Савинкова крепко схватили за руки. Совсем близко было лицо поручика с выгоревшими усиками. Поручик в упор держал черный наган. Савинков видел сыщика с оттопыренными ушами и бельмистами глазами. Но сыщика оттолкнул поручик, потому что он наступил в свалке поручику на ногу. — Ведите для обыска! — кричал поручик. И Савинкова втащили в номер, начав раздевать.
Сознание, что именно он, а никто другой через день будет повешен, перевернуло все в черепе. Стоя у окна, смотря в решетчатый, голубой квадрат, Савинков ощущал полную оторванность. Все стало чуждо, совершенно ненужно. Нужнее всего было это окно.
«Буду болтаться, как вытянувшаяся гадина, и эта гадина будет похожа на Савинкова, как неудавшаяся фотография». — Савинков слез с табурета, прошелся по камере, заметил, что в двери заметался глазок. «Подсматривают», — остановился он и стало смешно. «Я в синем халате, в дурацких деревянных туфлях, чего же подсматривать?». И, прорезая тело наискось каленым железом, резко прошла мысль: — «Все равно. Осталось держаться на суде, так чтоб знали, как умирал Савинков».
— «Гадость», — думал он, — «повесят». Вспомнил, в именьи Петра Петровича рабочие вешали беглого пса. Пес извивался, когда тащили, вился змеей в петле отчаянной мордой, потом протянулся, высунув язык. Рабочий подошел, дернул за ноги, в собаке, что хмыкнуло. Оборвалось сухожилье что ли…
В коридоре послышались шаги ошпоренных ног. По спине к ногам прошла морозная дрожь. Винтовки звякали, прикладами ударяясь о каменный пол.
«Идут».
Шаги и голоса затоптались у двери. Завертелся ключ. Савинков увидал на пороге караульного офицера.
— Приготовьтесь, свиданье с матерью.
Меж любопытно смотревших солдат с винтовками, вошла старая женщина, не в шляпе, как представлял Савинков, а в косынке, с седыми висками. И вдруг, старая женщина, его мать, закачалась. Савинков бросился к ней, застучав по полу туфлями. Упав на руки Софья Александровна резко, странно, высоко закричала.
— Мама, не плачь, наши матери не плачут.
Солдаты у дверей смотрели деревянно. Громадный детина даже улыбнулся.
— Каков бы приговор ни был, знай, я к этому делу непричастен. Смерти я не боюсь, готов к ней.
«Боже мой, боже мой, как он худ». — Софья Александровна даже не слушала.
— Боря, дело получило отсрочку, приехали адвокаты, завтра будет Нина, я получила телеграмму.
— Свидание окончено.
Ощутив смоченные солью, морщинистые щеки Софьи Александровны, он выпустил ее. Софья Александровна тихо вышла, окруженная солдатами.
Через полчаса, в уборной Савинков увидел Двойникова. Выводные курили, толкуя о смене Белосток-ского полка Литовским. И эта смена им была нужна и интересна. А Савинков говорил обросшему колючей бородой Двойникову:
— Эх, Ваня, это пустяки, что отсрочка, ну повесят стало быть не 17-го, а 19-го.
— Повесят? — дрогнувше пробормотал Двойников. — Всех? И Федю?
— И Федю.
— И вас?
— И меня.
Кивнув вниз головой, словно от короткого удара. Двойников тихо произнес:
— Федю жалко. — Помолчав добавил: — Часы при обыске взяли. Не отдают.
— Часы теперь ни к чему, Ваня.
Выводной сплюнул и крикнул:
— Ну ребята, айдате!
Все было ясно: — виселица. Но карты смешались, когда в камеру ввели Нину. Глаза показались настолько испуганными, что Савинков думал: — не выдержит, упадет. Но, обвив шею, Нина прошептала: «приехал Николай Иванович» и впилась поцелуями и слезами.
Это было отчаянно-невероятно. Если б переспросить?! Вглядываясь в любящее лицо, в темные, страшные глаза, Савинков понял, что не ослышался — «Николай Иванович» — Лев Зильберберг, глава териок-ской мастерской, у которого двухмесячная дочка.
— Свидание окончено.
Но это ж секунда, в которую запомнилось лишь выражение глаз. В глазах слезы и что то еще. «Неужто надежда?» — думал Савинков, ходя по камере. — «Почему Зильберберг? Может перепутала, вместо Николая Ивановича — Иван Николаевич, Азеф?» С потрясающей силой желанье бегства, свободы, жизни прорезало тело. Савинков простонал, ломая пальцы.
На конспиративной квартире ЦК, в традиционном дыму, слушая план Зильберберга, Чернов ковырял в носу, шмыгал и вынимал платок. Азеф насупленно молчал. Натансон, отмахнувшись, толковал с приехавшим из провинции крестьянином.
Зильберберг кипел. — Я требую от имени боевиков! — кричал Зильберберг. Но почему Льву Зиль-бербергу пришла в голову сумасшедшая мысль освободить из крепости Савинкова? Он меньше других знал его. 1 олько однажды, на иматрской конференции боевиков, на праздничном обеде, Савинков на пари писал между жарким и сладким два стихотворения. И когда читал, веселей всех радовался такой талантливости боевик Зильберберг.
— Требую, — ухмылялся Чернов Азефу, — требовать то все мы мастера. Молодо-зелено, Иван. Ну как там его из крепости освободишь?
