окончиться в Испании, как то со всею вероятностию предполагать можно, а мы останемся в войне всегда начинаемой и никогда не кончаемой, то вы сами себе представить легко можете, какое бедственное влияние война сия иметь тогда будет на судьбу нашего отечества». И далее император дает Багратиону советы, как решить продовольственную проблему на правом берегу35.
Багратион получил рескрипт государя 16 ноября, когда уже начал переправлять войска через Дунай в районе Гирсова. На следующий день он отвечал Александру, пытаясь доказать, что армию на правобережье содержать невозможно, что на всем пространстве от Тульчи и Исакчи до Силистрии, Базарджика и Каварны нет ничего, кроме неба и земли, «ни единого обывателя, нет ни жилища, ни пристанища, нет ни одного способа к получению хотя малейшей части из самых первых потребностей к физическому существованию людей и скота», а в армии уже начались болезни, которые, несомненно, усилятся от пребывания в землянках. Что же касается турок, то они подвозят продовольствие и фураж из глубины своих территорий и сами занимают крепости и крупные центры, в которых расположены большие склады и хранилища. Русская армия находится в совершенно другом положении. Багратион писал, что его предшественник Прозоровский не собирался задерживаться на правом берегу и не создал там запасов, а он сам принял командование только в августе, и поэтому время для создания запасов было безвозвратно потеряно.
Понять мотивы Багратиона можно. Населенное левобережье с его Дунайскими княжествами уже несколько лет давало благоустроенный приют русской армии, и не было смысла зимовать в чистом поле на правом берегу ради эфемерных геополитических соображений. Багратион не без основания опасался, как бы армия не оказалась отрезана своенравным Дунаем от главных баз на левобережье и не погибла бы от голода.
Тем не менее Багратион не посмел самовольно перевести всю армию на левый берег и стал ждать указа императора. При этом он начал экономить продовольствие за счет уменьшения порций, в том числе офицерам, урезал порции овса для лошадей. Пытаясь наверстать упущенное, Багратион разослал по правобережью Дуная приказы о сборе провианта и сена, а также предписал срочно перебрасывать провиант с левого берега на правый. Предвидя последствия суровой зимовки, главнокомандующий позаботился об улучшении медицинской части армии и организации нового госпиталя в Бендерах. Он был человеком дисциплинированным и наверняка предпочел бы умереть, нежели нарушить волю императора. «Высочайшая и непременная воля Его императорского величества, — пишет Багратион в приказе по армии от 7 ноября, — есть чтобы все находящиеся на правом берегу Дуная войска оставались здесь на всю зиму для продолжения военных действий. При таковых обстоятельствах требует сама необходимость умножить здесь провиантские и фуражные запасы столько, чтоб сих жизненных потребностей достаточно было до открытия будущей весны, и столь поспешно, дабы все то исполнено было прежде, нежели морозы и льды воспрепятствуют держаться сооруженным нами чрез Дунай переправам»36. Багратион был верен себе — в любой ситуации не отчаиваться, рук не опускать, готовиться к испытаниям, определенным царской волей и природой. Этот пространный приказ по армии предусматривал все возможные и необходимые действия, чтобы организовать доставку продовольствия и фуража как можно лучше и быстрее. Одновременно войскам было предписано срочно «для соделания убежища от непогод и холода» строить «землянки или камышовые шалаши, как кто удобнейшим и выгоднейшим для себя найдет на тех самых местах, на коих оные занимают ныне свои позиции»37. Не приходится сомневаться и в том, что Багратион не кривил душой, когда писал Аракчееву, что ничего для солдат не жалеет, «последнею копейкою моих верных и пою, и кормлю, и даю им за отличия. Я лучше умру, нежели покажу из суммы экстраординарной (то есть из неприкосновенных денег. — Е. А.)… Умру честно и голой. Бог знает душу мою, сколь я привержен монарху нашему, и за то мне помогает»38.
Но начались дожди, на дорогах воцарилась распутица. 29 ноября Багратион даже издал особый приказ о том, чтобы присылать к нему с курьерами только «самонужнейшие и важнейшие» депеши, а остальные отправлять почтой, — ему было жалко людей и лошадей, преодолевающих невероятные грязи для того, чтобы доставить какую-нибудь маловажную бумагу39. В этих непролазных грязях задыхались и гибли сотни волов, которые везли арбы с продовольствием со скоростью пять верст в день. Всех ужасала предстоящая жизнь в землянках, которые трудно было построить в раскисшей от дождей земле из-за отсутствия леса. Багратион писал: «Три дивизии не имеют ни шинелей, ни панталонов, и никто сапогов… Если эти, почти нагие войска оставить на зиму без пристанища, то, конечно, по крайней мере половина оных перемрет до весны, из остальной же части едва ли останется половинное число здоровых». Тогда весной «неприятель со свежими и всем удовлетворенными войсками придет на меня и истребит тощие остатки сил моих»40.
