Общественность Екатеринодара широко обсуждала новости, среди которых не улегалось впечатление от недавно произнесенной Деникиным блестящей речи в Зимнем театре Черачева. Самыми яркими местами в ней были:
— Вы думаете, что опасность более не угрожает вашей драгоценной жизни? Напрасно. Борьба с большевизмом еще не окончена. Идет самый сильный, самый страшный девятый вал... И потому не трогайте армии. Не играйте с огнем. Пока огонь в железных стенах, он греет, но когда вырвется наружу, произойдет пожар. И кто знает, не на ваши ли головы обрушатся расшатанные вами подгоревшие балки...
Нужна единая временная власть и единая вооруженная сила, на которую могла бы опереться эта власть. Добровольческая армия берет на себя инициативу создания и того, и другого... Добровольческая армия признает необходимость и теперь, и в будущем самой широкой автономии составных частей русского государства и крайне бережного отношения к вековому укладу казачьего быта... Дай Бог счастья Кубанскому краю, дорогому для всех нас по тем душевным переживаниям — и тяжким, и радостным, - которые связаны с безбрежными его степями, гостеприимными станицами и родными могилами...
После этого лидер кубанских самостийников Рябовол огласил постановление Рады, которым Деникина зачислили в «коренного» казака станицы Незамаевской Ейского отдела, первой восставшей против большевиков. Но за спиной главкома кубанские лидеры этого «черноморского» крыла, противного «линейцам» «русской» ориентации, говорили другое. Кубанцы, понятно, должны были быть «самостийнее» донцов, хотя бы потому, что исконно разговаривали на смеси «мовы» и русского и многие вели свое происхождение с Запорожской Сечи.
«Настоящих» же русских по-прежнему раздражало классическое деникинское «непредрешенчество». Правда, на этот раз больше возмущались «демократические» российские деятели:
— Армия не хочет «предрешать» ни формы правления, ни способа ее установления! Надо было ясно высказаться о республике, федерации и Учредительном собрании!
Как выглядел Антон Иванович диктатором? Например, он отнесся к Врангелю с обычным своим добродушием, но зоркий барон поподробнее рассмотрит своего будущего соперника и в конце концов нарисует такой деникинский портрет:
«Среднего роста, плотный, несколько расположенный к полноте, с небольшой бородкой и длинными, черными, со значительной проседью усами, грубоватым низким голосом, генерал Деникин производил впечатление вдумчивого, твердого, кряжистого, чисто русского человека. Он имел репутацию честного солдата, храброго, способного и обладающего большой военной эрудицией начальника...
По мере того как я присматривался к генералу Деникину, облик его все более и более для меня выяснялся. Один из наиболее выдающихся наших генералов, недюжинных способностей, обладавший обширными военными знаниями и большим боевым опытом, он в течение Великой войны заслуженно выдвинулся среди военачальников. Во главе своей Железной дивизии он имел ряд блестящих дел. Впоследствии, в роли начальника штаба Верховного Главнокомандующего в начале смуты, он честно и мужественно пытался остановить развал в армии, сплотить вокруг Верховного Главнокомандующего (Алексеева. — В. Ч.-Г.) все русское офицерство... Он отлично владел словом, речь его была сильна и образна.
В то же время, говоря с войсками, он не умел овладеть сердцами людей. Самим внешним обликом своим, мало красочным, обыденным, он напоминал среднего обывателя. У него не было всего того, что действует на толпу, зажигает сердца и овладевает душами. Пройдя суровую жизненную школу, пробившись сквозь армейскую толпу исключительно благодаря знаниям и труду, он выработал свой собственный и определенный взгляд на условия и явления жизни, твердо и определенно этого взгляда держался, исключая все то, что, казалось ему, находилось вне этих непререкаемых для него истин.
Судьба неожиданно свалила на плечи его огромную, чуждую ему государственную работу, бросила его в самый водоворот политических страстей и интриг. В этой чуждой ему работе он, видимо, терялся, боясь ошибиться, не доверяя никому, и в то же время не находил в себе достаточно сил твердой и уверенной рукой вывести по бурному политическому морю государственный корабль».
Врангелевскую точку зрения в общем-то подтверждали и другие, близко видевшие Деникина в то время.
Член Особого совещания, впоследствии управляющий его Отделом пропаганды, «главный идеолог деникинской диктатуры» профессор К. Н. Соколов:
«Наружность у наследника Корнилова и Алексеева самая заурядная. Ничего величественного. Ничего демонического. Просто русский армейский генерал, с наклонностью к полноте, с большой голой головой, окаймленной бритыми седеющими волосами, с бородкой клинышком и закрученными усами. Но прямо пленительна застенчивая суровость его неловких, как будто связанных, манер, и прямой, упрямый взгляд, разрешающийся добродушной улыбкой и заразительным смешком... В генерале Деникине я увидел не Наполеона, не героя, не вождя, но просто честного, стойкого и доблестного человека, одного из тех «добрых» русских людей, которые, если верить Ключевскому, вывели Россию из Смутного времени».
