— Вы инженер Евно Азеф?
— Да, — сказал Азеф, и поморщился, ему было неприятно название фамилии и тот легчайший оттенок антисемитизма, который показался в слове «Евно».
— Леонид Александрович мне передал, что вы имеете важные сведения, которые хотели сообщить непосредственно мне?
— Да, — сказал Азеф. Во все время он не смотрел на Лопухина. Только сейчас скользнул. «Едва ли выйдет», — подумал Азеф. И положив руки на ручки кресла, сказал:
— Алексей Александрович, кажется так?
— Так, — сухо, несколько брезгливо ответил Лопухин.
— Прежде всего я хотел вам сказать, вы должны, — Азеф замялся, — должны обратить серьезное внимание на революционные организации в Орле. Сейчас там ведет чрезвычайно опасную работу террорист Хаим Левит.
Лопухин сидел, как изваяние, молча. Только глаза скользили по Азефу. Оттого, что глаза были проницательны, Азеф, взглядывая в них, потуплял беззрач-ковые маслины в стол, в стул, в кресло, в сторону.
— Хаим Левит занят организацией массового террора в форме вооруженных демонстраций. Кроме того занят подготовкой террористического акта первостепенной важности.
— Откуда у вас эти сведения? — сказал Лопухин, не выражая к рассказу, как показалось Азефу, ни интереса, ни доверия.
— Я сам был в Орле, я объехал несколько городов, — сказал Азеф.
— Так. Мы проверим. И примем меры. Есть у вас еще что нибудь ко мне? — Лопухин взглянул на часы.
— Есть.
— Пожалуйста.
— Готовится покушение на вашу жизнь — проговорил Азеф, глядя в лицо Лопухину. И несмотря на всю сдержанность директора, заметил, по лицу пробежала тень. Лицо дрогнуло. Директор не ответил и не менял позы.
— Известно доподлинно, — гнусаво рокотал Азеф, за вами установлена слежка, террористы выслеживают вас.
— Каков же план? — перебил Лопухин и вдруг его тонкие, искривленные губы выразили нечто вроде улыбки. «Поймал, взял», — думал Азеф, голос его стал тише.
— Террористы следят за вашими выездами с Сергиевской через Пантелеймоновскую на Фонтанку, думают произвести покушение у самого департамента.
— У самого департамента!!? — проговорил, улыбаясь, Лопухин, — да ведь это ж глупее глупого!
Азеф пожал плечами.
— Тем не менее это так. Наверное будут стараться произвести покушение там, где представится более удобным при проезде с квартиры в департамент.
Лопухин был бледен, но улыбался.
Азеф был уверен, Лопухин взят.
Лопухин посмотрел на часы: — было четверть десятого.
— Мне пора в департамент, — улыбнулся он. — Больше у вас ничего нет, я вам не нужен?
— Есть у меня к вам личная просьба, Алексеи Александрович, — проговорил Азеф. Лопухин уже стоял. Встал и Азеф.
— В чем дело?
— Я просил бы вас прибавить мне жалованье, — Азеф поймал насмешливый взгляд директора и сжался под ним. — Я полагаю, что сведения, даваемые мной, заслуживают…
«Ага, вот где план на мою жизнь». — улыбаясь» думал Лопухин. — «Этот негодяй лжет, желая получить за это деньги, шантаж».
— Хорошо, я подумаю об этом. Но полагаю, что это не стоит в связи с покушением на мою жизнь? — презрительно рассмеялся Лопухин.
— Думаю, что за мою работу я заслужил больше доверия.
— Нет, нет, я шучу, я подумаю, и думаю, — задержался Лопухин, — что я вам прибавлю, ибо сведения конечно интересные, а пока… Прощайте, благодарю вас, — и сам не зная как, Лопухин протянул холеную руку в плавник Азефа.
Застоявшаяся лошадь ждала бегу. Перебирала забинтованными ногами. Когда в дорогом пальто и цилиндре вышел Лопухин, она рванулась, не дала ему сесть. Лопухин впрыгнул находу. Кучер, ударив обеими возжами, передернул и бросил с места хорошим ходом.
Сергиевской, Литейным, Пантелеймоновской летехи они. Лошадь вымахнула на Фонтанку. «Как просто, бомба и кончено». Лопухин рассеянно смотрел на проходящих людей. «Убили же Сипягина». Он почувствовал, что пробежала нервная дрожь и захотелось зевнуть. «Чорт знает, какая ерунда», — пробормотал он, вылезая из экипажа и входя в подъезд департамента полиции, не обратив внимания на поклон галунного, ливрейного швейцара.
Азеф шел. медленно в сторону Воскресенского проспекта. «Если не дураки, схватят», — лениво думал он, — «дураки, от кареты не останется щеп». Остановившись, он закурил. Папироса не раскуривалась. Когда раскурил, Азеф, тяжело ступая, пошел, напевая любимый мотив: «Два создания небес шли по улицам Мадрида».
С очереди взял извозчика, сказав: «Страховое общество «Россия». И поехал внести страховую премию, за застрахованную в обществе «Россия» жизнь.
В «Аквариуме» за бутылками и кушаньями качались веселящиеся люди. Куплеты закидывающей ноги певицы летели в зал. Певица в зеленоватоблест-ком платье была похожа на сильфиду.
— Я голоден, как чорт, давай ужинать, — пробормотал Азеф.
С апетитом жуя бифштекс в просырь, посматривал на рябчика в сметане, которого дробил ножем и вилкой Савинков. Вместо сильфиды на сцену выкатился мужчина в костюме циркача с порнографическими усами, делая невероятные телодвижения, заплясал под ударивший оркестр:
«Матчиш прелестный танец
Живой и жгучий
Привез его испанец
Брюнет могучий».
