— Привычка. Вот у Валентины сильные боли.
— У меня тоже, — говорил Савинков, думая о Доре, о ночи, когда пришел к ней, и о том, что, как говорят, сошла она с ума, прося дать ей яду, изнасилованная жандармами.
— А где ваша жена? — выходя из задумчивости спросил Савинков.
— Жена? — переспросил Зильберберг. — Она заграницей, у меня даже двухмесячный ребенок, пишут уже улыбается, не видал еще.
— Да? — процедил Савинков. Они входили в комнату, похожую на гостиную; кроме желтой мебели, посредине стояла кровать, покрытая байковым одеялом. Навстречу им шли Попова и Рашель Лурье. Попова весело кричала:
— Павел Иванович! пожалте обедать! Только привыкли ведь к изысканностям. А у нас по-простецки. Саша даже стесняется, ей богу.
— Валентина, — сердито проговорила Саша и сама засмеялась.
За стол, покрытый клеенкой, садились шумно. Савинков помолодел, он почти студент, бегающий маляром за Невскую.
Саша несла сковороду шипящей глазуньи.
— Извините, товарищи, что то сегодня неудачно, кажется.
Попова подставляла деревянные подставки.
— Какой неудачно! Дело не в удаче, а в количестве, товарищ Севастьянова. Голоден, как волк. А вот винца бы? Нет у вас? В вашей работе не надобится? Жаль. А мы развратились, привыкли заливать трапезу, — смеясь говорил Савинков.
Все смеялись. Ели яичницу, картофель, пережаренное Сашей в волнении, мясо. А после обеда, обняв за плечи Валентину, смотря в ее смеющееся лицо с раскрытыми губами, в которых белели мелкие зубы, Савинков говорил:
— Товарищ Валентина, я ведь вас увезу. Хотите?
— На дело?
— Ну конечно. А то на что же? — Савинков кратко рассказал о их плане.
— Согласны?
— О чем спрашиваете? Зачем же я здесь?
— Только один вопрос. Вы не беременны?
Краска залила щеки, лоб, словно выступила даже сквозь брови.
— Это вас не касается, это мое дело.
— Напрасно думаете. Меня касается. И как человека и как революционера. Во первых, в случае вашей гибели, вы убьете живого ребенка. Кроме того можете ослабеть, не совладеть. Ведь придется трудно.
— За себя я ручаюсь.
— Нет, поскольку вы подтверждаете, я на себя взять не могу. Изменить тоже не могу, дело Ивана Николаевича. Приеду завтра. Но говорю прямо, не обижайтесь, буду настаивать, чтобы. вместо вас ехал кто-либо другой.
— Если Иван Николаевич назначил меня, я поеду. Вы не имеете права, — вспыльчиво проговорила Валентина. — Вы обижаете меня, как члена БО. Я говорю, что способна на работу.
— Я не могу, Валентина, не будемте говорить.
В своей комнате, сдержанная, строгая плакала Рашель Лурье. Назначение должно было принадлежать ей, Павел Иванович вызвал Попову.
Азеф собирался к генералу Герасимову, когда внезапно вошел Савинков. По ушедшей в плечи голове, наморщившемуся лбу и затуманившимся глазам, Савинков понял, что Азеф не в духе.
— Почему ты приехал? — отрывисто спросил Азеф. — Постой, не ходи ко мне, у меня женщина. Пойдем сюда.
Они вошли в кухню. Опершись о стол, Азеф слушал Савинкова.
— Какой вздор! — пробормотал он. — Нам нет никакого дела, беременна Валентина или нет. Я не могу производить медицинских освидетельствований. Раз она приняла на себя ответственность, мы должны верить ей.
— Я отвечаю за все дело. Мне важна каждая деталь, я не могу расчитывать на успех, если сомневаюсь в Валентине.
— Я знаю Валентину, она все выполнит.
— Я повторяю, беременную женщину в дело не возьму.
Азеф захохотал. Кончив хохотать, проговорил:
— Бери Валентину и поезжай сейчас же в Москву. Менять поздно. Сантименты прибереги для других.
— Это слишком по генеральски, Иван! — вскрикнул Савинков. — Вот тебе последний сказ: — или я выхожу из организации, или вместо Валентины едет Рашель.
Азеф остановился в дверях. Смотрел насмешливо, был похож на большую гориллу.
— Сегодня же езжай в Москву. Понял? — проговорил он и, не прощаясь, вышел.
Подавитель московского восстания генерал-адъютант Дубасов внешне напоминал борзую собаку. Без бороды, длинное, узкое лицо с легкими бачками, жидкими усами. Дубасов знал, что готовится покушение. Больше того, по ночам была уверенность в смерти. А когда охранное сообщило, что террористы в Москве и генерал должен ездить только маршрутом указываемым охранным, генералу показалось, что он убит.
— Что вы, граф, ну что там сделает охранное? — говорил Дубасов адъютанту, графу Коновницыну. — Молодо-зелено, батюшка. Кто нас с вами охранит от тысячи бешеных террористических собак? Евстратка Медников? Да разве спасет неграмотный Евстратка, который купил себе под Москвой именье и вместе с бабой коров доит. Да и нравов вы их не знаете. Петербургской охраной кто ворочает? Шурка Герасимов, я его по Чугуевскому училищу знаю. Он ни в бога, ни в чорта не верует. А в руках его жизнь всякого. Хочет казнит, хочет милует. Вот как, графчик, дело то обстоит, так то вот! — засмеялся Дубасов. И от смеха генерала Дубасова, адъютанта, графа Коновницы-на охватило волнение.
