На другой день Жером послал в бой кавалерийскую дивизию А. Рожнецкого, а от Багратиона к Платову подошла помощь — отряд И. В. Васильчикова. После шестичасового боя противник отступил. Паскевич писал, что победа под Миром была особенно важна в моральном отношении: «В кавалерии или бьют всегда, или всегда же бывают биты. Все зависит от первого успеха»13. К. И. Е. Колачковский, участник сражения с польской стороны, изображает действия польских полков в ином, более героическом ключе, но все-таки и он признает, что хотя полякам и удалось вырваться из окружения, «зато нравственно нашим войскам нанесен был сильный удар»14.
Сразу же после этого — в сущности русско-польского — сражения разгоряченный Платов писал Багратиону, что «сильное сражение продолжалось часа четыре грудь на грудь так, что я приказал придвинуть гусар, драгун и егерей. Генерал-майор Кутейников подошел с бригадой его и ударил в правый фланг неприятеля моего так, что из шести полков неприятельских едва ли останется одна душа или, может, несколько спасется. Я вашему сиятельству описать всего не могу, устал и, лежачи, пишу на песке. У нас урон велик, но не велик по сему редкому делу, так что грудью в грудь»15. Так странно читать, что Платов лежит на песке — ведь традиция всегда помещает прославленного русского атамана на «досадную укушетку»! На самом деле, в первом бою поляки потеряли 300 человек, во втором — около 600 (в том числе 250 пленными). Багратион рапортовал царю: «28-го числа шесть полков авангарда из армии короля Вестфальского, перешед Мир, атаковали отряд войск из моего арьергарда и после 8 часов продолжавшегося сражения, более наступательного от нас и преследуемого, разбиты и едва не истреблены совершенно. Покрытое поле трупами мертвых неприятелей и взятие в плен 150 человек рядовых, 30 обер- и 1 штаб-офицера свидетельствуют известную храбрость войск наших»16.
Второго июля произошел бой казаков с поляками под Романовом. Платов вновь одержал победу, о которой сообщал Багратиону в восторженных тонах. Атаман писал о взятых пленных и о том, что неприятеля «побито же… многое число так, что по дороге и по хлебам усеяно было везде трупом»11.
Эти победы, на самом деле скромные, воодушевили обе отступающие русские армии, о них из Главной квартиры широко разгласили по стране. «Начало прекрасное!» — так писал об этом Н. Н. Раевский18. Практическое же значение побед Платова состояло в том, что Жером был приостановлен в своем неуклонном движении за армией Багратиона. При этом сам Багратион был готов ввязаться в бой и, как он писал императору, «с гренадерскою дивизиею и корпусом генерал-лейтенанта Раевского был в совершенной готовности следовать к Миру, коль скоро бы я получил донесение о непомерном усилении неприятеля»19. Однако, повторим, Жером не решился ввести в разгоревшееся кавалерийское сражение пехотные дивизии вестфальцев, что послужило Багратиону веским основанием утверждать в том же письме: «Из сего дела удостоверяюсь, что Иероним не решился дать мне сражение прежде, нежели Даву мог бы нанести мне вред с фланга».
Именно корпус Даву в глазах главнокомандующего 2-й армией был самой серьезной угрозой, нависавшей над ним слева почти с самого начала отступления от Николаева. Одновременно с радостными известиями о победе при Мире Багратион докладывал царю о том, что «Минск занят неприятельскими войсками 26-го числа, следовательно, мое вступление в оной упреждено было целыми сутками, ибо армия, мне вверенная, форсируя маршами, прежде не могла прибыть в оный (как) к 27-му числу июня»20. Как тут не вспомнить знаменитый афоризм Наполеона: «La guerre clest un calcul dlheures» («Война — это расчет часов»).
Кирасир Дрейлинг вспоминал, что тогда, после победы у Мира, «в первый раз мы здесь увидели пленных, которых проводили мимо нашего бивуака… Гордые и надменные, оповестили они нас, что целью их похода является Москва, будто нет такой силы, которая могла бы противостоять их натиску, задержать их победоносное шествие. В душе мы чувствовали себя глубоко уязвленными такими словами, самолюбие наше возмущалось, и все же мы не могли не отдать должного этим воинам, привыкшим к победам на всем земном шаре». Добавим, что такими были настроения пленных французов до самой Москвы: «…смотрели (они) на нас грозно, с гордым и презрительным видом»21.
Багратион обещал Александру I поспешать к Могилеву, но не без оговорки: «…сколько силы людей выдержать в состоянии будут». Действительно, за спиной у его армии был полный трудностей путь, а впереди, от Бобруйска до Могилева, пролегала долгая дорога на виду корпуса Даву, который заметно усилился за счет части войск отстраненного от командования Жерома Бонапарта. Более того, бригада легкой кавалерии генерала К. Пажоля захватила брод через Березину у Свислочи, чтобы не дать переправиться здесь, выше Бобруйска, Багратиону.
