и в отношении финансовой поддержки («для московского центра денежные наши дела были надоедливым жужжанием мухи», «было время, когда московские военные деятели говорили, что каждого бойца нужно сохранять на месте “для московского действа”. У них гора до сих пор родила мышь, а мы обратились в доно-кубанские войска, ибо наши доблестные офицеры и юнкера в большом числе погибли»).
Алексеев писал, что «только крайность заставит меня распустить войска, ибо каждый в отдельности боец, не исключая и кубанцев, обречен на гибель». Но единственным выходом из создавшегося «тупика» должно было стать, но мнению генерала, резкое увеличение численности армии и се финансирования «за счет центра» (т.е. — Москвы). Это позволило бы перейти с Дона и Кубани на другие оперативные направления, «вырваться из кольца: немцы — Дон — большевизм». Правда, конкретных новых направлений Алексеев пока не указывал.
Второе письмо Милюкова, посланное 19 мая из Ростова-на-Дону, подтверждало опасения генерала, что «ни из Москвы, ни из Ростова никакой серьезной денежной помощи получить нельзя». При этом снова подчеркивалась важность сотрудничества с донским атаманом, признавалась необходимость перехода на финансирование армии из «реального бюджета Донского правительства» и, самое главное, вполне допускалось («для достижения общих ближайших целей») сотрудничество с немцами. Милюков развернуто аргументировал этот последний тезис, особенно подчеркивал готовность немцев к свержению большевистского правительства и к восстановлению на престоле монарха. «Общая цель нам и германцам — восстановить порядок. Как выясняется, способ восстановления порядка они видят в восстановлении государственного единства России, но ставят при этом условие — возвращение ее к конституционной монархии». Оба условия немцев Милюков считал вполне приемлемыми.
В отношении «обязательств перед союзниками» Милюков как опытный политик-тактик пытался убедить Алексеева в том, что «закон самосохранения для нас теперь — высший закон», и «никакие договоры не могут сохранить своей силы при таком изменении всей окружающей обстановки, при которой они были заключены».
Не разбирая подробно ошибочности представлений Милюкова о намерениях руководства Германии в отношении единства России и монархического правления, нужно лишь отмстить, что лидер кадетов предлагал Алексееву две принципиально недопустимых для генерала перспективы. Первая — подчинение армии донскому командованию и, следовательно, потеря самостоятельного значения «государственного фактора». Вторая, наиболее важная, — отказ от продолжения борьбы с немцами, ради неопределенной перспективы общей «борьбы с большевизмом» и «восстановления монархии». Вывод Милюкова в отношении «конкретной цели для Добровольческой армии» был таков: «Надо спешно освободить Москву, раньше, чем придут туда германцы, по возможности — собственными силами, без их прямой помощи… через Воронеж».
В третьем письме, написанном в Новочеркасске 21 мая, Милюков рассказывал о своей встрече с донским атаманом, который вполне лояльно отзывался о немцах, допускал возможность восстановления монархии с немецкой помощью. Снова и снова Милюков напоминал Алексееву назревшую необходимость «похода на Москву», чтобы опередить немецкое командование: «Необходимо сохранить хотя бы фикцию, что Москва взята русскими».
На пространные письма Милюкова Алексеев ответил коротким письмом от 25 мая 1918 г. Перечислив результаты переговоров с атаманом в Манычской, Алексеев подчеркнул недопустимость каких бы то ни было переговоров с немцами и исключил любую возможность компромиссов, тактических уступок врагам России, даже путем осуществления желанных для добровольцев политических лозунгов. «Общее направление мысли и желаний в армии — монархическое». Казалось бы, можно «этот лозунг объявить во всеобщее сведение». Но «сломить психологическое настроение и доказать массе необходимость соглашения с немцами невозможно… Против Ваших выводов логически возразить трудно, но заставить присоединиться к ним наш офицерский состав едва ли возможно без решительных потрясений самого существования армии».
В силу «немецкого кулака» Михаил Васильевич не верил, а скоропалительный «поход на Москву» считал для армии «непосильным». Более того, полагал, что «в Москве, правдами или неправдами, советская власть привлекает на службу и наших генералов, и офицеров (военспецов. — В.Ц.), которые идут в надежде, что большевизм изживает себя и каким-то чудом переходит в монархию, но помимо немца». Быстротекущим тактическим расчетам Милюкова Алексеев противопоставлял «спокойную подготовку» армии, «дальнейшее выяснение обстановки в Москве, разъяснение позиции наших союзников». И пусть со стороны это выглядело «донкихотством», но на путь «национального предательства» ради туманной «политической выгоды» Алексеев идти не собирался.
Продолжая выражать убежденность в вопросе о взаимодействии с немцами, Милюков в четвертом письме (отправлено уже из Киева, 7 июня 1918 г.) пытался, как он считал, доказать «неуступчивому генералу» правильность «перемены тактики Добровольческой армии». В «германской политике раздробления» России он видел лишь этап, связанный с обязательным последующим переходом к признанию единства России. В доказательство Милюков приводил отношение немцев к Украине, в которой, как он считал, политика «разделяй и властвуй» проводилась ими только ради «противодействия “великоукраинской” идее».
