Сжав сверток, качаясь, Каляев шел медленными шагами с площади. Тело было в поту, ноги дрожали. У Никольских ворот за руку схватил Савинков.
— Что же? Что? — прошептал он задыхающимся шопотом.
— Не мог… дети… — тихо проговорил Каляев.
В ту же секунду Каляев понял, какое преступление совершил перед партией. Они молча шли к Александровскому саду. Каляев бессильно опустился на первую обмерзшую, заснеженную скамью.
— Борис, — проговорил он, — правильно я поступил или нет?
Савинков молчал.
— Но ведь нельзя же… дети…
Савинков сжал руку Каляева, обнял его.
— Правильно, Янек. Дети невиноваты. Но ты не ошибся, были действительно дети?
— Я был в двух шагах. Мальчик и девочка. Но я попробую, когда поедет из театра. Если один, я убью его.
Они долго сидели в Александровском саду. Вставали, уходили, приходили снова. Когда начался театральный разъезд и у подъезда Большого театра заметались лакеи, выкликая экипажи. Замахали, раскричались извозчики. Из дверей повалила, возбужденная музыкой Мусоргского, толпа шуб, дох, боа, муфт. Каляев, замешавшись в толпе, не спускал глаз с ацетиленовых фонарей кареты.
Девочка за руку с мальчиком прошли опушенными ножками. За ними шла пожилая женщина. Каляев узнал великую княгиню Елизавету. Следом шел кровавый генерал-губернатор, высокий, как шест, и на ходу разлеталась его шинель на красной подкладке.
Проводив его взглядом, Каляев ушел с Театральной площади.
Дора ждала в глухом переулке Замоскворечья. Издали она узнала ковыляющего «Мальчика». Савинков взял ее в сани и, молча, передал портфель с бомбами.
— Не встретил?
— Встретил. Но не мог, были дети.
Дора молчала, поправила на коленях портфель.
— Дора, вы оправдываете поэта?
— Он поступил, как должен был поступить.
— Но теперь вы снова будете вынимать запалы, разряжать, заряжать. Может произойти неудача. Вы опять рискуете жизнью и конечно всем делом.
— Мы не убийцы, Борис, — тихо проговорила Дора. — «Поэт» прав. Разряжу и снаряжу без оплошности.
Свободной рукой она подняла воротник шубки, мороз щипал за уши.
Они ехали Софийкой. Савинков вылез. Остаток ночи до синего рассвета провел в ресторане «Альпийская роза». Зеркало, к которому несколько раз подходил, отражало лицо мертвенной бледности с провалившимися глазами. Савинков не мог есть, его тошнило. Когда стало светать, выйдя из «Альпийской розы», почувствовал нечеловеческую усталость: хотелось упасть, заснуть.
4-го февраля Савинков и Дора ждали Моисеенко, стоя за портьерой окна.
— Приехал, Дора, одевайтесь, — проговорил Савинков. Он был также бледен, устал, впалые щеки, как у тяжко больного обтянули скулы, глаза обвелись темными кругами, став еще уже. Когда брал портфель, на этот раз с одной бомбой, Дора заметила как дрожат руки. Она торопливо одевала шубу, шляпу.
— Не проезжал еще? — тревожно спросил Савинков.
— До двенадцати нет, — ответил Моисеенко.
— Стало быть успеем. Теперь поедет в три.
— Куда везти?
— Да в Юшков же переулок! — раздраженно крикнул Савинков. — Поскорей же, нахлестывайте!
«Мальчик», получив два удара, прыгнул галопом. С галопа перешел на возможно быструю, скверную рысь. Такой вихлястой рысью, тяжело дыша, вбежал в Юшков переулок. Тут у сумрачного дома Моисеенко остановился. Путаясь в полости саней вылезла Дора.
— Вы ждете у Сиу, на Кузнецком, так, Дора?
— Да, да, — проговорила она, не оглядываясь, идя.
На следующем углу в сани сел Каляев, одетый прасолом, в поддевке, картузе, смазных сапогах. Они поехали к Красной площади.
— Янек, — говорил Савинков, — мы должны сейчас же решить, либо сегодня, либо надо отложить дело. Я боюсь, одного метальщика недостаточно. Может быть надо стать вдвоем? Но у нас сегодня один снаряд.
— Что ты говоришь! — возбужденно говорил Каляев. — Никакого второго метальщика не надо! Позавчера я был также один. Ну? И если б не дети, я кончил бы.
Савинков молчал, угнетенно, разбито.
— Ты настаиваешь именно сегодня и ты один?
— Да. Нельзя в третий раз подвергать Дору опасности. Я все беру на себя.
— Как хочешь. Тогда надо вылезать, кажется, — сказал Савинков, оглядываясь, словно они ехали совершенно незнакомым местом.
— Что это, Красная? — спросил он.
— Красная, барин, — ответил Моисеенко с козел.
— Янек, в последний раз, ну а если неудача? Тогда погибло дело?
Лицо Каляева было раздражено.
— Неудачи быть не может. Если он только поедет, я убью, понимаешь?
Моисеенко остановил «Мальчика».
— Приехали, барин, — проговорил он, отстегивая полость.
Каляев вылез со свертком. За ним вылез с пустым портфелем Савинков и кинул в ладонь извозчику светленькую мелочь.
— Я к Кремлю, — тихо сказал Моисеенко.
Савинков не ответил. Они шли с Каляевым по Красной площади. На башне Кремля старые часы проиграли «два».
— Два часа, — сказал Каляев.