— Товарищи! — заговорил Азеф, — я глава террора и друг Бориса, но должен сказать, как мне ни дорог Борис, высказываюсь против плана освобождения. Надо знать, что такое крепость и что такое охрана в крепости. Жалость не резон, чтобы мы теряли бешеные деньги. К тому же вместе с деньгами теряли и таких работников, как Николай Иванович. Мы не богаты. Наша единственная цель — революция. Мы не имеем права итти на сантименты даже по отношению к Савинкову. Да, я первый бы пошел спасать его, но 4 у нас нет средств спасения, поэтому нечего строить испанские замки.
И все же Зильберберг зашивал в пояс деньги, конспиративные адреса, торопясь поспеть к поезду. В передней совсем уж в дверях нагнал Виктор Михайлович, сжимая хрупкую руку в громадных короткопалых шатунах, быстро проговорил:
— Вы уж, кормилец, постарайтесь для Павла Ивановича то, постарайтесь и на меня не серчайте. А если увидите Павла то Ивановича, всяко бывает и медведь с крыши летает, поцелуйте. Так и передайте, что мол целую его и впечатление, скажите, громадное, колоссальное!!!
Жандармские офицеры за столом сидели с карандашами. Все были в парадной форме густых эполет, в аксельбантах, орденах. Заседание красиво-одетых людей казалось торжественным. Во фраках с белыми пластронами, бритые адвокаты поблескивали стеклами пенснэ. Впечатления общей торжественности не портили.
— Суд идет! Встать!
Софья Александровна раздвоилась. Одна рассматривала председателя, генерала Кардиналовского, звенящих шпорами офицеров. Другая зажалась в ней же самой, ждущая только, чтоб отворилась белая дверь.
Бас генерала сказал: — Введите подсудимых!
Забилось сердце. Колыхнулась дверь. Блеснули сабли. Среди сабель шел легкой походкой, в руке с розой, Борис Савинков. Конвойные были выше ростом. Увидав мать, он улыбнулся, кивнув.
Сзади, Двойников и Назаров ступали тяжелее. Брови были сжаты, лица сведены.
— Подсудимый встаньте, скажите ваше звание, имя и отчество.
Сквозь густую пелену, заложившую уши, Софья Александровна услыхала:
— Потомственный дворянин Петербургской губернии Борис Викторович Савинков.
Софья Александровна не слыхала ответов других подсудимых. Видела только, что встают, говорят, «Господи», прошептала она.
Из-за стола защиты поднялся левый фрак, поблескивая пенснэ. Непохоже на военных заговорил: — Смею указать суду, на основании законов военного положения данное дело не согласно закону передано военному суду генералом Каульбарсом, оно могло быть передено только адмиралом Чухниным. Таким образом совершенная неправильность является, с точки зрения права, кассационным поводом…
Нина чувствовала, фрак адвоката Фалеева говорит хорошо. Военные смотрят с неудовольствием.
В противоположном конце поднялся прокурор. Худ, желт, черно-глаз. Тоже поблескивает пенснэ, но язвительно: — Это является формальным моментом судопроизводства. И нам решительно безразлично, каким путем дело дошло до военного суда — говорил черно-желтый прокурор, нервно, раздраженно, словно скорей хотел убить Савинкова, Двойникова, Назарова и Макарова, покушавшегося на адмирала Неплюева, немного даже смешного шестнадцатилетнего, румяного юношу, который, сидя на скамье, улыбался розовыми щеками.
— Суд удаляется на совещание.
Савинков обернулся к жене и матери. «Боже, как он может улыбаться», — думала Софья Александровна. Нина сидела закрывшись платком.
— Суд идет!
Генерал Кардиналовский произнес басом:
— Суд признал дело слушанием продолжать.
Софья Александровна и Нина видели чуть сгорбившуюся спину и затылок Савинкова. Из-за стола защиты поднялся фрак адвоката Л. Н. Андронникова. Голос Андронникова резче, манеры острее.
— Смею обратить внимание суда на происшедшее нарушение прав обвиняемого Макарова. Согласно закону подзащитный имел право двухнедельного срока на подачу отзыва на решение судебной палаты о его разумении, между тем прошло лишь четыре дня. Таким образом права обвиняемого Макарова я должен считать нарушенными, если суд не признает дело слушанием до истечения законом положенного срока отложить.
— Суд удаляется на совещание.
«Уважат», — говорили в публике, — «Не думаю». Прямыми шагами шел генерал Кардиналовский. Наступила тишина. Нина слышала: скрипит спинка стула, за который схватилась Софья Александровна. Генерал читал — Принимая во внимание статью, принимая во внимание указанное, а также в подтверждение сего, принимая параграф… суд признал дело рассмотрением…
Спинка стула скрипнула, — …отложить.
Звон сабель, крик, шум. Конвой оттеснял метле-шащиеся фраки. Подсудимые шли в блестящих саблях, в белую дверь.
Радостней всех из зала суда выбежал худой, красивый человек с черными усами. Он почти побежал по улице, торопясь на Корабельную, где жил в семье портового рабочего Звягина в малой полуподвальной комнате.
Но лишь только Зильберберг, пригнувшись в сенях, чтоб не разбить лоб, перешагнул порог подвала, навстречу метнулись испуганные лица Звягина, жены и девятилетней Нюшки. А вслед за тем в темноте сверкнула военная форма и высокая фигура двинулась к нему.