Авдотье Кирилловне господин очень понравился. Тихо, по старушечьи улыбаясь, она проговорила:
— Отдохнуть он лег, сын то мой, ну вы все таки пройдите в залу, я ему скажу.
Обтерев о половичек ноги, чтобы не наследить, Савинков прошел в залу. Зала маленькая, в фикусах, геранях, кактусах, с альбомами, плюшевыми скатертями, ширмами, портретами духовных лиц.
Когда скрипнула дверь и на пороге встала плотная фигура Татарова, Савинков рассматривал над диваном портрет монаха в клобуке.
— Ах, это вы? — удивленно, нерешительно проговорил Татаров и Савинков увидел: — побледнел.
— Здравствуйте, Николай Юрьевич! — весело сказал он, пожимая руку.
— Присаживайтесь, — проговорил Татаров.
— У меня к вам дело.
— Пожалуйста, — опуская бороду, сказал Татаров Он смотрел на брюки Савинкова в полоску, заметил, что ботинки грязны, «без калош ходит», — подумал Татаров.
— Видите ли, Николай Юрьевич, члены следственной комиссии по вашему делу, все, кроме Баха (внезапно, но естественно солгал Савинков) сейчас в Варшаве. Я полагаю, в целях вашей реабилитации необходимо устроить допрос, дабы вы могли защититься, мы же с своей стороны могли бы выяснить дело. Получены новые сведения, весьма меняющие дело в благоприятную для вас сторону. Товарищи поручили мне зайти к вам спросить: — желаете ли вы дать показания?
— Я ничего не могу добавить к уже данным, — проговорил Татаров, не подымая головы. Савинков осмотрел его, опять как в Женеве, представляя, как рухнет с громом на землю под ударами товарищей.
— Но я говорю, Николай Юрьевич, в нашем распоряжении новые данные. Вот, например, вы указывали на провокатора в партии. У нас есть теперь данные, могущие быть может реабилитировать вас окончательно.
— Да, я говорил о провокаторе. И сейчас скажу, провокатор «Толстый», Азеф.
— Откуда у вас эти сведения?
— Эти сведения достоверны. Я имею их из полиции. Моя сестра замужем за приставом Семеновым. Он хорош с Ратаевым. Я просил его, ввиде личной мне услуги, осведомиться о секретном сотруднике в партии. Он узнал, провокатор — «Толстый», Азеф.
— Ну видите, — произнес Савинков, — если вы могли бы документально подтвердить это, хотя прямо скажу, я лично полицейскому источнику полностью не доверяю.
— Я понимаю, но здесь, Борис Викторович…
— Я понимаю, Николай Юрьевич, — перебил Савинков, — но разбор этого материала — дело следственной комиссии in corpore мне поручено пригласить вас. Вы хотите притти?
Он видел, как Татаров волнуется, теребит, мнет бороду.
— А кто там будет?
— Чернов, Тютчев и я.
— А еще кто?
— Больше никого.
Татаров молчал, соображая.
— Ну хорошо, — проговорил он. — Я приду. Какой адрес?
— Улица Шопена 10, квартира Крамер. Спросите госпожу Крамер.
— Хорошо. В восемь?
— В восемь.
В передней, в приоткрытую щель смотрела Авдотья Кирилловна.
— Скажите, — остановил вдруг Татаров Савинкова, проговорив тихо: — Как же так, вы подозреваете меня и не боитесь притти ко мне на квартиру. Ведь, если я провокатор, я же могу вас выдать?
— А разве я вам сказал, что мы подозреваем вас? Я в это не верю ни одной минуты, Николай Юрьевич. Для того и приехала комиссия, чтоб окончательно выяснить.
— Ну хорошо, до свиданья, — проговорил Татаров.
— До свиданья, до завтра. Только, пожалуйста, не запаздывайте.
Легкой походкой Савинков спускался лестницей, на которой дворничиха зажигала керосиновую лампу. На улице Савинкова охватило чувство хорошо выполненного дела: — в восемь Татаров будет на улице Шопена.
В доме № 10 на улице Шопена оживление началось с пяти. А с шести Веневская села в гостиной в кресло. Была бледна, глаза обвелись черным кругом. Вероятно не спала ночь. Калашников то ходил по кабинету, то что то насвистывал, то выходил в корридор, часто заходя в уборную.
В дальней, пустой комнате, согнувшись за столом писал Савинков.
Назаров и Двойников пили чай. Они были друзья с юности, как еще привезли их отцы из деревни и отдали на Сормовский в мальчики.
— Нет, Шурка, правды на свете, — откусывал сахар крепким зубом Назаров. — Во время восстания сколько народу побили, теперь дети малые по миру бродят. Бомбой бы их всех безусловно, вот что…
— Эх, Федя, — качал головой Двойников, — оно так то так, да все таки, брат, к такому делу с разлету йе подходи. К такому делу надо в чистой рубахе итти, может даже я и недостоин еще, например, послужить революции, как вот Каляев.
— Брось трепать, Шурка, — хмурился Назаров, — в рубахе, не в рубахе. Надо убить? Надо. Значит концы в воду, ходи кандибобером.
Назаров допил, по привычке перевернул чашку вверх дном, утерся, сказал:
— Ну я иду со двора.
Допив чай, Двойников произнес со вздохом что-то вроде «ииээхх!» и зашумел редкими ударами сапог к окну на улицу.
— Стало быть, Марья Аркадьевна, выходите к нему вы и проведите в гостиную, тогда он отрезан. Я выйду из кабинета.