Князь Е. Н. Трубецкой:
«Неясность его мыслей и недальновидность его планов... кристальная чистота и ясность нравственного облика».
Член Совета государственного объединения в Киеве А. М. Масленников:
«Чудесный, должно быть, человек. Вот такому бы быть главою государства, ну, конечно, с тем, чтобы при нем состоял премьер-министр, хоть сукин сын, да умный».
Сам же диктатор Антон Иванович мечтал, «когда все кончится», купить себе клочок южнорусской земли. Грезилось ему, действительно совершенно «по-среднеобывательски», чтобы участок был около моря, с садиком и небольшим полем, где бы сажать капусту. Так он и писал жене со ставропольского фронта:
Ох, Асенька, когда же капусту садить...
Заявил и посетившей его группе представителей кадетской партии:
— Моя программа сводится к тому, чтобы восстановить Россию, а потом сажать капусту.
Тем или другим в Деникине озадачивались многие. Не удивлялся ничему и нежно служил ему лишь один человек — его начштаба, генерал Иван Павлович Романовский, который так понравился Ксении Васильевне еще в быховской тюрьме. Антон Иванович платил ему какой-то «интимной» трогательностью и постоянно пересыпал свой разговор почти по-гоголевски: «Мы с Иваном Павловичем посоветовались...» «Мы с Иваном Павловичем решили...» Эта их неразрывная дружба подведет Ивана Павловича под пулю убийцы, а у Антона Ивановича подорвет авторитет.
41-летний Романовский окончил 2-й Московский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище и академию Генштаба. Участвовал в русско-японской войне, потом был штаб-офицером в Туркестанском военном округе, позже служил в Главном штабе. В Первой мировой командовал 206-м Сальянским пехотным полком, был генерал-квартирмейстером в штабе 10-й армии. При Верховном Корнилове стал генерал-квартирмейстером его штаба. За активное участие в корниловском путче попал в быховскую тюрьму, где впервые встретился с Деникиным.
Разглядывая Ивана Павловича в Быхове, Ася Чиж отметила в нем только приятное. Кадет, деникинский «особист» профессор К. Н. Соколов так характеризовал Романовского:
«Он получил... репутацию проводника «левых» течений при генерале Деникине... Несомненно, готовность считаться с тем, что называется странным русским словом «общественность», была у генерала Романовского, может быть, в большей степени, чем у его коллег. Его интимная близость к генералу Деникину — как мне всегда казалось, типичному русскому интеллигенту, — тоже обязывала его к известному «либерализму». Но по всему своему миросозерцанию этот тучный генерал, обычно равнодушно смотревший на всех сонными глазами, а порою умевший говорить и оживленно и умно, был, несомненно, крепкий, правый человек».
Профессорскому леваку Соколову Романовский казался даже «правым», но большинство армейского окружения безапелляционно припечатало его словом «социалист». Истинно же правые лучшего друга главкома на дух не переносили. Раньше их мишенью был Алексеев: глава изменников государю в «революции генерал-адъютантов». Ему «самый благородный из крайних правых граф Келлер, рыцарь монархии и династии, человек прямой и чуждый интриги», как оценивал Келлера Деникин, писал:
«Верю, что Вам, Михаил Васильевич, тяжело признаться в своем заблуждении; но для пользы и спасения родины и для того, чтобы не дать немцам разрознить последнее, что у нас еще осталось. Вы обязаны на это пойти, покаяться откровенно и открыто в своей ошибке (которую я лично все же приписываю любви Вашей к России и отчаянию в возможности победоносно окончить войну) и объявить всенародно, что Вы идете за законного царя».
Алексеев сумел в этом покаяться лишь Тимановскому. Поэтому Монархический союз «Наша Родина», действовавший в Киеве летом 1918 года во главе с боевым флотским капитаном, прославившимся в 1916 году при Трапезунде, герцогом Лейхтенбергским (кстати, «тоже» по фамилии — Романовский, князь Сергей Георгиевич), дал такую установку на Добровольческую армию (в пересказе В. В. Шульгина):
«Самой армии не трогать, а при случае даже подхваливать, но зато всемерно, всеми способами травить и дискредитировать руководителей армии... Для России и дела ее спасения опасны не большевики, а Добровольческая армия, пока во главе ее стоит Алексеев».
Монархисты герцога Лейхтенбергского, в противовес «антицаристскому» командованию добровольцев, верному Антанте, были германской ориентации и открыли в Киеве вербовочные пункты для формирования своей Южной армии, сходной по идеям «Псковской армии», создавая какую погиб граф Келлер. 27 ноября 1918 года монархическая Особая Южная армия (Южная Российская, «Астраханская») в 20 тысяч была сформирована приказом атамана Краснова и встала под команду бывшего главкома Юго-Западного фронта генерала Н. И. Иванова. Она будет драться на воронежском и царицынском направлениях, понесет большие потери, весной 1919 года ее остатки вольются в деникинские войска. В отличие от добровольческого бело-сине-красного угла «южане» носили на рукавах императорские бело-черно-желтые шевроны.