и плакал. Потом он писал императору: «Сердце мое обливалось кровью. Я желал умереть, и если б была малейшая возможность подать пособие и загладить несчастие, то, конечно, бросился бы я сам с войском в огонь». Как пишет А. И. Михайловский-Данилевский, возле Прозоровского все это время стоял Кутузов и хладнокровно успокаивал его словами: «Не такие беды бывали со мной, я проиграл Аустерлицкое сражение, решившее участь Европы, да не плакал»5.
Император в ответном послании пенял Прозоровскому на то, что главнокомандующий занялся взятием првдунайских крепостей вместо того, чтобы перейти Дунай и уже самим своим движением устрашить противника. Царь полагал, что «страх приближения нашей армии в самое недро турецких владений» произведет необходимый эффект в Стамбуле и турки неизбежно пойдут на заключение выгодного России мира. «Не теряя ни одной минуты, — писал государь, — и не ожидая неприятеля пред Балканскими горами, идти на Константинополь. С тех пор, как переходят Альпы и Пиренеи, Балканские горы для русских войск не могут быть преградою». Раньше он точно так же требовал от Кнорринга идти по льду на Стокгольм! Ледовый поход удался, мир был подписан, и воодушевленный победой на севере Александр надеялся на «симметричный успех» на юге. Но, как и Кнорринг, Прозоровский гнул свою линию, да и общая ситуация на Балканах была иной, чем в Финляндии. Турция была несравнимо сильнее Швеции. Прозоровский решил, что сначала следует все же разобраться с Браиловым, Измаилом и другими дунайскими крепостями, которые — при возможном наступлении в направлении Балкан — останутся за спиной наступающей армии, а это опасно для ее коммуникаций и тылов. Без этого он считал невозможным удаляться от берегов Дуная.
На тильзитского «друга» надежды мало. Александр I слал Прозоровскому одно резкое письмо за другим. В своих требованиях он исходил из общей ситуации в Европе в связи с начавшейся австро-французской войной, чувствовал, что его дружба с Наполеоном вот-вот прервется, а значит, нужно как можно быстрее завершить победой шведскую и турецкую войны и высвободить войска для будущего столкновения с Францией. Всего этого Александр прямо, конечно, не писал, но давал понять Прозоровскому, что отношения с Наполеоном не отличаются прочностью и постоянством. Так это и было. Вначале, в июне 1807 года, в Тильзите, речь шла о безусловном признании русских завоеваний на Дунае, но уже в декабре Наполеон стал весьма неприятно для Александра связывать проблему русско-турецких отношений с «решением прусских дел». Он хотел некой «симметрии», а именно: если Россия заинтересована в Молдавии и Валахии, то Франция, со своей стороны, должна получить удовлетворение в Пруссии, то есть продолжать оккупировать ее территории, а не выводить оттуда свои войска, как думал Ааександр, стремившийся и свои пределы расширить, и прусскому королю помочь. Русскому послу П. А. Толстому Наполеон прямо заявил: «Не выведу свои войска из Пруссии даже в том случае, если Дунай станет границей вашей империи». Чуть позже России с немалым трудом удалось отстоять для Пруссии Силезию". После всего этого можно оценить на редкость четкий, недвусмысленный, лишенный обычного для Александра / празднословия рескрипт, посланный Прозоровскому: «Положение дел политических заставляет меня нанесть Порте сильный и решительный удар дабы, кончив поспешно с нею, мог я располагать армиею, вам вверенною, по обстоятельствам. Для достижения сего переход за Дунай и быстрое движение на Царьград мне кажутся необходимы. Для маскировки крепостей можно оставить корпус особый». Последняя мысль не была лишена основания. Толковое исполнение этого замысла позволило бы успешно сдерживать гарнизоны турецких крепостей от выпадов против главной армии.
Однако Прозоровский, получив этот рескрипт и даже заручившись поддержкой военного совета, продолжал тянуть время. Государь его воодушевлял: «Идите за Дунай, быстрому и смелому движению всегда предшествует страх (противника. — Е. А.). Умножьте сие выгодное для вас впечатление, сообщив туркам, что Вена занята союзником нашим Наполеоном, дела наши с Швециею приходят к окончанию и Персия предлагает нам мир… Все соображения настоящих обстоятельств приводят к одному и тому же заключению, то есть необходимости скорого движения»7. Более откровенно, без околичностей, о том же писал главнокомандующему и новый военный министр А. А. Аракчеев: Наполеона можно сдержать при одном условии — «находясь в мире с турками и, следовательно, имея армию на всякий случай готовую, легче и удобнее будет для нас отклонить лишнее притязание (Наполеона. — Е. А.) и удержать права наши в почтительном положении. Самые притязания сии едва ли могут возникнуть, когда в мире с Швециею и Турциею силы наши поставят нас в мере им противодействовать»8.
Создается впечатление, что государевы слова для Прозоровского были лишь сотрясением воздуха. Два месяца Дунайская армия стояла недвижимо, якобы ожидая окончания половодья на Дунае. А тем временем в ее Главной квартире подспудно разгорался скандал. Прозоровский фактически устранился отдел, но ревниво присматривал за Кутузовым, к которому все чаще по разным делам, минуя одряхлевшего главнокомандующего, обращались высшие офицеры. Прозоровский увидел в этом — возможно, не без основания — тонкую интригу Кутузова и попросил отозвать своего помощника из армии. Дорожа старым фельдмаршалом, «отличным своим долголетием», Александр прислал ему два подписанных рескрипта — согласно первому Кутузов назначался командующим резервным корпусом, а согласно другому — военным губернатором Литвы. Прозоровский, раздраженный интригами Кутузова, выбрал второй рескрипт и отослал своего «почти ученика» в Вильно.
