— Ну как?
— Не квартира, Дора Владимировна, а восторг! Хозяйка немка-сводница, не живет в доме. Совершенно отдельная. Лучше желать нельзя. Завтра же переезжаем. Сегодня съезжу на Обводный за Ивановской. И заживем с вами, дорогая моя, прекрасно! — Мак-Кулох близко подошел к Доре.
Дора отстранилась.
— Поскорей бы переехать, — тихо сказала, — в этой отвратительной гостинице я измучилась.
— Дора Владимировна, вы сегодня грустны. Что случилось?
— А разве для нашего дела надо быть веселой?
— Бог мой, какая вы право! Говорю, что дело пойдет блестяще. И надо быть уж если не веселой, то бодрой. Иван от квартиры будет в восторге! Только не знаю как с автомобилем. Дооа, вы любите автомобили?
— Мне кажется, что вы так входите в роль, что иногда принимаете меня за содержанку?
— Перестаньте Дора, в вас живет тысячелетняя еврейская грусть, Дора, это красиво, но утомительно. Итак завтра в четыре часа переезжаем. А сейчас идемте обедать.
— Но неужто нельзя подать сюда?
— Моя дорогая, — строго сказал Савинков, — я говорил, в вашей роли могут представиться более неприятные эпизоды. Поэтому пойдемте в общий зал, чтобы все видели, как богат Мак-Кулох и какая у него красивая любовница.
Не дослушав, Дора встала, вынула из шкафа малиновое манто.
— Дора Владимировна, милая, манто прекрасно, но в черном платье вас видели слишком часто. К обеду надо одеть хотя бы стальное. К тому же, заметьте, черное шелковое, — классический мундир террористок. Прошу вас.
Дора покорно улыбнулась. Ушла за перегородку надеть стальное с серебром.
Все таки Прасковья Семеновна уставала от ночлежки. Ведь шел шестой десяток. В этот день она поздно возвратилась из города. Настроение было подавленным. Все мерещилось, обойдутся без нее, забыли. А может даже отказались убивать Плеве. Прасковья Семеновна чувствовала ломоту во всем теле, когда с трудом поднялась на четвертый этаж.
Но как только отворила дверь, Адель кинулась с криками:
— Егоровна! Господа приходили! Нанимать! Богатые, ненашинские!
«Наконец то». Но чтоб не сбиться, Ивановская грубовато остановила:
— Да не метлешись ты, девка, говори толком.
— Говорю, сейчас были. Барыня красивая, такая роскошная, не знай, как в нашу дыру и влезла. С перьями, Егоровна, в малиновом пальте…
— Не егози, Аделька! — с нар гаркнул Вахромеев. — Полчаса, больше не будет, Егоровна, были, — сказал он, — в услужение хотели взять. Барин не русский, завтра придут в двенадцать, чтоб дома была.
Ивановская глянула на охранника. «У него острый глаз». Но Вахромеев говорил на любимую тему.
— Вот с такими господами и я по Питеру возжал-ся, а теперь, эх мать твою в прорву! — и с нар под хохот Вахромеева полетела калоша, запрыгав по полу.
— Может и не придут, наговорили только, — сказала Федосья Егоровна, садясь на доски, покрытые байковым одеялом.
— Что ты, — тараторила Адель, — придут, барыня велела обязательно наказать, в 12 мол, будут. Знать ты повариха, а? что господа сами лезут, Егоровна?
— Ладно, не трещи, устала я, находилась, — Ивановская легла на постель.
Шлепая сбитыми котами, без пяти двенадцать Егоровна взяла ведерный, жестяной чайник, стала тихо спускаться лестницей. Лестница пуста. Держась рукой за осклизлые перилы, медленно шла Егоровна. На одной площадке остановилась, делая вид, что смотрит в разбитое камнями, веками немытое окошко. Снизу услыхала легкие, мужские шаги. В пролете видела мелькнувшее светлое пальто. «Он».
Барин с стриженными усами, был в десяти ступенях. «Чорт знает, как бы не налететь. Вот какая то старуха?» — Савинков замедлил шаг, вглядываясь в морщинистое лицо. «Не она, кухарка».
— Скажи-ка тетка, — ломая язык обратился Мак-Ку лох, — где здесь кухарка, Федосья Егоровна?
Старое сердце ударило.
— Это я, барин.
Савинков остановился. Перед ним: петербургская кухарка с коричневыми, засученными, рабочими руками. Савинков в замешательстве. На лестнице не слышалось шагов.
— Ну я же и есть, — сказала Ивановская, — она самая, давайте условимся, а то могут выйти.
— Вы Ивановская? — изумленным шопотом сказал Савинков, сжимая мозолистую коричневую руку, — невероятно! Послезавтра в девять приходите, Жуковская 31, фамилия: Мак-Ку лох.
— Жуковская, 31, Мак-Кулох, — повторила Ивановская, зарубая в памяти, — в девять, хорошо. А теперь идите, сверху спускаются.
Савинков быстро пошел из дома Ширинкина, к ждавшему за углом лихачу.
Федосья Егоровна вошла радостно. — Ну, Аде-люшка, кончились мои мытарства, получила место, приходил барин.
— Приходил?
— Приходил. Аделюшка, уж и чуден, верно, что ненашинский, а только богатеющий барин.
— Когда же уходишь то?
Пряничник, Анна с мужем, даже хозяйка и «рыжий» сгрудились около Егоровны.
— Вот так Егоровна, сами разыскали! первоклассная стряпка!
А когда разошлись, на все лады обсуждая егоров-нино счастье, к Ивановской тихо подошла Анна.