Шестого июля 2-я армия прибыла в Бобруйск, где получила все необходимые припасы благодаря блестящей распорядительности коменданта генерала Г. А. Игнатьева, который самостоятельно, без приказов командования, подготовил крепость к обороне, заготовил в ней большие запасы провианта, да еще позаботился об армии Багратиона, выставив по дороге от Бобруйска до Слуцка фураж и по 600 подвод на каждой станции. Приказ от Багратиона о подготовке всего этого Игнатьев получил тогда, когда уже все приготовления были закончены, — редкостная, невиданная распорядительность и толковость в обстановке полной неразберихи и отсутствия дельных распоряжений из Главной квартиры!
Но даже после победы у Мира Багратион не был уверен, что он вырвался из западни. Как писал 3 июля Александру I главнокомандующий 3-й армией генерал А. П. Тормасов, Багратион, извещая его о своем отступлении на Бобруйск, писал ему, что «в столь стесненных обстоятельствах легко случиться может, что дорога к Бобруйску неприятелем заграждена будет, как и к Минску, и принужденным найдется кн. Багратион обратить марш к Мозырю…»-1. 6 июля, на марше к Бобруйску, Багратион получил срочное известие, что французы заняли Пинск и движутся к Мозырю! Правда, скоро ожидать противника в Мозыре не приходилось — французам предстояло преодолеть непроходимые Пинские болота. Но опасность окружения существовала.
Самую большую опасность для Багратиона по-прежнему представлял Даву. Все движения его корпуса строго подчинялись главной директиве Наполеона — не дать Багратиону соединиться с Барклаем. Поэтому маршал, заняв Минск, не пошел на Бобруйск, а двинулся севернее — на Борисов, с тем чтобы не дать русским раньше его войти в Могилев. Так этот белорусский город стал той ключевой точкой, достигнув которую Багратион мог рассчитывать соединиться с 1-й армией. Французы это отлично понимали и стремились перерезать путь Багратиону. С этой же целью на помощь Даву по направлению к Игумену, сойдя со Слуцкого тракта, по песчаным дорогам и болотам устремился корпус Понятовского.
По мнению А. И. Михайловского-Данилевского, «ни одна крепость в России никогда не являлась столь полезной, как Бобруйск в 1812 году. Не будь там крепости, князю Багратиону невозможно б было прежде исхода августа соединиться с 1 — ю армиею, а тогда она была уже в окрестностях Москвы. Переправа через Березину сделалась бы совершенно недоступною, ибо когда князь Багратион находился еще в Слуцке, Пажоль был уже в Свислочи и мог… перейти на левую сторону реки, уничтожить гати и плотины на болотных берегах Березины и тем самым затруднить нашим войскам наведение мостов. Князю Багратиону, не имевшему с собою понтонов, довелось бы идти на Речицу и Лоев, там переправляться через Днепр и большим обходом искать соединения с 1 — ю армиею или вовсе от него отказаться, пинскими болотами примкнуть к Тормасову и 1 — й армии предоставить одной бороться с Наполеоном»21.
Действительно, Бобруйская крепость не позволила Пажолю сунуться от Свислочи вниз по Березине и помешать Багратиону в Бобруйске спокойно переправиться на правый берег. Оставив больных, раненых, часть обоза в крепости, пополнив запасы продовольствия и влив в свой состав резервные батальоны, Багратион 7 июля двинул к Могилеву казаков Платова и корпус Раевского.
Нам трудно понять, как важен был для офицеров и солдат Багратиона короткий отдых под защитой крепостных стен Бобруйска, среди своих. А как замечательно было соединиться наконец со своим, подошедшим следом обозом! «Эта встреча, — писал позже участник изгнания Наполеона из России Н. Г. Изюмов, — была для нас праздником потому, что бывшие с нами белье и обувь слишком обносмись, и мы здесь могли переменить их свежими. Кто не был в подобных обстоятельствах, тот не может судить о том удовольствии, которое мы чувствовали, когда после продолжительной бивачной жизни под дождем и снегом, в грязи и на сильном холоде могли в теплой избе умыться и переодеться»24. Вообще, участники похода в первые недели увидели тот лик войны, который был неведом в мирное время: опасность, смерть, сражения не так утомляли людей, как голод, жажда, неудобства походной жизни, когда стертая в сапоге пятка на марше становится мучительнее боевой раны. И люди по-разному переносили тяготы похода. Как вспоминал А. Н. Муравьев, «если бы я не был с молодых лет приучен довольствоваться, не гнушаясь, всякою пищею, то в высшей степени труден был бы для меня этот поход. Тут я на опыте узнал, какой вред наносит молодому воину прихотливость и гадливость, к которой теперь приучаются юноши. Не в свое время умыться, утереться полотенцем не совсем чистым, не часто переменять белье, разрывать мясную пищу и есть руками, пить из невзрачной кружки или посуды, не лишенной дурного запаха, ложиться, не раздеваясь, и спать на сырости или в грязи, под дождем или в курной избе, наполненной тараканами и другими гадами, и тому подобные военные обыденные необходимости отталкивают их от службы и исполнения своих обязанностей или делают их неспособными для пользы, которая от них ожидается»25.