В комнату входила, в утреннем японском халате, Дора.
— Смотрите, Егор, какой я халатик купил? а? С войны какой-то генерал привез, по случаю, какая прелесть, драконы какие, драконы.
— Вкус у вас вообще изысканный, «барин».
— Павел Иванович, как же вы думаете, когда приступим к делу? — проговорил Сазонов.
— Дело только за приездом Ивана Николаевича. Я его вызвал, через неделю наверное приедет.
— Ну дай бог, — проговорил Сазонов, — вот вам ваши костюмы, вычистил как настоящий лакей не вычистит, — улыбаясь, указал на сложенные на стуле вещи.
— Стало быть мы сегодня с вами пойдем, Егор? да? — сказала Дора.
В десять, деловито попыхивая трубкой, Мак Ку-лох спускался лестницей. Заслышав стук желтых ботинок, Силыч выбежал раскрыть дверь. Через час барыня в шикарном манто с громадным белым страусом на шляпе, пошла в сопровождении лакея. Лакей, как всякий лакей, в синей суконной паре, синем картузе с лакированным козырьком, на некотором расстоянии от барыни.
На Невском барыня выбрала два платья. Покупки в руки набирал лакей. Шел за барыней с белыми квадратами коробок, круглыми свертками. К двенадцати, барыня свернула с набережной на Фонтанку. Легко ступая крошечными ногами, пошла по направлению к департаменту полиции. В отдаленья с покупками шел лакей.
Свидание Савинкова с Каляевым было у Тучкова буяна. Как всегда Савинков проехал сначала несколько улиц на извозчике. Потом шел пешком. Установив, что слежки нет, направился к Тучкову буяну. Час был ранний. Было пустынно. Он увидел Каляева издали. По мостовой шла фигура торговца-разнощика, с лотком на ремне. Было заметно, что под тяжестью торговец несколько откинулся назад. Белый фартук опоясывал грудь, прикрывая рваный, засаленный пиджачишко в заплатах. Вытертый картуз, стоптанные рыжие сапоги. Похудевшее, небритое лицо. Только легкое страданье глаз отличало Каляева от торговца. Но в глаза, в эту задумчивость, надо ведь вглядываться.
Когда у мрачного Тучкова буяна они сошлись на пятнадцать шагов, Савинков понял, что Каляев неподражаем, самый опытный филерский глаз ничего не увидит. Лицо Каляева засветилось радостью и улыбкой. Савинков знал эту улыбку, любил с детства.
На лотке уложено все цветным веером, разлетелись нарядные коробки папирос, зеркальца, кошельки, картинки, чего только нет у ловкого торгаша.
— А вот «Нева», «Красотка», апельсины мессинские! — весело-профессионально крикнул Каляев.
Савинков махнул разнощику. Разнощик подставил для продажи ногу под лоток. И началась покупка.
— Ну, Янек дорогой, как дела? — говорил, глядя в бледное, детское лицо Каляева Савинков.
— Лучше не надо. Важное сообщение: — ездит теперь другим маршрутом, заметь, очень важно, царь переехал в Петергоф, теперь он вместо Царскосельского едет на Балтийский. Передай извозчикам, а то вчера Дулебов зря стоял на Загородном. Карета та же, черная, лакированная, у кучера рыжая борода, рядом всегда лакей, белые спицы, гнутые большие подножки, узкие крылья, — Каляев оглянулся, никого не было, — два больших фонаря, возжи у кучера всегда видел белые, стекла ярко отчищены. Ты знаешь, я даже раз видел его, он показался мне за стеклом испуганным и старым.
— Где ты видел?
— У вокзала, только городовые отогнали, но знаешь, будь у меня вместо апельсинов бомба, я б убил его шесть раз, я подсчитал.
— Подожди, подожди, дело так идет, что все равно он наш. А как насчет слежки?
— Ни-ни, — мотнул головой Каляев. — Но когда же, Борис? Зачем тратить время, надо кончать, этого ждет вся Россия, подумай, сейчас такой удобный момент, поражения на фронте. Иван Николаевич здесь?
— Скоро приедет.
— Торопи, Борис, нельзя, можем упустить. Савинков улыбался.
— Дорогой Янек, вопрос недели не играет роли. Зверь обложен, уйти некуда.
— Кто-то идет, надо прощаться, — проговорил Каляев.
Приближались трое, шедших с моста мужчин, в шляпах и широких пальто.
— Следи за Царскосельским, послезавтра в 11 у Юсупова сада.
— Хорошо. Возьми апельсины. — Каляев ловко завернул в пакет два десятка, подал профессиональным быстрым движением и, кинув в кожаную сумку деньги, пошел к мужчинам, закричав:
— Эй, господа, купите «Троечку»! «Красотку»! вот кошелек для богатой выручки! А вот патреотиче-ская картинка, как русский мужик японца высек!
Савинков оглянулся. Темной тучей вздымался би-роновский дворец, любимое Савинковым здание. Возле него стоял Каляев, подперев коленом лоток, продавал папиросы.
В «Тарифном отделе страховых обществ» служил литератор Новопешев, услугами которого пользовались террористы. Передав визитную карточку Мак Кулоха, Савинков присел на диван. Но сидел лишь две минуты.
Мальчик распахнул дверь важному господину:
— Пожалуйте.