Парадоксальным выглядел и вывод Милюкова: «Мы можем вполне сочувствовать германцам, когда, увидев слабость местного национального движения, они переменили свой курс и стоят теперь за отделение Украины и Крыма, и Кубани с “юго-восточной республикой”, и Донской области. Это, в последнем счете, курс не на разъединение, а на объединение, только не около Киева и украинства, а около другого центра (что даже нам на руку). Кроме того, у меня есть ряд очень верных сведений, которые показывают, что переворот в Москве, восстановление конституционной монархии и поход на Москву с этой целью становится близкой задачей германской политики, которая понимает неизбежность этой задачи. При этом, если мы теперь войдем в эти виды, мы действительно можем, как я догадывался в Ростове, спасти единство России почти в старых границах». «По-моему, — отмечал Милюков, — для Добр. Армии в целом нет выбора. Она может послужить идее объединения России только на том пути, на который повелительно толкают обстоятельства, — или она должна будет уничтожиться». От сотрудничества с немцами, через конституционную монархию — к Единой России, — такой представлялась суть новой политической тактики Милюкова.
Короткий ответ Алексеева, написанный в Новочеркасске 18 июня, подтверждал неизменность позиции генерала. Отметив, что имеющаяся у него осведомленность о намерениях немцев, о настроениях населения на Украине никоим образом не меньшая, чем у Милюкова; Михаил Васильевич подчеркивал, что вместо «воссоздания России» в Берлине «принят план образования 4—5 кусков», причем все они будут созданы «по германской указке, под скрытым германским управлением и руководством», а Добровольческая армия будет или разоружена, или ее командование полностью заменено лояльным к немцам. «Все это создало в армии тяжелую атмосферу яркого недоверия и недоброжелательства к немцам… Армия в лице всех своих офицеров так нервно относится ко всем этим вопросам, что малейшее уклоните руководителей в сторону соглашения с немцами поведет за собой фактическое исчезновение основного кадра нашей армии, они разойдутся и будут искать работы там, где не будет участвовать немец».
Последнее письмо Алексеева Милюкову завершалось достаточно определенно. Политическую тактику конъюнктурных перемен он считал неприемлемой: «Свято сохраняя свою цель, армия до минуты своей возможной гибели должна и будет идти иным путем. Этот вывод неизбежен из совокупности настроений всех составляющих силу и душу армии».
Милюков снова написал письмо генералу, но на этот раз оно уже осталось без ответа. В письме из Киева от 21 июня Милюков уже более реалистично оценивал перспективы окончания войны, считая, что после выступления Чехословацкого корпуса и высадки союзных десантов во Владивостоке немцы будут сотрудничать не с Добровольческой армией, а с большевиками, и если «германцы придут в Москву», то «придут не как освободители Москвы от большевистского засилья, о чем они подумывали раньше и для чего могла бы им пригодиться Добровольческая армия», а «придут как союзники большевиков».
И позднее, в эмиграции, Милюков не изменял своего мнения о несостоявшемся плане взаимодействия Добровольческой армии с немецким командованием. В 1924 г., в статье, помещенной в газете «Последние новости», он писал: «Что было бы, если бы моя попытка была поддержана, я не знаю. Но мы все знаем, к чему привело преобладание военных элементов и “офицерской психологии” в руководительстве Добровольческой армией». Иными словами, военная прямолинейность и ограниченность политического кругозора якобы не позволила тогда генералу Алексееву увидеть альтернативы «союзническому долгу». А о том, что малейшие попытки сближения со страной, чьи войска в течение без малого четырех лет вели непримиримую борьбу с Россией и оккупировали значительную часть ее Европейской территории, не могут расцениваться иначе, как национальное предательство, известный политик умалчивал{119}.
Об уступках Германии ради свержения большевиков и восстановления в России монархии говорил в 1918 г. не только Милюков. В письмах Алексееву, написанных 20 и 25 мая 1918 г., схожие суждения излагал бывший председатель Союза офицеров полковник Новосильцев. Он был послан в Новочеркасск в составе делегации Добровольческой армии «для связи» с Донским правительством. «Немцы нам могут дать конституционную монархию скорее, чем кто-либо другой, — пересказывал Новосильцев позицию Милюкова, — а монархия может собрать Россию, для чего можно пойти на многие уступки. Вступив теперь в переговоры с немцами, мы можем многое выторговать, а иначе они все равно возьмут то, что им нужно, безо всякой для нас компенсации». Сам полковник, хотя и не высказывался столь определенно о возможности взаимодействия с немцами, также считал, что «лозунг Учредительного собрания совершенно устарел». Вопрос финансирования армии слишком серьезен, а «под Учредительное собрание, в которое никто не верит, денег не дадут».