Все это, по его убеждению, делало невозможным дальнейшее пребывание армии на правобережье Дуная, Об этом г лавнокомандующий вновь написал в Петербург. Там проблему обсуждали до 12 декабря. Получив донесение Багратиона вместе с запиской Аракчеева, который поддерживал главнокомандующего, канцлер Н. П. Румянцев 6 декабря 1809 года посоветовал императору: «Я не сумневаюсь, государь, в том, что единое средство, которое осталось, есть позволить немедленно князю Багратиону, по предположению его, переправиться по сю сторону Дуная, приуготовиться к новой переправе весною». Так провалился царский план «наведения страха на турок» за счет истребления собственной армии на зимовке. 12 декабря император разрешил Багратиону переход на левый берег41. Переправа закончилась только в начале января 1810 года. Армия расположилась на привычных квартирах в Молдавии и Валахии, а Главная квартира разместилась в Бухаресте. На правом берегу был оставлен небольшой отряд под командованием генерала Каменского 1-го. Думаю, что если бы указа об отходе на левобережье не последовало, Багратион армию бы не покинул и в Бухарест не уехал, а стойко переносил бы свою «Шипку».
Судя по отстраненному тону указа 12 декабря, да и по последующей реакции Александра на письма Багратиона, государь остался крайне недоволен упрямством главнокомандующего. Вообще, во всем этом нельзя не увидеть типичных черт поведения Багратиона, который, с одной стороны, как зеницу ока берег доверенность государя, проявлял себя льстивым царедворцем, угодничал перед людьми, близкими к императору, но с другой — в какой-то момент мог всем этим пренебречь во имя высших военных соображений, когда речь шла о спасении или сохранении вверенной ему армии. Так было и в 1812 году. Возможно, перед глазами Багратиона стоял Кутузов, который прогнулся только раз при Аустерлице, пренебрег профессиональными соображениями во имя придворных выгод и навлек на себя позор поражения, утратил доверие государя. Под грузом того, что он называл «великими обязанностями», Багратион смирял свою безмерную гордыню, обуздывал грузинский темперамент, становился осторожным и расчетливым, вопреки советам окружающих, приказаниям начальников и даже верховной воле.
В своем рапорте от 17 ноября Багратион писал: «Со млеком материнским влил я в себя дух к воинственным подвигам; отечество, меня питавшее, монарх, возведший меня на столь высокую степень почести и вместе с тем великих обязанностей, постепенно усиливали во мне сей дух, составляющий, так сказать, вторую мою природу: вся прошедшая служба моя может быть тому доводом». Багратион сознает, что настал момент проявить этот дух: «Кольми паче в настоящих обстоятельствах, где существеннейшие пользы и верховнейшее благосостояние моего отечества, где слава толико облагодетельствовавшего меня монарха и где собственная моя честь, которая мне дороже тысячи жизней, того требуют, желал я обнаружить на самом деле, колико мне драгоценны и монарх, и отечество и колико я усердно желаю соделаться любви одного и милосердия другого достойным». Однако, признается Багратион, обстоятельства ставят предел возможностям его героического духа. Это — природа и противник, который оказался не так слаб, как предполагал Багратион раньше (вспомним его победительную риторику под «суворовским соусом» — об одном солдате против десяти турок — из письма Аракчееву): «По дальнейшим военным моим подвигам и сам Бог положил непреоборимые преграды. Пред неприятелем сильным в стране, мне ни по которой части не известной, находился я, упавши, так сказать, с неба с силами, нимало неприятельским не соответствующими, при недостатке всех к одолению врага нашего нужных способов, посреди и во власти его. Вчетверо сильнейшее войско его в Рущуке, Туртукае и Татарице, другой также весьма сильный неприятельский корпус в Базарджике, все способы его к получению подкрепления, открытое для него море — все сие представляло мне истребление армии либо мечом неприятельским, либо голодом. Известно, что турки имеют превосходнейшую во всем свете кавалерию, для побеждения ее нужны кавалерия (а как же наш победоносный атаман Платов? — Е. А.) и артиллерия, но лошади кавалерийские и артиллерийские, претерпевавши все недостатки в подножном корме, изнурены были и не могли действовать с успехом. Все сии причины заставили меня отступить от Силистрии…»42
Тут-то и разгорелся острый конфликт, который в конечном счете привел к отставке Багратиона с поста главнокомандующего Дунайской армией. Дело в том, что канцлер граф Николай Петрович Румянцев также состоял в переписке с Багратионом. Как и император, Румянцев ожидал, что Багратион добьется выгодного мира с Османской империей. Он писал князю, что французы завязли в Испании и поэтому Наполеон «не может действовать враждебно против России или направлять к тому Австрию»43. Когда же в Петербурге стало известно об отступлении Багратиона от Силистрии, а затем о его намерении вернуться на левый берег Дуная, Румянцев не нашел ничего лучшего, как отправить Багратиону некую книгу об успешных действиях на Дунае в 1770-х годах фельдмаршала П. А. Румянцева, а также весьма критическое мнение некоего датчанина Гибша о Татарицком сражении, приложив их к своему письму от 29 октября.