— Нет. Просто хорошая женщина, — засмеялся Савинков.
— Тогда вдвое тяжелее. У нас ведь нет жизни, такой как у всех, мы не живем, отдаем свою жизнь.
Савинков никогда не видал в женщине такой смешанности грусти и решимости, как в Доре. Преданность делу революции была фанатична. Он знал, хрупкая, болезненно-красивая, Дора пойдет на любой акт.
— Вот смотрю на вас, похожи вы, Дора Владимировна, на ранейую птицу, которая хочет отомстить кому то. Вы правы, вы не из тех, кто любит жизнь. Возьмем хотя бы такую мечту, — побеждает революция, революционеры приходят к власти. Я не представляю, как вы будете жить? Представляю «Леопольда», он прекрасный химик. Ивана, он директор треста. Егора, Мацеевского, Боришанского, всех, но вас, — нет.
Дора слушала, чуть улыбаясь из подбровья лучистыми, грустными глазами.
— Может вы и правы, не знаю, что бы я делала в мирное время. Всю жизнь стремилась к научной работе. Не удалось. А теперь не хочу и не могу. Вот недавно, гостила у знакомых: лес, луга, фиалки, чудесно, и вы знаете, я не могла. Почувствовала, что надо уехать, потому что от этого воздуха, цветов, размякнешь, не будешь в состоянии работать. И уехала.
— Вы из богатой семьи?
— Из зажиточной. Мой отец купец, жили хорошо, были средства. Но родители до исступления ортодоксальные евреи, это помешало образованию, я ушла из дому, пыталась пробиваться, ну, а потом захватило революционное движение и на всю жизнь…
— Странно, — говорила она, — как сильны бывают встречи. Неизгладимое впечатление произвели два человека. Брешковская и Гершуни. После них я пошла в революцию, и революция стала жизнью. Раньше я не представляла, что есть люди беззаветно отдающиеся идее. Вы встречались с Григорием Андреевичем?
— Нет. Брешковскую знаю.
— Ах, Гершуни исключительный человек. Ему нельзя не верить, за ним нельзя не итти.
— Убедить не революционера пойти в революцию нельзя, — сказал Савинков. — Мы особая порода бездомников, которым иначе жить нечем; эта порода водится, главным образом, в России, подходящий так сказать климат.
Савинков посмотрел на часы.
— Вот видите, — проговорил он, вставая, — пора на свидание к «поэту».
— Я рада, что придет Прасковья Семеновна, — сказала Дора.
— Да, да, она будет у нас вроде тетушки, — одеваясь, улыбался Савинков.
В доме 31 по Жуковской — до 20-ти квартир. Лучше всех жизнь жильцов знает швейцар Силыч. Он четырнадцать лет служит. Да что скрывать, иногда послеживал за жильцами. Были неблагонадежные. И полицейские чины приходили, указывая, кто требует наблюдения.
Наметан глаз у Силыча на господ. Даром, что ходит странной походкой, словно вот-вот расклеится от старости. Живет в каморке под лестницей, религиозен, заклеил каморку картинами жития святых.
К господам квартиры № 1 присматривался морщенным глазом Силыч. Но, прямо сказать, господа понравились. Сначала был недоволен, что бусурман снял, потому что очень скупы. Но Мак Кулох, как снял, кинул Силычу три рубля, не сказав ни слова. «Понимай, мол, что за барин». Силыч полюбил господ. Ба'рыня приветливая, обходительная, улыбается. Барин чудён, все с трубкой. Почтальон таскает кучами заграничные каталоги с велосипедами, машинами, автомобилями. «Широкую деньгу имеет», — решил Силыч, расклеенной походкой, словно отклеивались ноги от задницы, спеша отворить Мак Кулоху, зубами сжавшему прямую трубку и глубоко засунувшему в карманы руки.
— Доброе утро, — снимает Силыч шапку с позументом.
Мак Кулох только кивнет и выйдет. С угла — лихач. След простыл Мак Кулоха.
Дора полюбила старую, суровую женщину, дымящую в кухне кастрюльками, сковородами. Свободное время проводила с ней. Жмурясь, отвертываясь ог летящих брызг со сковороды, Прасковья Семеновна быстрым ножем перевертывала картофель.
— Балуете вы нашего барина, Прасковья Семеновна, — улыбается Дора.
Прасковья Семеновна прикрыла картофель крышкой, улыбается.
— Барин хороший, деньги платит, что прикажет, то и надо делать.
— Ах, бы не можете представить, Прасковья Семеновна, как тягостно разыгрывать из себя эту барыню. Покупать все эти бриллиантовые застежки, золотые безделушки, денег жаль на это, — говорит Дора. — Меня, Прасковья Семеновна, волнует Сазонов, что такое? По объявлению лакеи идут один за другим, его все нет. Уж не случилось ли что?
Ивановская била фарфоровым молотком шницеля, они подпрыгивали как живые. Голова была по-кухарочьи повязана платком. Лицо раскрасневшееся от плиты. Не прерывая работы, пожала плечами.
— Не понимаю. Вчера еле выпроводила одного, пристал, «комиссию» обещает, да нанят, говорю, а он свое, не уходит, ты меня устрой, я, говорит, у редактора «Гражданина» князя Мещерского служил. Вот думаю, самый подходящий нам лакей, — засмеялась Ивановская громко, раскатисто, как смеются добрые люди.
На лестнице раздались шаги. Кто-то шел снизу. — Идут, может швейцар, вы уйдите.
Дора в платье цвета водоросли, расшитом цветными шелками, вышла. Ивановская накинула цепочку на дверь. Приходы соседней горничной Дуняши были чересчур часты, разговоры однообразны. Дуняша все жалилась, что адвокат Трандафилов скопидом, мяса покупает фунт, а кормиться хочет им три дня, ничего не украдешь. И широкой жизни егоровниных господ страшно завидовала.
