Азеф взял Савинкова под руку, чтоб удобней было говорить.
— Вот тебе адрес Доры, — передал он бумажку. — Завтра пойдешь и завтра же выедете в Петербург. Ищи квартиру хорошую, выбирай поблизости, на Литейном, на Миллионной. Обязательно купи автомобиль, это необходимо. С автомобиля произведем покушение, выбирай сильную машину. Это входит в план. Как снимешь квартиру, в ночлежном доме Ширинкина на Лиговке, найдешь Ивановскую, она живет под именем Федосьи Егоровны, человек верный. Сазонов придет по объявлению. Если слежки за квартирой не будет, извести меня, до востребованья сюда, на главный почтамт инженеру Неймайеру. Я приеду прямо на квартиру и тогда поставим.
— Хорошо, — идя в ногу, сказал Савинков.
— Теперь, — высвободил руку из под руки Савинкова Азеф, — тебе нужны деньги и деньги большие, — улыбнулся он, — только постой, свернем вот сюда.
Свернув в переулок они пошли медленней. Азеф вынул толстый бумажник. — Вот тут, — бормотал он гнусаво, — десять тысяч, на первое время достаточно, за автомобиль можешь дать задаток и тут же известишь, тогда я переведу еще.
Савинков взял деньги. Бумажник оттопырил его пиджак. Он застегнул пальто наглухо.
— После смерти Покотилова департамент удесятерит охрану — проговорил он.
— Может быть. Ну так что?
— Ничего. Труднее будет убить.
— Убить всегда трудно. Это только Покотилов думал, — вышел да убил. А почему ты говоришь это? Может ты сомневаешься в возможности?
— Я никогда не сомневался.
— Может после Покотилова то страшновато стало, а? — залился тонким смехом Азеф, — смотря сбоку закатившимся глазом на Савинкова, — ты ведь барин у нас, Павел Иванович, поди взрываться то страсть не хочется, а? ха-ха-ха!
Савинков сухо свел губы, глядел на Азефа углями глаз.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
На вокзалах всех городов России гремели оркестры. Эго была война с Японией. Но расчет главнокомандующего армией генерала Куропаткина оказался неверен. Куропаткин считал, что для русской победы на театр военных действий надо выставить на полтора солдата японских одного русского. Генерал Ванновский спорил, находя совершенно достаточным на двух японских одного русского. Оркестры гремели. Поражение шло за поражением.
На Дальний Восток грузились войска. С песнями шла пехота, кавалерия. С грохотом артиллерия. Города затопились крестными ходами, хоругвями, иконами. Генерал Драгомиров по России пустил шутку об иконах и шимозах.
Запершись в дворцовом кабинете, царь с пожелтевшим лицом ходил мелкими шажками. И чаще черная карета неслась Дворцовой набережной к Зимнему дворцу.
На царя успокоительно действовал Плеве. Министр был умнее, сильнее. Не было границ, которых побоялся бы перейти министр. Ощущая страшную силу на одной шестой части мира, Плеве был счастлив.
— Вячеслав Константинович, мы проиграли Тюренченский бой, Куропаткин доносит о страшных потерях. Мы не победим Японию, это позор Вячеслав Константинович!
— Ваше величество, ничто не создается сразу. Нужны подкрепления и вера. Неудачи временны. Для того, чтоб поднять дух войск было б хорошо, если б вы, ваше величество, предприняли личное благословение отправляемых частей, совершив поездку по стране.
— Ах, вы успокаиваете, Вячеслав Константинович. Витте говорит совершенно иное. Вы говорите о подкреплениях, а уверены вы, что не вспыхнет революция, если мы уведем войска? Макаки расчитывают именно на это!
— Среди вашего народа, ваше величество, вы должны быть спокойны. Народ любит и чтит своего монарха. Революционеры же не смеют шелохнуться, они у меня в руках. Я расстреляю их при первой попытке.
— Вы говорили, что революционеры будут раздавлены через два месяца, а война будет победоносна, — нервно проговорил Николай П-й.
— Моя работа для трона известна, ваше величество, — твердо, но обидчиво сказал Плеве.
И разве он не прав? Разве не раздавлены революционеры? По сибирским дорогам гонют в каторги. ссылки. Губернаторы порют. Тюрьмы переполнены. Повешены известные, беззвестные революционеры.
Смягчив недовольство, Николай П-й ласково кончает прием. Едег напутствовать, благословлять войска: в Москву, Полтаву, Коломну, Пензу, Сызрань, Одессу, Ровны, Сувалки, Бирзулу, Жмеринку. Императрица сопровождает императора, вместе раздавая образа любимого святого Серафима Саровского.
В задушенной перчаткой Плеве стране тянулись руки к горлу министра. Руки были молоды и стары. Кроме Каляева, Сазонова, Покотилова, Швейцера в туманный Петербург, где в туманах носилась карета министра, приехала, бежав из Сибири, старуха Прасковья Семеновна Ивановская, чтобы стать кухаркой на конспиративной квартире и способствовать убийству того, кто заледенил, окровянил Россию.
В день поражения в Тюренченском бою, когда Плеве сидел в кабинете царя, из душного третьего класса на Балтийском вокзале, вместе с другими бедными пассажирами вылезла кухарка Федосья Егоровна. Сгорбившись под тяжестью мешка, пошла по платформе. Долго торговалась у вокзала с извозчиком. Наконец за семь гривен сговорилась ехать на Лиговку. С трудом втащив мешок, села. Пролетка затарахтела по дребезжащей мостовой.
