— Самого-то убило, смотри тащат, смотри, — говорила черненькая мещаночка.
— Кого самого?
— Кого? Не видишь разе, самого, кто бомбу кидал, того и убило, ужасти!
— А министр-то? Министр?
Измайловский проспект был запружен сбегавшейся толпой.
Опустив голову, Савинков шел к Юсупову саду. Он был бледен, не знал: выполнен ли приговор Партии? Оставаться в толпе не мог. Казалось, что Плеве спасен, а убит Сазонов.
Мужчина в грязноватом, чесучевом пиджаке с трясущейся бородой схватил его за руку.
— 'Скажите пожалуйста, что произошло?
— Не знаю, — вырвал руку Савинков, ускоряя шаг.
Возле Юсупова сада никого не было. «Что значит? Где товарищи?» Савинков чувствовал, что внутри болит, разрастается, давит тяжелая пустота. Он шел по Столярному. «Надо успокоиться», — думал он. Сталкивался с людьми, тихо шедшими по магазинам. И вдруг машинально остановился: на другой стороне висела покосившаяся вывеска «Семейные бани Казакова». Савинков перешел улицу. На двери бани, писанное рукой, прижатое кнопками, было объявление: — «Стеклянной посуды в баню просят не носить во избежание всяких случайностей и вообще». Савинков не рассуждая вошел в баню.
Бани были второразрядные. В коридоре пахло банной прелью. Ходили сюда не столько мыться, сколько за всякими другими надобностями.
— Номера есть? — спросил у кассы Савинков и закашлялся.
— Только в три рубля.
— Да, в три, — сказал он, вытаскивая зелененькую бумажку.
«Чорт знает, как дорого», — думал, поднимаясь по грязной лестнице. В углу ковра заметил пятно омыл-ков. «Уронили белье, что ли?»
Банщик с фиксатуаренными усами семенил с конца коридора.
— В 12-й пожалте.
— Мыла, полотенце, — рассеянно говорил Савинков, входя в номер, — и эту, ну как ее… мочалку!
— Как же без мочалки, — засмеялся богатому барину банщик.
Савинков заперся. Бросил мыло, полотенце, мочалку в медный таз. Скинул пальто, пиджак и лег на диван. Надо было сосредоточиться, решить. Но решить было оказывается трудно. Вместо решения проносились неотносящиеся к делу картины. Мать, мертвый брат, Нина, он не мог отогнать их. «Господи». — вдруг пробормотал он и, услышав голос, удивился.
«Банщику надо было сказать, что жду женщину, было бы лучше». В это время в номер раздался стук. Савинков вздрогнул и прислушался. Стук повторился сильней.
— Чего еще? — крикнул сердито Савинков, подходя к двери.
— Ваше время вышла, господин, — ответил из за двери банщик.
— Сейчас выхожу.
«Какая ерунда, Бремя вышло», — бормотал Савинков. Он налил в таз воды, намочил полотенце, мочалку бросил на продырявленный кожаный диван и наплескал на полу.
Вечером на Невском Савинков стоял ошеломленный. В темноте бежали газетчики, крича: — «Убийство министра Плеве!» — Савинков не понимал, кто убил министра? Казалось, убил вовсе не он. Савинков держал листок. Из траурной рамки смотрел министр. Колючие глаза, топорщащиеся усы, но ведь В. К. фон Плеве более не существовало:
«Сегодня в 9 ч. 49 минут на Измайловском проспекте возле Варшавской гостиницы злоумышленником, имя которого не удалось установить, убит, брошенной в окно кареты бомбой, министр внутренних дел В. К. фон Плеве. Сам злоумышленник тяжело ранен. Кроме министра внутренних дел убит кучер Филиппов, а также ранен проезжавший по улице поручик лейб-гвардии Семеновского полка Цвецинский…»
— Простите, — проговорил господин. Савинков почувствовал, что с кем-то столкнулся.
«С места убийства злоумышленник перевезен в Александровскую больницу для чернорабочих, где ему в присутствии министра юстиции Муравьева немедленно была сделана операция. На допросе, состоявшемся тут же после операции и произведенном следователем Коробчичем-Чернявским злоумышленник отказался назвать свою фамилию. Департаментом полиции приняты энергичные меры розыска, ибо предполагается, что убийство министра является делом террористической организации».
«Жив! жив!» — повторял Савинков, переходя Невский меж пролеток, колясок, карет. «Егор герой!» И вдруг почувствовал, мостовая поднимается, плывут, дробятся фигуры прохожих, встречные экипажи и здания валятся на него. Савинков понял, надо скорей зайти в ресторан.
— Что прикажете-с?
— Дайте карту.
— Слушаюсь.
— Стерлядь кольчиком.
— Слушаюсь.
Лакей мягко подбежал с серебристой миской.
Прасковья Семеновна Ивановская останавливалась, идя мимо расчищенных садов. Смотрела на варшавские сады с удовольствием. Как член БО Прасковья Семеновна выполняла приказания начальника. Теперь шла не кухаркой с Жуковской, а барыней, в платье с легким кружевом, в соломенной шляпке, с зонтиком.
По всей фигуре Азефа, шедшего Маршалковской, Ивановская заметила волнение. Азеф шел, грузно раскачивая живот. Лицо смято, заспано, искажено. Азеф показался Ивановской прибитым.