— Ну? — проговорил Савинков.
Каляев улыбнулся.
— Прощай, Борис, — сказал он и обнял его. Они расцеловались в губы.
Не обращая ни на что внимания, Савинков смотрел, как легкой походкой, не оглядываясь уходил Каляев к Никольским воротам. Когда он потерял его, пробормотал: «Куда же теперь итти?» Машинально пошел к Спасской башне. Возле башни сгрудились извозчики не могли разъехаться, выбиваясь из сил ругались матерью.
Савинков через Спасскую башню прошел в Кремль. Но вздрогнул: у дворца стояла карета великого князя. Рысаки мотали головами. «Убьет», — и радость залила его. Он быстро пошел из Кремля на Кузнецкий, к Сиу, где ждала Дора.
Он почти бежал по Кузнецкому. Сам не знал почему торопился к Сиу. Предупредить ли Дору, что покушение удастся. Вернуться ли с ней, чтоб видеть. Он сталкивался с людьми. Сердце билось.
Еще не дойдя, услыхал отдаленный глухой удар. И остановился у магазина Дациаро, будто рассматривая открытки. «Неужели Янек? Но почему так глухо?»
У Сиу хохотали праздные москвичи, отводящие душу покупкой безделиц на Кузнецком мосту. Фланеры в ярких галстуках пили кофе, ели пирожное. Савинков увидал Дору в глубине. Перед ней стояла чашка кофе.
— Пойдемте отсюда, — сказал он, — странно скаля зубы, пытаясь сделать улыбку.
Дора поднялась. Взглянув в витрину, она увидела, мимо бегут люди, кто-то машет руками, кто-то споткнулся, упал, тяжелый господин смешно перепрыгнул через него, убегая, за ним вихрем полетели мальчишки.
— Что такое? — спросила Дора.
Публика из кафе бросилась к выходу. Савинков стоял бледный.
— Да пойдемте же.
— Простите, мадам, вы, мадам, не заплатили, — подбежал лакей.
— За что? — спросила Дора.
— За кофе и два пирожных.
— Пирожных я не ела, — сказала Дора, рассеянно шаря в сумочке.
— Кого?! — Что?! — Убило?! — Кого?! — закричали в кафе. Кузнецкий мост залился бегущими, бежали к Кремлю.
Савинков сжал руку Доры, тащил ее сквозь толпу. От Никольских ворот площадь залилась людьми. Все молча лезли куда-то. Толпа, сквозь которую нельзя было пробиться, казалась Савинкову отвратительной.
— Вот, барин, извозчик!
В пяти шагах, у тротуара стоял «Мальчик». Дора была бела, губы сини, она что-то шептала.
— Поедемте на извозчике, — сказал Савинков. Дора не сопротивлялась, тихо шепча — «Янек, Янек».
«Мальчик» медленно продирался сквозь сгрудившуюся толпу. Когда ехали Страстным бульваром, Моисеенко попридержав, повернулся:
— Слышали?
— Нет.
— Я стоял недалеко. Великий князь убит, — чмокнул и стегнул «Мальчика». «Мальчик» дернул сани, Савинков и Дора качнулись. Но не от толчка Дора упала на плечо Савинкова. Дора рыдала глухими рыданиями.
— Господи, господи, — слышал, склонившись меховым воротником, Савинков, — это мы, мы его убили.
— Кого? — проговорил Савинков.
— Его, великого князя, Сергея, — вздрагивая худым телом, рыдала Дора.
Савинков улыбнулся и крепче обнял ее.
В это время четверо жандармов с заиндевелыми усами, скрутив ноги и руки Каляеву, везли его в арестный дом Якиманской части. Он старался кричать — «Да здравствует свобода!» Лицо было безобразно сине. Окровавленный, он полулежал в санях. В сознании смутно неслось происшедшее, как виденная, но давно забытая картина. Каляев ощущал запах дыма, пахнувший в лицо. Мимо плыла еще, в четырех шагах, черная карета, с желтыми спицами. На мостовой лежали еще комья великокняжеской одежды и куски обнаженного тела. Потом напирала толпа. А великая княгиня металась, крича: — «Как вам не стыдно! Что вы здесь смотрите!?» — Толпа хотела смотреть куски мяса ее мужа. И напирала.
Возле арестного дома Каляев потерял сознание. Жандармы вволокли его за руки и за ноги.
Вечером Каляев пришел в себя. На допросе ничего не говорил, слабо улыбаясь. Тогда его повезли в Бутырскую тюрьму, в Пугачевскую башню. С Николаевского вокзала в это время уходил скорый поезд. В купе 1-го класса сидел худой господин с газетой. Светски полупоклонившись напротив сидящим дамам, он проговорил:
— Я не помешаю, если буду курить?
— Пожалуйста.
Господин закурил. Как тысяча впряженных в легкую качалку рысаков, поезд мчал, унося Савинкова.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Когда Николаю II-му доложили о смерти великого князя Сергея, он вздрогнул, оттолкнув книгу, чтение которой его захватило. Перед ним стояла императрица.
— Ники, крепись, надо молиться, боже мой, бедный Сергей! Твоим ужасным народом надо править жестоко! Русским нужна жестокость и хитрость!
Царь молчал. Голубоватые глаза были полны отчаяния. Он уронил голову на руки. Императрица увидела, как сильно лысеет рыжеватая голова.
— Ники, сделай вид, что ты идешь на уступки, чтоб успокоить на время эту гадину, это общество, чтоб прекратить убийства.