Тут-то на горизонте и возник герой нашей книги. 1 июля 1809 года Александр подписал указ на имя Багратиона: «Признавая нужным нахождение ваше в Молдавской армии, повелеваю вам по получении сего отправиться к оной и явиться там к главнокомандующему генерал-фельдмаршалу князю Прозоровскому, от коего и имеете ожидать дальнейшего вам назначения»9. 25 июля Багратион прибыл в Главную квартиру Прозоровского, и в тот же день фельдмаршал подписал указ о его назначении на место Кутузова — командующим главным корпусом армии с обязанностью находиться при главнокомандующем «в рассуждении старости моих лет, а теперь и слабости моего здоровья, от которой я движимого исполнения делать не в состоянии, почему и могу употреблять его (то есть Багратиона. — Е. А.) в надобных случаях для осмотров и прочего».
Внезапно, как из-под земли. Так Багратион был впервые назначен фактически командовать целой армией. Это стало результатом как его успеха при завоевании Аландских островов, так и особого благорасположения к нему нового военного министра Л. А. Аракчеева. Личность Аракчеева весьма сложна, противоречива и в основном одиозна. Свое кредо он выразил однажды в таких словах: «В жизни моей я руководствовался всегда одними правилами — никогда не рассужда.1 по службе и исполнял приказания буквально… Знаю, что меня многие не любят, потому что я крут, — да что делать? Таким меня Бог создал! И мною круто поворачивали, а я за это остался благодарен. Мягкими французскими речами не выкуешь дело!»
Как известно, Алексей Андреевич Аракчеев происходил из бедной дворянской семьи, жившей под Бежецком, получил дома посредственное образование, с большим трудом поступил в Кадетский корпус, да и там не блистал талантами и образованностью, но заметно выделялся исполнительностью, дисциплиной, желанием угодить начальству. За это товарищи били подхалима и соглядатая, но зато начальство ценило усердие Аракчеева и произвело его в сержанты, а потом оставило при корпусе. В 1792 году наследник престола цесаревич Павел Петрович решил расширить свое гатчинское войско и завести в нем артиллерию, которую и возглавил капитан Аракчеев. С этого момента началось, как он сам писал, «тридцатилетнее счастие». Вообще, в существовании и успехе таких людей, как Аракчеев, есть своя тайна. Это особая, непрерывно возобновляющаяся веками порода людей, служи они чиновниками, военными, учителями, профессорами или журналистами. Такие Аракчеевы — апологеты полицейского начала, единомыслия, слепого повиновения начальству, ксенофобии. Они позарез нужны каждой власти. И не личные дарования, не талант, а именно зов власти делает их карьеры успешными. Благодаря этому они становятся страшными не только для смутьянов, вольнодумцев, но и для самых обыкновенных людей…
Павел не сразу доверился Аракчееву, но когда узнал и оценил его качества верного слуги и слепого исполнителя государевой воли, то уже не отпускал от себя до конца «гатчинского периода». Со смертью Екатерины Великой и воцарением своего повелителя в ноябре 1796 года Аракчеев стал правой рукой нового императора Павла I, удостоился наград и высоких назначений. И почти сразу же все увидели его истинное лицо. «На просторе разъяренный бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать все ему подчиненное…» — так писал о нем Ф. Вигель. Но, как это бывало с вельможами Павла, правил бал он недолго. За служебный проступок Аракчеева по указу Павла 1 «выбросили» (так сказано в указе!) со службы и сослали в его поместье Грузине. Впрочем, вскоре Павел спохватился, вернул Аракчеева, сделал его графом, дал ему герб с девизом «Без лести предан» (все переделывали его: «Бес, лести предан»), но в октябре 1799 года последовали новая опала и новая ссылка в Грузина.
Оттуда его в мае 1803 года извлек и обласкал новый государь Александр I. Они были знакомы давно. Вообще, педантичный и суровый Аракчеев питал какую-то особую слабость к Александру. При строгом Павле Аракчеев, в нарушение уставов, не раз спасал наследника от тягот службы, давал ему, как заботливый дядька, подольше понежиться в постели, словом — баловал. И Александр это накрепко запомнил. Оказалось, что он остро нуждался в таком человеке, как Аракчеев. Он казался царю единственным, кто предан ему действительно без лести. Император сознавал, что Аракчеев не особенно умен, необразован, но в то же время знал, что тот верен и любит его больше жизни. Аракчеев не казался императору вором, он порой говорил государю горькую правду, не умничал, никогда не поучал Александра. Да что там: Аракчеев буквально молился на императора, обожал его! При этом взгляды Аракчеева в эпоху либерализма начала царствования Александра были крайне реакционны. Он люто ненавидел реформатора и также близкого государю М. М. Сперанского за его идеи, да и попросту ревновал его к Александру. Между тем и Сперанский, и Аракчеев, существуя рядом, оба, как два полюса, были нужны царю. Они — как две ипостаси Александра, в котором либерализм и консерватизм, гуманность и жестокость, свобода мысли и любовь к субординации тесно переплетшись. И все же в конце концов, перед началом войны 1812 года, Аракчеев праздновал победу: Сперанского сослали!