Старый Витте слышал приближающийся ход революции. Волновал Совет Рабочих Депутатов. О Совете узнал и царь. Скрывая злые вести, придворные подали императору черносотенную юмореску «Плювиум». И царь прочел стихи, которым весь день смеялся:
«Милостивый государь, Разрешите два вопроса: Почему один Носарь, А другой совсем без носа?»
Царь догадался, что без носа, это же Витте! граф Сахалинский! — Ха-ха-ха — хохотал царь в рабочем кабинете. — Но кто такой Носарь? Je ne sais pas. — Царь позвонил Фредериксу. Так царь узнал о первом Совете Рабочих Депутатов, с председателем Носарем-Хрусталевым.
Витте был хитр. Витте вызвал генерала Рауха, состоявшего при особе командующего петербурі-ским военным округом, вел. кн. Николая Николаевича. Прося при объявлении Петербурга на военном положении, привести распоряжение в действие без задержки. Но за генералом Раухом, на тех же рысаках, подъехал помощник Николая Николаевича, генерал Газен-кампф.
Расправив широкие русские усы на немецком лице, голосом с мороза ясным, генерал заявил в приемной о немедленном свидании с премьером. Дверь к Витте растворилась.
— Вы от главнокомандующего, генерал?
— Да, ваше сиятельство. С личным поручением его высочества.
Витте был сух и великолепен.
— Его высочество, — говорил Газенкампф, — просит ваше сиятельство, в случае надобности объявить Санкт-Петербург и окрестности не на военном, а в положении чрезвычайной охраны.
Глаза генерала, чуть чуть на выкате, смотрели в глаза премьера.
— Не понимаю, какая разница, генерал? Надеюсь дело не в словах?
— В случае чрезвычайного положения, передач; дел в военные суды и вообще смертные казни, — ба ритонально говорил генерал, — зависят от министр внутренних дел Дурново, в случае военного положени это ложится на его высочество, следоватльно его высс чество, а никто иной станет мишенью революционере?
Улыбка прошла под усами премьер-министра ушла в бороду.
— Я понимаю теперь разницу, генерал, — прог ворил Витте, не глядя в лицо Газенкампфа, — пер дайте его высочеству, что поступлю согласно указ нию.
Генерал встал. Руки обоих были крепки.
Витте, смотря в уходящую спину генерала, уль бался.
Опроборенные до отчаянной глянцевитости чиновники сновали в приемной премьер-министра, распределяя докладчиков по провинции. В Воронежской Саратовской, Харьковской, Тамбовской, Черниговской шли красные петухи, ножи, захваты земель помещиков. Премьер-министр слал подавлять генералов — Сахарова — в Саратовскую, Струкова — в Тамбовскую, Дубасова — в Черниговскую. Везде разъясняли, как умели, генералы неправомочные поступки. Только генерал Струков, не сумел заинтересоваться. Как выехал, так и запил во вверенной губернии, опустившись даже до пьянства с тамбовскими телеграфистами. Тамбовская же губерния продолжала волноваться.
У старого, большого человека уменьшались дни. Двадцать четыре часа казались минутами. Витте не успевал. Он давил в Прибалтике крестьян-латышей. Волнения вспыхивали в Польше. Вызывал генерала Скалона, требуя бесжалостных мер. В Забайкалье вспыхивал бунт армии. Слал генералов Рененкампфа, Меллер-Закомельского военной силой восстанавливать движение великого сибирского пути. В Петербурге спыхнули демонстрации. Но это было б не страшно, если б не явилась на прием дама в трауре, давшая сведения о готовящемся вооруженном восстании ер Москве.
По ночам старик чувствовал бессилие. Казалось, что кружится голова. Это было, вероятно, переутомление.
Савинков жил Леоном Родэ, в Петербурге, на Лиговке в меблирашках «Дагмара», в просторечии называвшихся пипишкиными номерами. С утра уходил на Среднюю Подъяческую в редакцию «Сын отечества». Там архиереи партии в табачном дыму решали, как отдать землю крестьянам с выкупом иль без выкупа. Кричали о Витте, революции, манифесте 17-го октября. В боковушке собирались боевики. На массивном диване, массивный Азеф, в кадильном куреве папирос. Казалось бы бить Тутушкиных. Но Савинковым владела тоска. Ходил Петербургом, не оглядываясь на филеров, пил, было мало денег, много грусти. Планы Азефа: — взрыв Охранного, арест Витте, взрывы телефонных, осветительных проводов — слушал безучастно.
— Что ты, Павел Иванович, — недовольно рокотал Азеф — то Тутушкины, динамитные пояса, то слова не выжмешь.
— Ерунда все, Иван. Нужно возродить боевую. К чему все это? Разве это сейчас надо? — идя с заседания, говорил Савинков.
— Конечно, не это, — кряхтел Азеф.
— Так ты думаешь, боевая возродится?
Несмотря на него, а смотря в дождливый, промозглый петербургский ветер, налетающий с Невы, Азеф бормотал неразборчиво:
— Зависит не от ЦК, а от Витте. По моему старичок сработает на нашу мельницу. — Азеф закашлялся, в кашле выпуская на тротуар слюну. Откашлявшись, догнал Савинкова.
Из ресторана «Кармен» вылетали скрипки. На 16-й линии казался уютен «Кармен» в петербургскую ветренность. Азеф вошел в ресторан, заполняя собой дверь, задевая за косяки. Савинков шел за ним.
— Ты что? — смотрели в карту, когда лакей лепетал детской беззубой челюстью о том, что бараньих больше нет, а свиных тоже нет.