За длинным столом, заваленным по русски бумагами, папками, расчетами, книгами, правительственными распоряжениями, страховыми расчетами, сидел человек сугубо интеллигентского вида с дрожащим пенсне и бородкой. Улыбаясь, встал навстречу Савинкову. И тряся руку потноватой, мягкой рукой сказал:
— Давненько, давненько не захаживали, ну как вы теперь?
— Да благодарю, существуем.
— Ну а дела-то как? Будет?
— Должно быть, Алексей Васильевич, если того хотят восемь человек.
— Восемь это мало.
— Прибавьте всю Россию.
Лицо Новопешева стало серьезно. — Я без шуток спрашиваю, Борис Викторович, — сказал он тихо, — ведете наблюдение?
— Все идет как надо, скоро кончится.
— Уверены?
— Больше чем уверен, — сказал Савинков, раскрытым портсигаром предлагая папиросу.
— Ну и слава богу. Благодарю вас, я бросил, доктора запрещают.
Савинков закурил.
— У меня к вам, Алексей Васильевич, личное дело.
— Слушаю.
— Я не видел жену года полтора-два. Хочу по-видатья. Не можете ли устроить свидание. Опасность в том, чтобы не привела с собой филеров. Я-то совершенно чист, это выверено. Но, если б вы взяли ее под свое покровительство, вы воробей стреляный.
Новопешев слушал молча, смотря на носок широкого ботинка Савинкова. Носок был свеже отчищен, ему нравился, хотя сам Новопешев носил нечищенные, смурыгие штиблетишки.
— Вы знаете, что Нина Сергеевна вас видела на извозчике?
— Видела? — удивился Савинков, — не знал.
— Даже была у меня. Она очень страдает. Вам надо с ней увидаться.
— Как сделать?
— Лучше всего так, — уставившись на носок ботинка, говорил Новопешев. — У моего знакомого на Офицерской есть квартира, они уехали на Кавказ, ключи оставили. Я вызову Нину Сергеевну сюда и провожу ее на квартиру. Если мы будем совершенно чисты, то крайнее окно второго этажа будет освещено. Если ж что-нибудь не удастся, квартира будет темной.
— Хорошо. Когда же можно сделать?
— Скажем, — отвел голову к стене Новопешев.
— Скажем в субботу, в восемь вечера?
— Прекрасно. А с женой вы снесетесь?
— Да, да.
Оба встали. Прощаясь, Новопешев тихо сказал:
— Стало быть уверены?
— Да.
— И когда? — еще тише сказал Новопешев.
— Может быть через неделю.
— Ну дай вам бог всего, — пожал Новопешев руку Савинкову.
Сведения извозчика Мацеевского, на которого Савинков сел, нового не давали. Изменение маршрута и вокзалов Мацеевский заметил. Подробностей, как Каляев, о карете он не мог сообщить. Но из рассказа явствовало, что в сознании Мацеевского карета отчетлива. И если он станет метать, то не ошибется.
— Только скорей надо, Павел Иванович, — обернувшись с козел говорил Мацеевский. — Как бы чего не случилось. Я ведь уже сам четыре раза мог.
Встречный извозчик обругал Мацеевского «вихляем», махнув кнутом у морды лошади. Откинувшись в фаэтоне Савинков соображал, как кончить «инспекторский смотр», как шутя называл объезд товарищей.
В окне на Жуковской стояла Дора. Увидев пролетку, узнала Мацеевского. Рукой слала привет барину и извозчику. Выставив омозоленную руку, извозчик ждал денег. Но как все извозчики был нахален. И, качая головой, бормотал вслед уходящему барину: — Прибавили б двугривенничек, от Летнего сада ведь ехали!
Мах Кулох прошел озабоченно. А Мацеевский повернул от квартиры и поехал шагом, не глядя в окна. На углу Литейного, дама, держа двух детей за руки, села к нему. Он повез их, очевидно, на именины, потому что дети были разнаряжены.
— Я вам апельсинов от поэта привез.
Савинков развернул кулечек, раздавая.
— Мы сегодня с Егором видели карету, на Фонтанке, в двух шагах.
— «Поэт» мог убить шесть раз, Мацеевский четыре, Дулебов тоже наверное.
— Это говорит за то, — взволнованно сказал Сазонов, — что дело нельзя тянуть, наблюдение назрело, надо кончать.
— Без Ивана Николаевича нельзя. Я послал телеграмму. Он просил пропустить его в квартиру так, чтоб решительно никто не видал, через черный ход. Он проживет у нас, не выходя, до окончательного дня. Но как изумителен «поэт»! какое это золото! какой это революционер! В его устах описание кареты Плеве превращается в поэму. До чего преобразился! Ведь кричит, как заправский торговец. Для филеров абсолютно неузнаваем, ах Янек, Янек, а помните, Егор, вы находили его странным? — обернулся Савинков к Сазонову.
— Да, вначале это, — пробормотал Сазонов, вспыхнув, — я как-то его не мог понять, узнал его только в Киеве. Конечно «поэт» неоценимый товарищ, человек, революционер.
Припоминая, чуть улыбаясь, Сазонов сказал: — Странность показалась мне оттого, что при первой встрече он вдруг стал говорить о поэзии, о Брюсове, я глаза вытаращил, а он захлебывается, я его спрашиваю — какое это имеет отношение к революции? — а он еще пуще, — заразительно захохотал Сазонов, — кричать на меня стал, они говорит, такую же революцию делают в искусстве, как мы в обществе, ну я и удивился, да и до сих пор это конечно неверно.