ок», «Союзники», «Сражающаяся Франция». Второй том «Единство» также имеет восемь глав: «Интермедия», «Трагедия», «Комедия», «Алжир», «Политика», «Дипломатия», «Сражение», «Париж». Третий том называется «Спасение» и имеет семь глав: «Освобождение», «Ранг», «Порядок», «Победа», «Раздор», «Разрыв», «Уход».
Во всех трех томах красной нитью проходит голлистская идея нации как абсолютной ценности и идея относительности, эфемерности всех политических теорий, идеологических систем и партийных страстей. Де Голль все решает исходя из «железного закона национальных интересов». В его представлении эти интересы совершенно не ассоциируются с интересами какой-либо социальной группы или класса, даже с конкретной судьбой людей, составляющих нацию в определенный исторический момент. Нация выступает в тысячелетнем прошлом и в будущем, соединяющихся в абстрактном единстве мистической веры в особый образ Франции, веры, которую испытывал де Голль и к которой он через собственную личность хотел приобщить других. Де Голль решительно отказывает кому бы то ни было в праве на подлинное понимание национальных интересов Франции, в особенности коммунистам, для которых национальные интересы совпадают с интересами всех французских трудящихся и одновременно сочетаются с интернационализмом, то есть солидарностью с трудящимися всех стран. Мемуары де Голля наполнены несправедливыми, пропитанными классовым предубеждением, подозрительностью и недоверием оценками деятельности французских коммунистов. Правда, иногда де Голль все же признает заслуги коммунистов перед родиной, их силу и авторитет.
Чрезвычайно своеобразное место занимает в мемуарах и народ. О его конкретных нуждах, стремлениях сказано очень мало. Смысл его существования — обеспечение все того же величия Франции. Народ выступает в роли толпы, вдохновляемой и направляемой вождем, которому только и дано право понимать и выражать интересы нации. Де Голль уделяет очень много места описанию своих встреч с народом, который всегда испытывает «восторг», «неописуемую радость», «чудесный подъем» и т. п. Несомненно, что подобные события действительно происходили, например, 26 августа 1944 года в Париже. Но в мемуарах они выступают в качестве наиболее желательного метода общения народа и вождя, опирающегося таким образом на слепые, чисто эмоциональные настроения толпы, на психологический феномен массового экстаза.
Генерал де Голль нередко обращается к характеристике своей личной роли. Когда читатель «Военных мемуаров» впервые видит эти характеристики, они не могут Не производить странного впечатления своей по меньшей мере необычностью. Возникает мысль о болезненном тщеславии и самомнении. Вот как он описывает свою роль в период «Свободной Франции» в первом томе мемуаров: «Я воплощал для моих сподвижников судьбу нашего дела, для множества французов — надежду, для иностранцев — образ непокоренной Франции среди выпавших на ее долю испытаний, и все это обусловливало мое поведение и указывало мне путь, с которого я уже не мог сойти».
В действительности это лишь своеобразная манера выражения чувства, в котором нет шарлатанского тщеславия, обычного для множества политических деятелей. Де Голль стремился к славе, но не ради самой этой славы, а ради служения идеалу вечной Франции, который он носил в своем сердце.
Александр Верт справедливо писал: «Если де Голль и был глубоко убежден, что на него возложена особая миссия, он, по-видимому, получал очень мало удовольствия лично для себя от своих успехов, будучи совершенно лишен плебейского тщеславия какого-нибудь Муссолини, Гитлера или даже Наполеона».
Отсюда и ощущение трагизма при описании тех ситуаций, когда де Голлю не удавалось служить Франции так, как он хотел ей служить. Это в особенности относится к последним страницам третьего тома мемуаров, где рассказывается об обстоятельствах добровольной отставки де Голля в январе 1946 года. Ведь только в отдельные н непродолжительные периоды многолетней деятельности генерала возникали моменты полного доверия большинства французского народа к де Голлю, к его способности вести за собой Францию. Но гораздо более постоянным был разрыв между де Голлем и французами, разрыв, составлявший трагедию жизни этого необыкновенного человека.
Уход де Голля в январе 1946 года выглядит в мемуарах как финал великого дела, начатого 18 июня 1940 года, как заключительный акт неблагодарности к спасителю родины, как проявление ужасного непонимания его роли, как завершение его основной жизненной задачи. Поэтому де Голль отвлекается от людских дел и обращается к описанию своей одинокой жизни в Коломбэ, к окружающей его природе:
«Тишина наполняет мой дом. Сколько долгих часов я буду читать, писать, мечтать и ни одна иллюзия не подсластит испытываемую мною горечь.
Чем старше я делаюсь, тем ближе становится мне природа. Каждый год ее мудрость приносит мне утешение: весна и лето, осень и зима — это для меня словно четыре повторяющихся урока».