— Я сегодня был на Фонтанке, обдумывал план, — рокотал в звоне зала Азеф, — «поэт» должен обязательно стоять на Цепном мосту. Плеве может поехать Литейным. Это надо учесть.
Мужчина сильнее вихлял задом;
«В Париже был недавно Кутил там славно».
— Только знаешь, я твоему Алексею не верю. Ты думаешь, он хорош для метальщика? Ведь тут нужен железный товарищ. А Алексей нервная баба.
— Пройдет.
— Что значит пройдет? И ставить дело прямо у департамента все таки итти на отчаянность. У департамента шпиков, филеров кишмя кишит. Или ты думаешь, они такие дураки, что даже к департаменту подпустят?
— Дело тут не в дураках. До сих пор ни один из товарищей не замечал слежки. Все ходили чисто. До четверга три дня. Так почему ж за три дня все изменится, когда не менялось за три недели?
— Измениться может в одну минуту.
— Если будет провокация?
— Хотя бы. А ты что думаешь, этого в нашем деле не надо учитывать? Разве ты знаешь насквозь всех товарищей? Мне, например, некоторые могут быть подозрительны, — нехотя проговорил Азеф.
— Ерунца! Лучших товарищей нет в партии.
— Ну как знаешь, — бормотал Азеф, — я сказал, попробуем счастья. Но еслиб не желанье товарищей я б все таки не приступил к выполнению. Можно ставить по другому.
— То есть?
На сцену вплыли мужчина во фраке, женщина в полуголом оранжевом платье. Музыка заиграла томительно. Они затанцовали танго.
— Ну хотя бы так, — вяло рокотал Азеф, — у Плеве есть любовницы. Одна, графиня Кочубей, живет на Сергиевской с своей горничной. Очень просто. Можно выследить, когда он ездит.
— Там?
Азеф растянул губы и скулы в улыбку.
— Нехитрый ты, Павел Иванович, слабо на счет организационных способностей. Все прямо в лоб. Надо кому-нибудь из товарищей познакомиться с горничной, подделаться, вступить в самые настоящие сношения, прельстить можно деньгами. Когда Плеве будет в спальне, товарищ у горничной, он отопрет двери и все.
— Ты понимаешь, что говоришь? Ведь это же будет узнано, печать выльет на нас такие помои, что ввек не отмоешься.
— Чушь, не все равно где убить?
— Не все равно.
— А я вот, если не удастся твой план, обязательно отправлю тебя на мой план. Ты элегантный, должен нравиться горничным. — Азеф высоко и гнусаво захохотал.
— Брось шутки, Иван Николаевич, — недовольно проговорил Савинков. — Через три дня может быть все погибнем, а ты разводишь такую пошлость.
Выраженье лица Азефа сменилось. Он смотрел ласково.
— Я ж не всерьез.
Савинков смотрел на сцену. Танец был красив. Танцовщики стройны. Тела как резиновые, до того гнулись, выпрямлялись и снова шли танцем.
— Тебе надо денег, — пророкотал Азеф. — Я уезжаю завтра.
— Уезжаешь?
— Не могу. По общепартийным делам. После акта пусть товарищи разъезжаются.
— Кроме тех, кто будет на том свете, конечно?
Не слушая, Азеф отдавал приказания:
— Часть пусть едет в Киев, часть в Вильно. А ты приезжай в Двинск, мы в субботу встретимся на вокзале в зале 1-го класса. В случае неудачи все должны оставаться на местах. — Он передал Савинкову, толстую, радужнорозовую пачку.
В паршивой гостинице «Австралия» Каляев не спал, писал стихи.
«Да, судьба неумолима
Да, ей хочется, чтоб сами
Путь мы вымостили к счастью
Благородными сердцами.»
Номер был вонючий. Коптила керосиновая лампа. За перегородкой слышались возня, взвизги. Каляев был бледен, на бледности мерцали страдающие глаза. Пиша, склонялся низко к столу:
«Миг один и жизнь уходит
Точно скорбный, скучный сон
Тает, тенью дальней бродит,
Как вечерний тихий звон.»
Дверь его номера стремительно растворилась. Через порог ввалился пожилой, бородатый человек с совершенно расстегнутыми штанами. Человек был пьян и икал.
— Ах черти дери, — крякнул он, — простите, коллега, не в свой номер, — и икая, заплетаясь ногами, повернулся и хлопнул дверью.
Каляев не отвечал, не заметил человека с расстегнутыми штанами. Ему было тепло и зябко от музыки стиха.
«Что мы можем дать народу
Кроме умных, скучных книг,
Чтоб помочь найти свободу?
— Только жизни нашей миг.»
По улице, звеня, прошла утренняя конка. Каляев кончил стихотворение. Встал и долго стоял у окна, смотря на рассветшую улицу.
Когда вечер окутывал туманом великолепие императорских дворцов, мосты, сады и аркады, Алексей Покотилов вышел из гостиницы «Бристоль» в волнении. В минуты волнения у него выступали на лбу кровяные капли от экземы. Он часто прикладывал платок ко лбу. И платок кровянился. Алексей Покотилов был в волнении не от убийства, назначенного на завтра. Он получил из Полтавы полное любви письмо женщины. Пробужденное письмом чувство, вместе с напряженностью ожидания завтрашнего, создали невыразимое мученье. Но мучение настолько сладостное, что ничего так сладко режущего душу Покотилов не переживал. Он знал, Дора из газет узнает обо всем. Это будет невыразимое счастье! Ведь Дора не только любимая женщина, Дора — революционер, товарищ, мечтавший о терроре. И вот Алексей начал, а за ним выйдет Дора.