— Мне, голубчик, яичницу!
— Подвело животы! — раскатисто хохотал Азеф, — то-то боевую возродить!
— Не в том, Иван, суть. Денег нет, деньги будут.
— Где найдешь?
— Не бойся, в провокаторы не пойду. В том суть, что ни во что кроме террора не верю. Отдал делу силы, а теперь когда нужно показать Витте — террор! — вдруг из-за какой-то тактики складывать оружие, это измена.
— Не кирпичись, барин, придет время. Тебе денег дать?
Азеф вытащил из жилетки смятую сторублевку.
— Барин ты, без подмесу, Боря — исподлобья лукаво смеялся Азеф маслинами, — пристрастился изображать англичан, ни на какую работу толком не поставишь. Скучно да «проза», либо «бомбочки», либо «стишки», — колыхал в смехе животом Азеф, — лощеный ты у нас, недаром зовут кавалергардом.
— Демократических сопель, вшивых кос не люблю, — пробормотал Савинков. Он ел с апетитом яичницу.
— Раз, — вдруг — захохотал он, — знаешь, как сейчас помню, прибегает одна товарищ к Тютчеву, при мне прямо бякает — Николай Сергеич, вы представьте, говорит, иду сейчас по Невскому (Савинков представил запыхавшуюся женщину), — вижу, говорит, Азеф на лихаче среди бела дня, обнявшись, с дамой легкого поведения.
— Ну, а Тютчев? — пророкотал Азеф.
— Развел руками. Стало быть, говорит, нужно для дела. А другой раз кто то протестовал, видел тебя в ложе Александринки, сидит, говорит, Азеф с дамой в ложе бельэтажа, у всех навиду в смокинге, на пальце громаднейший брильянт! Ха-ха-ха. Кстати не пойму, Иван, отчего тебя бабы любят? а? Рожа твоя откровенно сказать не апостольская.
— А тебя не любят? Бабы чуткие, — говорил животом Азеф, — в тебе мягкую кость чувствуют, вот и не идут на тебя, — захохотал дребезжащим хохотом.
Ресторан был пуст, наполнен запахами пива, водки, кухни. Но выходить не хотелось. Они сидели в углу. Было видно в окно, как хлестал на улице мелкий дождь и неслась мгла, застилавшая город.
Азеф пыхтел папиросой.
— Скажи, Иван, только по правде, есть у тебя вера или вовсе нет?
— Какая вера?
— Ну в наше дело, — в социализм?
— В социализм? — пророкотал Азеф, темные глаза, смеясь, разглядывали Савинкова. — Все на свете, барин, ist eine Messer und Gabelfrage. Ну понятно это нужно для молодежи, для рабочих, но не для нас же, смешно…
— А разрешите, товарищ, спросить, — прищурившись углями монгольских глаз, говорил Савинков, — кажется вы глава боевого комитета, подготовляющего вооруженное восстание в борьбе за социализм?
Оба захохотали. — Пойдем, Боря, — сказал Азеф, шумно поднимаясь, отставил стул.
На улице охватил резкий, кружащий ветер. На крыше горохотало листовое железо. Прошла мокрая блестящая конка. После нее на улице стало темно.
— Боевой много дела, — в налетающем ветре говорил Азеф, крепко надвигая котелок — Витте, охранка, еще вот с Дулебовым.
— Что с Дулебовым? — отворачиваясь в ветре, сказал Савинков.
— Тихое помешательство, сошел с ума. Жандармы перевели в лечебницу Николая-Чудотворца, он там записки пишет. Записки чушь, полная галиматья, но называет правильными именами. Сейчас врач наш, передает, а разнюхают жандармы, скверно. Жаль Петра, но ничего не поделаешь, обезвредить надо, — проговорил Азеф, подымая воротник.
— Петра?
Удерживая котелок, Азеф, поворачиваясь корпусом к Савинкову, сказал:
— Ну конечно, Петра. Все равно жить ему недолго, а вред может быть громадный.
— Убить?
— Он же сумасшедший.
На них налетел черный, мокрый ветер, оба перевернулись от него, пропятились несколько шагов.
— А Татарова забыл? — пробормотал Азеф в темноте, — тоже дело.
На углу, сжавшись под кожанами, дремали извозчики. Азеф и Савинков обнялись, поцеловались, разошлись до завтра.
Говоря с Москвой по прямому проводу, Витте слышал гуд и кипенье лав. Витте чувствовал восстанье в просьбе присылки войск, в нелепых ответах командующего генерала Малахова. Витте выехал к вел. кн. Николаю Николаевичу просить войск для Москвы.
— Что?! — закричал великий князь. — Москва?! Восстанье? Знаю. Ну что же? Солдат? Не дам! У самого столько, чтоб охранить спокойствие императора! А Москве поделом, пусть либералы глотнут красного петуха! Недовольны? Конституции? Глотните ножа! Сговорчивей будете! Пусть купчишек Морозовых пощупают колом! У меня нет войск для Москвы, ваше сиятельство!
Витте схватился за голову, выбежав от человека в гигантских серосиних рейтузах с золотом, — «Помешательство!» — бормотал он, мчась в Петергоф умолять царя.
Николай II играл с Воейковым на бильярде. Клал сложный шар от трех бортов в середину, когда доложили о премьер-министре.
— Что ему надо от меня! Я выгоню его вон! Он не дает мне покоя!
— Ваше величество, — склонил лысую голову с пушистыми усами Фредерикс, — вопрос кажется государственной важности, у премьер-министра срочный доклад о московском восстании.