И далее следует изложение в духе романтического пантеизма, напоминающего Шатобриана, того, что говорят де Голлю времена года. Монолог природы в роли зимы начинается словами: «Неужели навсегда победила смерть? Нет! Под моей замерзшей землей в мрачных глубинах уже совершается глухая работа, я предчувствую чудесный возврат света и жизни». А потом де Голль возвращается к себе и заканчивает третий том «Военных мемуаров» такими словами: «Старый человек, уставший от испытаний, отстраненный от дел, чувствующий приближение вечного холода, но все-таки не перестающий ждать, когда во мраке блеснет луч надежды».
Шарль де Голль с супругой Ивонной де Голль в Коломбэ
Он не только не перестает ждать. Он не перестает бороться, уединившись в своей башне в Коломбэ. Мемуары Де Голля — совершенно определенный акт политической борьбы, притом весьма эффективный. Используется любой повод, чтобы осудить политиканство, традиционную партийную игру, парламентские махинации, то есть все, чем была характерна история Третьей республики и от повторения чего де Голль предостерегает послевоенную Францию. В этих пассажах совершенно явно отражается мнение де Голля о тогдашней системе Четвертой республики, хотя прямо он ее и не упоминает. Он скрупулезно рассказывает о всех перипетиях борьбы с союзниками во время войны, явно противопоставляя эти действия проамериканскому раболепию своих преемников. А главное, он доказывает между строк всех трех томов, что в бурю на капитанском мостике французского корабля должен находиться именно такой человек, как он, Шарль де Голль!
Но мемуары еще только пишутся, а до руля власти по-прежнему далека Ничто его не радует, даже восторженные отклики на первый том мемуаров со стороны таких уважаемых людей, как Франсуа Мориак. Ему нужны не похвалы, не дифирамбы, ему нужна власть, а единственный голос одобрения, который волнует ему душу, — это тот «глас толпы», в котором он ощущает призыв самой Франции. Но она молчит и занимается своими долами. Остается говорить с богом, и генерал часто вспоминает его. Если речь заходит о будущем, он обязательно произносит: «Если бог продлит мои дни…» Когда вышел первый том «Военных мемуаров», то специально отпечатанные на лучшей бумаге 55 экземпляров с дарственной надписью автора были разосланы по особому списку, составленному де Голлем. Первым номером в списке числился папа Римский.
В Коломбэ наведывается адмирал д'Аржанлье, бывший командующий морскими силами «Свободной Франции». Адмирал возит с собой чемодан, в котором полное облачение священнослужителя, складной алтарь с соответствующими принадлежностями. Адмирал переодевается и входит в церковном облачении, превращаясь в отца Людовика. Стол в салоне покрывается белой скатертью, и на нем устанавливается алтарь. Генерал помогает адмиралу, в данном случае отцу Людовику, правильно разместить предметы культа, заменяя недостающего мальчика из церковного хора. Затем генерал и мадам де Голль смиренно опускаются на колени и начинается домашняя месса. Де Голля нередко видят под сводами многих храмов во время службы, начиная от бедной церкви в Коломбэ и до Собора Парижской богоматери. Правда, он выглядит рассеянным, смотрит по сторонам и, как говорили о нем, «считает мух».
Верит ли он в бога? Его официальное отношение к церкви проникнуто подчеркнутым почтением. Он образцово практикующий католик. И, однако, вопрос о религиозности де Голля почему-то часто задавали многие. Казалось, как может вообще возникнуть такой вопрос, если генерал ходит к мессе? «Увы, — пишет Турну, — кощунственные голлисты не верили в его искренность, и один из них без всякой почтительности не побоялся расхохотаться. Де Голль, по его мнению, не верит ни в бога, ни в черта. Он верит в добро и зло».
Есть и другие любопытные свидетельства. Жак Сустель, весьма близкий к генералу в период Лондона, рассказывал, как во время одной беседы на религиозные темы де Голль заявил: «Я не верю ни во что. Католическая религия служит частью политических структур франции». В другом случае генерал, беседуя с человеком из своего окружения, потерявшим веру, сказал: «Что касается меня, то, по многим соображениям, я являюсь верующим и практикующим…» И он добавил, что соображения эти «семейные, философские, исторические, географические и социальные».
Вдобавок ко всему, в характере и поведении генерала нельзя заметить и тени пресловутых христианских добродетелей вроде смирения, всепрощения, пассивного упования на промысел божий и прочего. И если он во что-то действительно верил, то верил в себя.
Но с другой стороны, несколько раз видели, как он в грудные для него времена неожиданно один отправлялся в собор и, опустившись на колени, застывал в неподвижности. Что же его влекло сюда? Стремление на мгновение отвлечься от жизненных передряг? Привычка? Сила традиции? Влекущая магия торжественной ритуальной обстановки? Желание прикоснуться к символам вечности? По-видимому, в этом сказывалось такое же чувство, которое побуждает порой убежденного атеиста искать в трудную минуту успокоения в созерцании пустынного пейзажа, любимого уголка родного города