Вонюч был четвертый этаж облупленного дома Ширинкина на Обводном канале. Трудно полиции в угловой ночлежке найти бежавшую из Сибири революционерку. Да ее и вовсе не существует. В дом пришла снимать угол неграмотная кухарка, в паспорте ее стоят отметки служебных качеств.
С слипшимися букляшками и монопольным запахом хозяйка ночлежки, задребезжала визгом, похожим на дребезг городового:
— Располагайся старая, 4 рубля в месяц беру, деньги никакие, только чтоб ни дристать, да ни пачкать! не во рву валяемся!
— А ты зря на людей не ори, не гарлопань, не таких как ты видала, эку грязь распустили, а іце кричишь, — рассудительно говорит Федосья Егоровна, ей тоже на шею не сядешь, она бывалая кухарка.
Когда Ивановская оглядывалась на свою жизнь, видела борьбу и кандалы. Осужденная по процессу 17-ти, Прасковья Семеновна девятнадцать лет отбывала две каторги: — Акатуйскую и Карийскую. Выйдя на поселение в Забайкалья, вновь бежала в Россию.
Ничего она не знала. Знала, надо прописать паспорт и ждать вести от партии. От молодых, пришедших на смену народовольцам, которых еще не видала. Волновало: — каковы они? подымут ли старое знамя?
Поутру подоткнутая, в грязном, ситцевом платье в цветочек, лестницей, где прыгают кошки, летают уроненные поленья и воняет невыносимым нужником, Федосья Егоровна спускается на низ, в трактир Пря-ничкина. Там за семишник дают ночлежникам чайник кипятку и на плите можно обжарить картошку. Длинным, пятнастым хвостом засаживаются за столы трактира Ночлежники.
Федосья Егоровна близко ни. с кем не сходилась. Но живешь бок о бок, поневоле узнаешь жизнь и торе. Упавший на дно человек любит рассказать, почему упал и как падал.
С Анной и Аделью подружилась Федосья Егоровна. Анна как жердь, с плоской грудью, испитым лицом. Адель проститутка-полька, глупая, полная девушка, погибшая в Петербурге, где летала карета министра.
Все их судьбы знает Федосья Егоровна. Аннин муж, блондин Вахромеев, с высокими зализами лба и грустными глазами, пьяница, служит в охранке. Федосья Егоровна часто вступает в разговор. Охранник полюбил сердитую, правильную старуху.
— Человек я, Федосья Егоровна, последней деградации. Тридцать восемь лет, а лежу и встать не могу. Бывало посудите по каким верхам ходил, в кабинетах сановников, министров бывал, с лучшими людьми ел, пил.
— Да как же ты, батюшка, до этакой беды довалилися?
— Люди погубили, Федосья Егоровна, растоптали, выбросили. Вот и влачу позорное существование. Четырнадцатилетним мальчишкой из деревни прибежал, мыкался, как бездомная собака, слонялся, грамоту сам изучил, до всего любознательностью дошел, до лучших людей поднялся, у министров, господ разных бывал, ценили, любили, баловали, а вот выбросили, растоптали. Как плевок свою жизнь считаю, каждый можно сказать семишник пропиваю и живу с позорной женщиной.
— А ты не ори, чем она позорней тебя?
— Правильно, Федосья Егоровна, не позорней, но что вообще есть женщина? Воздушный поцелуй через мгновенье увядающий.
Запахи селедки, вони, завивают ночлежку, ночь завладевает низким чердаком. Но не спит Федосья Егоровна. «Не забыли ли?» А задремлет, вздрагивает: плачет на нарах больная Адель, из комнаты, где спит хозяйка с «рыжим», раздаются визги, босые ноги бегут в коридор и сыплятся удары. — Уууу, кобель рыжий, чорт!
— Заволоводились, — проснулся пряничник, схожий лицом с Николаем-Чудотворцем.
Федосье Егоровне кажется, что корабль человеческих несчастий, ночлежка Ширинкина, в эту ночь не выплывет со своим грузом.
В черном, шелковом платье с шумящим змеиным шлейфом в номере гостиницы «Франция» в кресле сидела Дора Бриллиант. Савинков уехал по объявлению «Нового времени» смотреть квартиру на Жуковской. Фигура Доры выражала тоску. Даже, пожалуй, болезненно-напряженную. Тосковали лучистые, цвета воронова крыла, глаза. Тосковали бледные, малые, как цветы, руки.
Дорогое платье придавало странный вид этой женщине. Она была привлекательна в нем, походя на раненую птицу, готовую из последних сил оказать сопротивление.
Дора медленно прошла из угла в угол. Неумело, словно грозя оторваться, за Дорой волочился по ковру шлейф. Дора подходила к окну, садилась, вставала. Она тяготилась жизнью в гостинице. И ролью содержанки англичанина Мак-Кулоха.
В этом городе, где Дора никогда еще не бывала, страшно разорвавшись в куски, умер любимый человек. Теперь, смотря в окно на чужой петербургский вид, Дора знала, зачем она здесь. И когда так думала, ей было легко и убить и умереть.
Распахнув с шумом дверь вошел Мак-Кулох. Он в модном костюме, в рыжих английских ботинках. В зубах сигара, с которой не расстается Мак-Кулох.