Германская армия, почти полностью брошенная начиная с июня 1941 года в наступление на всем протяжении этого гигантского фронта, оснащенная мощной техникой, рвущаяся в бой в погоне за новыми успехами, усиленная за счет сателлитов, связавших из честолюбия или страха свою судьбу с Германией, — эта армия отступает сейчас под ударами русских войск, подтачиваемая холодом, голодом и болезнями.
…В то время как мощь Германии и ее престиж поколеблены, солнце русской славы восходит к зениту. Весь мир убеждается в том, что этот 175-миллионный народ достоин называться великим, потому что он умеет сражаться, то есть превозмогать невзгоды и наносить ответные удары, потому что он сам поднялся, взял в свои Руки оружие, организовался для борьбы и потому что самые суровые испытания не поколебали его сплоченности.
Французский народ восторженно приветствует успехи и рост сил русского народа, ибо эти успехи приближают Францию к ее желанной цели — к свободе и отмщению. Смерть каждого убитого или замерзшего в России немецкого солдата, уничтожение на широких просторах под Ленинградом, Москвой или Севастополем каждого немецкого орудия, каждого самолета, каждого немецкого танка дают Франции дополнительную возможность вновь подняться и победить.
…Тот факт, что завтра Россия несомненно будет фигурировать в первом ряду победителей, дает Европе и всему миру гарантию равновесия, радоваться которому у Франции гораздо больше оснований, чем у любой другой державы.
К общему несчастью, слишком часто на протяжении столетий на пути франко-русского союза встречались помехи или противодействия, порожденные интригами или непониманием. Тем не менее необходимость в таком союзе становится очевидной при каждом новом повороте истории.
Вот почему сражающаяся Франция объединит свои возрожденные усилия с усилиями Советского Союза. Разумеется, подобное сотрудничество отнюдь не повредит борьбе, которую она ведет совместно с другими нашими союзниками. Как раз наоборот! Но в наступившем решающем году сражающаяся Франция на всех активных и пассивных участках боя этой войны с врагом докажет, что, несмотря на постигшее ее временно несчастье, она является естественным союзником новой России…
Страдающая Франция вместе со страдающей Россией. Сражающаяся Франция вместе со сражающейся Россией. Повергнутая в отчаяние Франция вместе с Россией, сумевшей подняться из мрака бездны к солнцу величия».
Разумеется, следует учитывать все оттенки исторического фона, на котором звучала над порабощенной Европой эта речь, призванная, конечно, вселить надежду и побудить к борьбе. Усиленно подчеркивая союзнические отношения с Россией, де Голль не забывает о себе, как бы приобщая и «Свободную Францию» к славе советской победы. Его выступление явно предназначено было и произвести впечатление на западных союзников, которые откровенно третировали тогда де Голля. Превознося Россию, он вел своего рода психологическую войну против своих западных партнеров.
Весьма эмоциональный характер его выступления сочетается с реализмом четкой социальной позиции, не оставляющей никаких сомнений в отношении общей политической линии де Голля. Он говорит в своем выступлении 20 января 1942 года, что установление союза СССР и Франции вызовет яростное негодование «предателей и трусов, выдавших ее врагу».
«Эти люди, — говорил де Голль, — конечно, не преминут кричать, что победа на стороне России повлечет за собой в нашей стране социальное потрясение, которого они больше всего боятся. Французская нация презирает это очередное оскорбление. Она знает себя достаточно хорошо, чтобы понимать, что выбор ее собственного режима всегда будет только ее собственным делом».
Эти слова де Голля были направлены в первую очередь против вишистской пропаганды, которая теперь уже называла де Голля не только «британским агентом», но и «агентом Москвы». Вместе с тем он как бы дает гарантию французской буржуазии, что союз с СССР ни в какой мере не означает изменения его основной политической ориентации. Он хочет предупредить и тех во Франции, кто стремился к «социальным потрясениям», что он этого не допустит. Свои политические планы в отношении будущего Франции де Голль откровенно изложил 29 января 1942 года в беседе с советским послом в Лондоне. Они сводились к учреждению сильной исполнительной власти и корпоративного парламента. Посол И. Майский в своем донесении в Москву охарактеризовал политические тенденции де Голля как «модернизированный бонапартизм».