Шаги были мужские. Шел человек в тяжелых сапогах. Шаги замерли у двери. Рука Ивановской, посыпавшая шницеля тертыми сухарями, остановилась. У двери мялись шаги. Раздался короткий стук.
Ивановская, приоткрыв, посмотрела в скважину за цепь. На нее глядели серые, смеющиеся глаза живого румяного лица. Чуть искривленный нос досказал приметы.
Ивановская радостно сняла цепочку.
Высокий, с ярко русским, веселым лицом, сдерживая смех, Сазонов переступил порог. Но вместо пароля, видя тот же смех в лице Ивановской, расхохотался.
— Наконец-то у пристани! чорт возьми! как я рад, — выговорил.
Подвижной, трепещущий здоровьем, с открытым лицом, широкими жестами, старовер Сазонов смеялся, глядя на работу Ивановской.
— Голову даю, вкус Савинкова! Он любит жареную картошку.
Ивановская смеялась с ним.
— Ну как живете-то, удобно? — говорил Сазонов, в глазах брызгали радость, веселье.
— Понемногу. Да что вы так долго не приходили? Тут без вас лакеев валило видимо невидимо.
Сазонов улыбался белозубой улыбкой. И так бывает, в этом русском, лихом человеке, старая Ивановская почувствовала близкое и родное. Словно встал из гроба Желябов, Михайлов. Сила, ясность бились в Сазонове. Ни анализов, ни сомнений, ни колебаний. Воля, знающая цель. Вот каков был лакей Афанасий, с ним душа в душу почувствовала себя на кухне тетушка Ивановская.
Жизнь квартиры № 1 шла полным ходом. Ранним утром, с корзинкой, первой выходила кухарка Федосья Егоровна. Шла по лавкам, на базар, в мясную. Мало смысля в кулинарии, все боялась попасть в просак. Не знала, например, частей мяса. Потому не торопилась, а выжидала в толпе кухарок, ведя разговоры, незаметно расспрашивая. Особенно подружилась с поварихой графини Нессельроде. Стол графини повариха вела на десять персон, закупала деликатессы.
— Здравствуй, Егоровна, чего нынче берешь?
— Да уж не придумаю, Матвевна, привиредливы больно, намедни взяла от грудинки, не пондравилось, барыня развизжалась, норовистая.
— Ты ссек возьми, аль огузок. Тут огузки хороши. Я завсегда беру, свежее, хорошее мясо. Да ты кажный день что ль забираешь-то здесь?
— А как же.
— Твой забор-то какой, рублей на пять берешь? Ты скажи им, что мол всегда забираю. Они тебе с сотни процент платить будут.
— Ой, ды што ты?
— Ды как што, дело торговое, ты насколько закупишь? Мне десять рублей завсегда платят, да как же? ништо неправильно?
— Обязательно скажу.
— Ну прощай, Егоровна, суббота сегодня, ко всенощной-то пойдешь?
— Не знай, как уберусь, уберусь, так схожу.
На черной лестнице с Силычем стоит Афанасий, в темносиней русской рубахе, в брюках на выпуск, каштановые волосы вьются крупными волнами. О чем-то говоря, ловко чистит барские костюмы Афанасий, разглаживает, стряхивает пылинки с брюк Мак Куло-ха. Повесив на гвоздок, переходит к дамскому тайору, аккуратно счищая пылинки с платья Доры.
— Барин ничего, хороший, — подходя, слышит Егоровна, — барыня вот норовистая, несмотря что тихая, иногда поди, как запылит!
— Из евреек барыня-то?
— Да кто ее знает.
— Ну, они крикливые, — хрипло смеется Силыч.
— Здравствуй, Силыч, — проходит Егоровна.
— Здравствуй, здравствуй, Егоровна.
— Спят еще? — на ходу спрашивает Афанасия.
— А что им делается, спят, — смеется Афанасий.
— Надо итти, ботинки чистить, а то как бы вставать не стали, прощай, Силыч.
— Прощай.
Силыч расклеенной походкой ковыляет подметать главную лестницу, чистить ковер, встречая кухарок, лакеев, судачить о барской жизни.
Мак Ку лох просыпался полчаса девятого. Одев мягкие, верблюжьи туфли, накинув ярко-желтый халат, шел в ванну. Умывался, делал гимнастику, брился. Занимало сорок минут. После этого Мак Кулох выходил к кофе.
Дымился спиртовой кофейник. На другом конце, блестя угольями, кряхтел самовар. Разрезая румяный калач, Савинков соображал, как распределить день, чтобы провести все явки.
В комнату с вычищенным платьем вошел Сазонов.
— Как дела, «барин»?
— Идут. Выпьем кофейку?
— Нет, мы уж у себя, на кухне с тетушкой. Я, ей богу, себя чувствую настоящим лакеем, — смеялся Сазонов. — Конспирация хороша, когда в кровь и плоть входит.
Отпивая коричневое, густо заправленное сливками кофе, Савинков проговорил:
— И я себя чувствую англичанином. Даже начинаю интересоваться велосипедным делом, — рассмеялся он.
— А как «поэт», вы его видали?
— Сегодня увижу. Он молодец. Дает самые ценные сведения. Редкий день не видит кареты. Карета стала его психозом: точно знает высоту, ширину, подножки, спицы, кучера, возжи, фонари, козлы, оси, стекла, всех министерских сыщиков и охранников знает. Феноменально! Извозчики не могут дать таких сведений. А вот и наша барыня, — повернулся Савинков.