— Товарищ Калашников, скажите, вы убеждены, что это предатель?
— Да. А что?
— Я боюсь, вдруг ошибка, это ужасно.
— Какая вы чудачка, Марья Аркадьевна. Он предал товарищей, послал их на виселицу.
— Нет, я знаю, убить надо.
В это время в дверь с черного хода раздался несильный стук. Веневская и Калашников вздрогнули.
— Он? Не может быть, рано, — проговорил Калашников и бросился в коридор. Веневская видела, он держится за карман. Знала — в кармане финский нож.
Кто то вошел с черного хода. — Вот шаталомный, — услыхала Веневская голос и смех Назарова.
— Опоздал, чорт возьми, города не знаешь, извозчик дуралей попался, — говорил Моисеенко.
— Все в порядке, товарищ Моисеенко, — сказал Калашников.
Двойников тихо свистнул у окна. Все вздрогнули.
С противоположной стороны улицы, спрятав голову в воротник, согнувшись, быстро переходил Тата-ров. Двойников услыхал, в левом межреберье перевернулось, ударилось сердце, разливая теплоту.
Веневская подошла к зеркалу, быстрым женским движеньем поправила волосы. Оторвавшись от рукописи, Савинков прислушался к свисту, ждал звонка. «Сейчас должны звонить». Но звонка не раздавалось.
Назаров пристыл к стеклу во двор, походя на кошку — прямо против окна стоял Татаров, о чем-то спрашивая дворника. Назаров не сообразил, Татаров мотнул дворнику и очень быстро пошел к калитке.
Замерев, ждали звонка. Назаров кошкой прыгнул с табуретки, бросившись в гостиную.
— Уходит! — закричал он. — Что ж вы рты то поразевали!
За ним бросились все, увидели — удалявшегося Татарова.
— Уууу гад… — пробормотал Назаров.
Калашников стоял растерянно. Беневская странно смотрела на всех. Она была несчастна. На шум вошел Савинков.
— Ушел? — проговорил он. — Теперь всех провалит. Надо сейчас же бросать квартиру.
— А если догнать?
— Что ж ты, на улице?
— А что, и на улице место найдется.
— Брось, Федя, — раздраженно проговорил Савинков. — Сейчас же бросаем квартиру, он всех нас провалит.
Ни на один звонок не отпиралась квартира Татарова. Николай Юрьевич вернулся бледен. Не скрывая состояния, еле дошел до постели, упал. Склонившейся в переполохе Авдотье Кирилловне, не выдержал, проговорил:
— Мама, меня убить хотят, не отпирай…
— Коля!
— Оставь меня, — отстраняя рукой, проговорил Татаров.
Зарыдав, вышла Авдотья Кирилловна, закрываясь закорузлыми неразгибающимися от старости пальцами.
Татаров лежал с закрытыми глазами. Борода неаккуратна, взлохмачена. Мысли бились чудовищно. Не поспевая одна за другой, сталкивались, причиняя невыносимую боль. Татарову хотелось бы не думать.
«Но что же сказал дворник? Что сняли муж и жена. Что пришел сперва молодой человек, хорошо одетый. Все это могло быть. Потом прошли двое, «как бы рабочие, в картузах». Все стало ясно. Савинков заманивал. Изящный Савинков, называющий «Николай Юрьевич», подающий руку, говорящий, умно, любезно — был страшен. От него выступал пот, тяжелым молотом ударяли изнутри в голову. Казалось, слышится несущийся мимо шум. Будто сама жизнь несется мимо Николая Юрьевича Татарова. Чтоб освободиться, попробовал встать. Но голова закружилась и Татаров упал на локоть.
Савинков и Назаров шли по Огродорой улице.
— Да ведь ты говоришь нужно?
— Нужно.
— Значит и убью.
— Чем?
— Ножом.
— На дому?
— А то где же?
— А если не уйдешь, Федя?
— Брось, если да если. Не хочешь посылать, сам ступай, только ведь, поди, не сумеешь, — засмеялся Назаров, обнажив крепкие, желтоватые, нечищенные зубы.
— Ладно, — проговорил Савинков, — Валяй. Но ножом трудно, не промахнись.
— Увижу, чем стругать буду, струмент весь со мной. Эх, ушел гад, а? Сколько народу революционного погубил. Сколько товарищей угробил. Ну да и от нас не уйдет.
— Ну прощай, Федя, — останавливаясь, сказал Савинков. Он торопился вслед за товарищами к московскому поезду.
— Прощай.
— Ах, да — спохватился, берясь за карман Савинков. Назаров обернулся. — Я ж тебе денег не дал.
— Каких?
— Да надо же денег.
— Есть у меня деньги. Не надо мне твоих денег, — зло отмахнулся Назаров.
— Да, возьми..
— Очумел ты с твоими деньгами, — на ходу пробормотал Назаров.
Савинков постоял, смотрел вслед, улыбаясь, пошел к извозчику.
В Москве, в газете «Русское слово» Савинков читал телеграмму: — «22 марта на квартиру протоиерея Юрия Татарова явился неизвестный человек и убил сына Татарова. Спасаясь бегством, убийца тяжело ранил мать убитого ножом. До сих пор задержать убийцу не удалось».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Никогда не видали Ивана Николаевича таким веселым, как этой весной в Петербурге. Мозг Ивана Николаевича был математический. Расчеты сходились. Окупались деньгами. Он жил с Хеди. И все радовало.