Но де Голль отлично понимал, что любой его политический идеал останется зыбкой мечтой без достижения победы над Германией и освобождения Франции, немыслимого без Советского Союза. Отсюда и нужда в союзе с ним, особенно ценном для де Голля в условиях остракизма, которому его подвергали на Западе. В то время как Советский Союз признавал право де Голля и его комитета представлять Францию, государственный секретарь США Хэлл с презрением говорил о «так называемых свободных французах». США продолжали держать своего посла при Петэне. По мнению де Голля, они считали, что «Франция уже перестала быть великой державой». К тому же президент Рузвельт испытывал личную антипатию к де Голлю, с которым он, впрочем, еще не встречался. Отношение американцев к «Свободной Франции» не изменилось и после вступления США в войну в результате нападения японцев на Пирл-Харбор. Оно ясно обнаружилось тогда в связи с попыткой де Голля установить контроль над французскими островами Сен-Пьер и Микелон, расположенными у побережья Канады. 24 декабря 1941 года корабли «Свободной Франции» под командованием адмирала Мюзелье подошли к островам и легко установили там при поддержке населения власть «Свободной Франции». Это вызвало бурную реакцию США, которые уже думали отправить к островам свои военные корабли, чтобы изгнать деголлевцев. Но де Голль дал знать, что американцы/будут встречены огнем. В итоге острого конфликта госдепартамент молча примирился с совершившимся фактом, но де Голль не мог ожидать от Вашингтона ничего хорошего. Вскоре последовал новый конфликт из-за французских владений на Тихом океане, где американцы пытались поощрять антидеголлевские выступления. Однако де Голлю все же ценой тяжких усилий удалось добиться признания Соединенными Штатами власти «Свободной Франции» над теми территориями, которые уже были освобождены от Виши. США пошли на это, ибо нуждались в их использовании для своих военных баз. Но франко-американские отношения оставляли желать много лучшего. Ни к одному из правительств стран антигитлеровской коалиции Белый дом не относился так плохо, как к де Голлю. В конце января 1942 года в беседе с советским послом Богомоловым де Голль говорил: «Я хочу освобождения Франции, чтобы возобновить войну с Германией, а мне предлагают освободить французские острова, чтобы они вышли из войны. Причиной такой политики США является тайный сговор США с Петэном, согласно которому Петэн обещает не давать флот и базы в Северной Африке немцам, а США обещают Петэну не пускать де Голля в Африку… Англия, как это известно, находится под влиянием США. Оба эти государства хотят сохранить сильную Германию против СССР и Франции. Я уверен, что когда англичане приблизятся к Тунису и я попытаюсь войти в Тунис с французскими войсками, то на границе встречу американца с библией в руках, который скажет, что вход в Тунис запрещен для де Голля… Сейчас французский народ мало думает об англичанах и американцах — он смотрит на вас, на Советский Союз».
Ничего удивительного в этом не было, ибо на Советский Союз смотрел весь мир. Разные люди с разными чувствами, от восторженного восхищения до неистового озлобления, понимали, что на полях битвы в России решается судьба мировой цивилизации. Как правило, представители социальной среды и консервативных тенденций, характерных для де Голля, смотрели на Советский Союз с растущей тревогой. Все чувствовали, что после 22 июня 1941 года война не только стала другой, до конца справедливой, священной битвой народов за спасение человечества, но и одновременно приобретала объективно антибуржуазную социальную направленность. Далеко не все сделали из этого практические выводы. Более того, восхваляя «доблестные русские армии», многие из правого лагеря не очень стремились помогать Советскому Союзу и его сторонникам. Так, к примеру, делал Черчилль.
Надо отдать должное генералу де Голлю: вопреки всей своей натуре, взглядам и чувствам, «Коннетабль» сумел сделать серьезные выводы в связи с изменением характера войны. Он почувствовал, что может остаться в стороне от основного потока истории, если уподобится лондонским политическим деятелям-эмигрантам, которые, как бы подражая тонущему, не желающему принять руку помощи, упорно стояли на крайне антикоммунистической позиции. Он пошел на изменение политической окраски и социального состава своего движения. Правда, этот поворот дался ему нелегко, и он совершил его под давлением, притом временно и непоследовательно. А этот человек очень не любил уступать. С какой твердостью отстаивал он свою независимость перед Черчиллем! Вся его политическая природа всегда толкала де Голля вправо. Теперь он предпочел искать поддержку на другом фронте, снова обнаружив поразительное чувство реальности. Этот факт занимает в биографии де Голля не меньшее, а возможно, и большее значение, чем даже легендарный призыв 18 июня., Свой призыв де Голль адресовал не французскому народу, не демократическим массам. Он первым произнес слово «Сопротивление», но представлял его в виде воссоздания французской регулярной армии, которая воевала бы на стороне союзников. Но французский народ не собирался терпеливо сносить фашистскую оккупацию и режим Виши, пассивно ожидая прихода союзных армий. Совершенно независимо от де Голля, даже не заметив его призыва, он вступил в тяжелую, жестокую борьбу против захватчиков, развернув настоящее Сопротивление на самой многострадальной французской земле. Получая все больше информации об этом движении, де Голль понял, что его лондонская организация окончательно превратится в оторванную от народа кучку эмигрантов, которую в момент освобождения никто и знать не захочет.