— К часу должны все узнать. Если убьют, будут экстренные выпуски. От Савинкова должна притти телеграмма. Это ужасно, — вдруг проговорил он, тяжело дыша, приостанавливаясь. — Быть вдали от товарищей, ждать, вот так, как мы с вами, это ужасно.
Ивановская шла, опустив голову.
— Зайдемте в цукерню.
В сливочной, белой цукерне пустовато. Розовая девушка принесла кофе с пирожными. Отошла, села, сонно смотря в окно на Маршалковскую.
Так прошел час.
Ивановская видела: волнение сильней охватывает Азефа. Уродливый человек, не вызывавший симпатий, сейчас их вызвал. Азеф потел, обтирая лоб.
— Уже без четверти двенадцать, — сказал он, поворачиваясь всем телом на стуле. — Что-нибудь должно было случиться.
Азефу стало душно. Он крепко обтер лицо.
— Надо быть спокойней, Иван Николаевич.
— Ах, — как от боли сморщился Азеф, — что вы говорите! Стало быть вы не любите товарищей. Я люблю их, поймите, они все сейчас могут погибнуть, — лицо Азефа задергалось, он отвел глаза.
— Пойдемте, — вдруг сказал он. — Я не могу больше.
Ивановская встала. Сонная девушка получила деньги. Села у окна смотреть на улицу.
Сквозь стекло прошли мимо толстый господин с старой дамой, только что пившие кофе. Но за цукерней девушка не видала, как толстый господин побежал. Сопливый мальчишка, еле успевая подбирать сопли, продавал экстренные выпуски, оря во все горло.
— Брошена бомба!
Азеф с газетой сделал несколько шагов, лицо было беложелто.
— Брошена бомба… ничего… неудача… — растерянно бормотал он.
Но обгоняясь бежали газетчики с разных сторон, крича:
— Замордовано Плевего!
Азеф рванул листок. Руки дрожали крупной дрожью. Прочитал вслух: — «За-мор-до-ва-но Пле-ве-го». И вдруг остановился, осунулся, вислые руки опустились вдоль тела, смертельно бледный, тяжело дыша, Азеф схватился за поясницу.
— Постойте, — пробормотал он, — я не могу итти, у меня поясница отнялась.
— Что значит замордовано, убит или ранен?
— Может быть ранен? — с испугом простонал Азеф.
С белыми листками бежали люди. В окнах магазинов появлялись листы с надписью «Замордовано Плевего».
— Я спрошу, что значит замордовано?
— Вы с ума сошли. Надо ждать, лучше я поеду в «Варшавский дневник». Подождите.
Держась за поясницу Азеф перешел улицу. Когда скрылся, Ивановская не выдержала. Это был маленький магазин обуви.
— Что могу предложить? — любзено шаркая, подошел хозяин поляк на коротеньких ножках. Старая женщина, улыбаясь, сказала:
— Скажите пожалуйста, почему кричат на улицах, что значит замордовано?
— Убили министра Плеве, — сказал обувник, — замордовано значит убили.
— Благодарю вас.
Азеф подъехал на извозчике. Он был бледен, волнение не покидало.
— Убит бомбой, сделано чисто, — бормотал он. — Я был на почте, завтра приезжает Савинков. Явка в 2 часа в «Кафе де Пари». Купите хорошее платье. Ресторан первоклассный. Вторая явка на Уяздовской в шесть. Если я не увижу Савинкова, передайте, чтобы стягивал товарищей в Женеву.
— Разве вы уезжаете?
Азеф осмотрел ее с ног до головы.
— Я никуда не уезжаю, говорю на всякий случай, понимаете? Завтра должны обязательно быть на явке. А сейчас прощайте.
В «Кафе де Пари», куда пришла Прасковья Семеновна в коричневом кружевном платье, Азефа не было. В шесть Прасковья Семёновна гуляла в польской, нарядной толпе на Уяздовской. И здесь не было ни Азефа, ни Савинкова. Прасковья Семеновна ходила в волнении.
В магазине ювелира стрелка показывала — семь, — ждать бесполезно. Ивановская пошла в направлении Нового Света. На мгновенье, возле Уяздовского парка показалась знакомая, худая фигура. Господин приближался, в светлом костюме, в панаме. В двух шагах пристально взглянул на Ивановскую. Прасковья Семеновна остановилась: — похож на Мак-Ку лоха, но не Савинков. Господин, повернувшись шел к ней, странно улыбаясь, улыбкой схожей с гримасой.
— Прасковья Семеновна?
— Это вы? — произнесла Ивановская. — Господи, на вас лица нет!
Даже теперь Ивановская не узнавала. Лицо синебледное заостренное во всех чертах, с пустыми узко-блещущими глазами. Другое лицо.
Ивановская бессильно проговорила: — Кто, скажите кто?
— Егор.
— Погиб.
— Тяжело ранен.
— Господи, Егор, — закрывая лицо, прошептала Ивановская, на старушечьих глазах выступили слезы.
— Давайте сядем, — сказал Савинков.
Мимо шла праздничная толпа. Савинков рассказывал о Егоре, об убийстве, об аресте Сикорского. Кончив, добавил:
— Я видел Азефа, он торопился, сказал, принужден ехать, заметил слежку, он выехал в Женеву.
— Он просил передать, чтобы стягивали туда товарищей.
— Да, да, для нового дела, — усмехнулся Савинков неопределенной полуулыбкой, — я не знал, что убивать трудно, Прасковья Семеновна. Теперь знаю. Рубить березу, убить животное просто, человека убить трудно. Есть что-то непонятное…