— Егоровна, — сказала она, обнимая, — попросить хочу, да боюсь осердишься.
— Чего ж осержусь?
— Сама видишь, — Анна вздохнула, — какая жизнь с чортом то шатоломным, пьет, пропивает последнее, ребенка заморил, — закрылась фартуком, плача Анна, — Попросить хотела, уступи ты мне твое место, пропаду я, вгонит он меня в могилу.
«Глупая ты, глупая», — думала революционерка. — Да как же бабочка, ты это соображаешь, уступи. Вас двое, ты да муж, одно дите прокормить не можете, а я одна одинешенька, откажусь, кто ж меня кормить будет? что у меня тыщи што ль для житья припасены?
Анна гневно метнув глазом в старуху, встала:
— Злые вы все проклятущие, ТОЛЬКО для себя и норовите.
— Да прямо скажу, если б место подходящее, может и уступила, а то ведь, ну, куда ты сунешься, готовить на богатых Господ не умеешь, проживешь два дня и ты и я места решимся.
— Ну и иди, иди, чтоб тебя розорвало с твоим местом!
— Егоровна, а Егоровна, — подошла Адель, — я к тебе ходить буду, а? Да я нечасто, знаю, барыня заругаться на меня может, я разок в неделю, а?
— Приходи девушка, — обняла Ивановская Адель и поцеловала в толстую, бледную щеку. — Часто, сама знаешь нельзя, люди подневольные, не наша воля гостей принимать, а разок в неделю приходи, я тебе писну адресок, ты и придешь.
В старый рундучек, внутри оклеенный афонскими картинками, портретами царствующей фамилии, Егоровна укладывала вещишки. В пятнастом капоте, в сбитых букляшках хозяйка прямо шла к ней с бумажкой в руке.
— Вот с тебя старуха получить еще.
— Чего получить? Я все заплатила!
— Как все!? — пронзительно завизжала хозяйка, упираясь в бока и наступая на Егоровну, норовя броситься в драку.
— Ну да все.
— Волос седых постыдись! Люди знают, за четыре с полтиной угол сдала, а ты по бедности четыре платила! Кого хошь спроси!
— Да побойся бога, Евпраксия Матвеевна, ты мне за четыре угол сдала.
— За четыре? Да ты что в полицию вшей кормить захотела?! — взвизгнула отчаянно Евпраксия Матвеевна и букляшки на лбу заходили. — Ванька! Слушь, что старуха брешет, ловка стервь, да видали мы ваших, не дурее вас!
В дверях мрачный, пьяный стоял «рыжий».
— Не дури старуха, при мне уговаривались за четыре с полтиной.
— Ах, нехристи окаянные, с живого человека шкуру дерете! — в бешенстве кричала Ивановская, но уж лезла в рундучек, где аккуратненько были завязаны монеты и выкинула на пол прыгнувший полтинник. — Подавись ты моим полтинником!
— Так то лучше, по хорошему то, — сказала Евпраксия Матвеевна, ловя полтинник. И пошла из комнаты. За ней, мрачно повернувшись, пошел «рыжий».
Квартира Амалии Рихардовны Бергеншальтер на Жуковской 31 опустела из-за японской войны. Жили тут: генерал Браиловский, адъютант поручик Не-дзельский и ротмистр Рунин. Это была холостяцкая, видавшие виды квартира. Но полк выступил на Дальний восток. И Амалия Рихардовна оплакивала войну, пока квартиру не заняли террористы.
Пять комнат освещались люстрами. В зале висели картины в тяжелых багетах. Мебель была стиля Империи, желтого шелка. Вечерами квартира была элегантна. Утрами обнажала убогость. Желтый шелк был засален, затерт. Обои отставали. Занавески нецельны. Но ловко показывала Амалия Рихардовна представителю велосипедной фирмы квартиру. Мак-Ку лох не заметил дефектов. Хоть осматривал даже черный ход и заглянул в уборную.
Новые господа подъехали на длинной мягкой машине. Был июнь. Мак-Кулох одет в английский костюм с тысячью цветов и пятнышек. Широкий галстук с жемчуговой булавкой. Широкополая шляпа, каких в России не знают. Надменные манеры. Длинные пальцы рук. Плечи остро выступают вперед. Грудь чуть впалая. Глаза оригинальны поперечным разрезом. Мало ли у англичан каких глаз не бывает. Мак-Кулох гибкий, безукоризненный джентельмен.
Под руку с любовницей прошел в квартиру № 1. Малиновое манто чересчур пестро для дамы общества. Но любовница, певица от Буффа. Шляпа с белым страусом. Ноги в крохотных золотых туфельках.
— Как вам нравится, Дора? — говорил Савинков, водя Дору по комнатам. — Недурно?
— Удобно. А когда придет Прасковья Семеновна?
— Завтра, в девять.
В желтой гостиной Савинков, закуривая трубку, улыбался.
— Вы грустите, Дора, что носите на себе все эти роскоши, а каково курить трубку, когда больше всего на свете любишь русскую папиросу?
— Когда придет Сазонов?
— Завтра к вечеру. Но по объявлению наверное попрет целая армия лакеев. Надо быть осторожнее.
Савинков прохаживался желтой гостиной, попыхивая трубкой.
— Скажите Павел Иванович, правда что у вас в Петербурге жена, дети и вы их не видите?
— Правда. Откуда вы знаете?
— Алексей говорил. Вы не видите их совершенно?
— Один раз пробовал, после покушения, не застал.
Дора молчала.
— Вашей жене тяжело. Она революционерка?