Восемь раз, в голубой форме сумского гусара с коробкой конфет выходил Борис Виоровский навстречу коляске генерала Дубасова. Вороная голова Вно-ровского поседела. Но коляска Дубасова ускользала. Савинков, Вноровские, Шиллеров и Валентина Попова — обессилели. И тогда в Москву, убивать генерала Дубасова, приехал из Финляндии Азеф.
Он назначил убийство на день именин императрицы Александры. Чтоб, когда по случаю тезоименитства грянут оркестры, в весеннем солнце блестя бас-тромбонами, корнетами, литаврами, тронется отчетливая пехота и, расходясь плавным тротом, завальсируют кони под кавалеристами, тогда в разгар парада метальщики замкнут пути из Кремля и генерал Дубасов в весенний день поедет на бомбу.
Поседевший, еще более красивый, Борис Вноров-ский одел форму лейтенанта флота. Азеф передал восьмифунтовый снаряд, чтоб замкнул Вноровский Тверскую от Никольских ворот.
Одетому, человеком в шляпе, с портфелем, Шилле-рову Азеф дал снаряд, чтоб замкнул Боровицкие ворота. А на третий путь по Воздвиженке стал, одетый простолюдином, Владимир Вноровский, дожидаясь чтоб Азеф привез снаряд.
Летящие в весеннем воздухе звуки медных маршей и крики ура наполняли Москву. Вноровский волновался. Не понимал, как можно быть неаккуратным. Сжимал покрывавшиеся потом руки. Крутясь, высматривая в толпе, Вноровский казался даже подозрительным. Но вдруг толпа отшатнулась. Вынырнул взвод приморских драгун в канареечных бескозырках. Плавно ехала коляска генерала Дубасова в двух шагах от Вноровского. Генерал поднял к козырьку руку. Адъютант к кому то обернулся, улыбаясь. Но уже несся замыкающий взвод драгун. И только тут Вноровский, недалеко, на извозчике увидал полного, безобразного человека в черном пальто и цилиндре, с папиросой в зубах. Извозчик Ивана Николаевича скрылся. Но раздался глухой, подземный гул…
Это, увидав выехавшую из Чернышевского переулка на Тверскую площадь коляску Дубасова, уже готовую скрыться в воротах дворца, бросился наперерез ей седой лейтенант, Швырнув под рессоры коробку конфет.
Тяжело дыша, не разбирая, сколько он сунул извозчику, Азеф в кафе Филиппова на Тверской в изнеможении, испуге и усталости опустился у столика.
Вокруг кричали, сновали люди — «Генерал-губернатор! Убит! Дубасов!»
На торцах площади у дворца, возле убитых рысаков валялся, разорванный в куски, адъютант граф Ко-новницын. Поодаль, с седой головой, странно раскинул руки окровавленный труп молодого лейтенанта.
Раненого генерала Дубасова вели под руки в покои дворца.
В полчаса девятого генерал Герасимов ждал Азефа. Генерал ходил по паркетной зале, — был в военном. Шпоры звенели отрывисто, доносясь во все шесть комнат. Судя по заложенным за спину рукам и слишком быстрому звону шпор, генерал был взволнован.
Когда в передней раздался звонок, генерал полузлобно протянул — «аааааа».
— Я запоздал, — глухо говорил Азеф, отряхивая капли дождя с цилиндра.
— Я вас жду полчаса.
Азеф кряхтя снял пальто, кряхтя повесил на вешалку, потирая руки и лицо пошел за Герасимовым. С виду он был спокоен. Генерал напротив шел, очевидно готовя фразы и слова.
— Потрудитесь сказать, где вы были во время покушения, Евгений Филиппович? — Проговорил Герасимов, когда меж их креслами стал курительный прибор.
— В Москве, — доставая из кармана спички, сказал Азеф. — Даже был арестован в кофейне Филиппова, что не особенно остроумно. Я выехал, чтоб захватить дело.
— И не ус-пе-ли? — расхохотался злобно Герасимов. — Дубасов спасся чудом! Коновницын убит на глазах всей охраны! Вы понимаете или нет, что мне скажут в министерстве?!
— Ну, знаю, — лениво проговорил Азеф, — но что вы от меня хотите, я не бог, я не давал вам слова, что революционеры никого никогда не убьют, это неизбежно…
— Не финтить! — в бешенстве закричал Герасимов. — Забываете?
Дым заволакивал лицо Азефа, оно становилось каменным. Пипка была на правой щеке генерала.
Герасимов замолчал, стараясь подавить бешенство.
— Евгений Филиппович, — проговорил тихо, — в нашей работе все построено на доверии. Сегодня в департаменте Рачковский заявил, что московское дело — ваше. Скажите прямо: — у вас были данные, что покушение назначено на время парада? — серостальные щели не выпускали маслин Азефа.
— Либо вы мне верите, либо нет, — лениво сказал Азеф. — Я хотел захватить все дело, Дубасов сам виноват. Я указал маршрут, сказал, чтоб из предосторожности выезжали на Тверскую из Брюсовского, а они выехали из Чернышевского.
Герасимов похрустывал пальцами, смотря в пол.
— Кто ставил дело?
— Не знаю.
— А я знаю, что Савинков! — закричал Герасимов.
— Возможно, — пожал плечами Азеф, — в ближайшие дни узнаю.
— Я уверен. Но понимаете вы, что получается, или нет? Вы просили не брать Савинкова, потому что он нужен. Я не брал. А теперь? Мы ведем сложнейшую канитель, а Савинков на глазах всей Москвы убивает? Так мы ки черта не вылущим, кроме как самих себя! Рачковский, будьте покойны, намекнет кому надо.