Как он успевал всюду, порой оставалось загадкой и для него самого. Главное было не позволять себе думать ни о чем, и только в короткие часы сна вспыхивали в подсознании светлые поля Паникарпова, такие, какими они бывали поздней весной: в белых россыпях звездчатки с нависшей по краям тяжелой зеленью ольшаника. Он входил в эти поля, утопая в росе, и все хотел дойти до края, чтобы скрыться в освежающей, освобождающей влажности леса, но каждый раз все не мог дойти, и начищенные сапоги вязли, и шаг замедлялся, и белые цветы оплетали генеральские галифе все выше и туже…
Он умудрялся поддерживать идеальный порядок в своих войсках, но то, что происходило вне этого, было уже не в его власти. С самого начала путаница началась с того, что вопреки приказу сосредотачивать южную группу в богемских лесах, первая дивизия отправилась в район группы немецких армий «Висла». И, хотя Буняченко отказался подчиниться этому людоедскому приказу и двинулся в Богемию, время, а главное время для маневра, оказалось упущено. Все рапорты Власову оставались без ответа, и практически готовые дивизии быстро теряли форму в размягчающих пейзажах Швабских Альп.
Трухин сам, выйдя из штабного шале и оглядевшись вокруг, на несколько секунд замирал, пораженный роскошной мягкостью гор, волнами виноградников, сбегавших в долины. Местный говор убаюкивал, простые, как детский лепет, местные вина обещали радость, и сама природа говорила только о том, что всё в жизни прекрасно, надо лишь отдаться своему уменью радоваться. И снова приходил ему на память вечно юный сын этих мест, почти их дух с его бессмертными строчками:
Der Erde Rund mit Felsen ausgezieret
Ist wie die Wolke nicht, die Abends sich verlieret,
Es zeiget sich mit einem goldnen Tage,
Und die Vollkommenheit ist ohne Klage.[190]
Десятого числа все-таки пришел приказ переместиться в район Линца. И Трухин с Герре почти неделю не ложились, чтобы провести марш на Мемминген без потерь. Трухин спасался черным, как деготь, чаем, Герре – коньяком.
– В Ульме еще вполне изрядные запасы, и можно нажать на армейские управления продснабжения, – строил планы Гере.
– Надеюсь обойтись без этого, полковник. Вашими стараниями даже наша Золушка – запасная бригада – показывает неплохие результаты, – улыбнулся Трухин, хотя сил на улыбки уже почти не было. – А то, что все идет не по плану, так мы на войне, голубчик. Скажите спасибо, что еще нет налетов.
– И все-таки без нажима не обойтись. И даже хуже, не имею права скрывать от вас. Вчера я обратился к командующему округом в Мюнхене генералу Крибелю с просьбой о довольствии, и он прямо заявил мне, что не может дать русским «ни грамма хлеба, ни капли бензина». Вот так, господин генерал-майор. И, думаю, вы сами знаете, что такое двадцатипятитысячной армии перейти на самообеспечение…
Да, Трухин понимал, что это неминуемые разложение и хаос, даже несмотря на воодушевление и внутреннюю дисциплину. Но перевозка армии железной дорогой грозила дезорганизацией вследствие рассредоточения формирований, да и русские офицеры, знавшие хаос советских дорог в начале войны, неизбежно начнут нервничать. И все же иного пути не было.
Но едва Трухин успел отдать приказ, как ворвался Зверев, и на его бесхитростном лице простого рабочего явно читался страх. «Все происходит быстрей, чем я думал», – вздохнул Трухин.
– Ну что случилось, Григорий Александрович?
– Есть сведения, что американские танки уже в районе вокзала! Погрузка невозможна!
– Чьи сведения, генерал, откуда, кем переданы? Вы, простите, юнкер, что ли? Полковник, свяжитесь с вашей группой связи, напрямую с майором Кайлингом.
Герре, никогда не терявший головы, через пять минут сообщил, что на вокзале хозяин положения все еще вермахт.
– Начинайте погрузку. На всякий случай прикройте вокзал противотанковым дивизионом второй и ротой автоматчиков.
И всю неделю этого нового передвижения своих войск Трухин с тоской смотрел, как отлично отлаженная армия начинает исподволь превращаться в толпу. Разумеется, внешне все было почти идеально, но опытным взглядом Трухин видел тот неуловимый надлом, который создается бессмысленностью приказов и передвижений. К тому же из-за нехватки составов некоторые части все равно отправились пешком, и у Ландсберга к ним присоединились идущие на восток узники концентрационных лагерей. Их переодели в форму РОА, а командирам были отданы строгие приказы грузить людей в эшелоны. Это тоже не прибавило ни дисциплины, ни боевого духа.
Остановить это, пока внутреннее, разложение можно было только боями, но именно их впереди и не предвиделось. И хотя теоретически и в противоречии желаниям армейского штаба РОА он должен был оказаться в Линце в подчинении группе армий «Юг», никакого практического значения это уже все равно не имело. Это Трухин знал уже наверняка. И действительно, командующий группой армий «Юг» генерал-полковник Рендулич весьма любезно принял Трухина в своей роскошной штаб-квартире под Линцем и дал согласие на ускоренную доставку недостающего оснащения и вооружения.
– Но вы понимаете, генерал, что никаких возможностей для применения ваших войск я сейчас не вижу.
«Ах, лучше бы я не понимал многого из произносимого», – горько усмехнулся Трухин, а вслух любезно, в тон Рандуличу, произнес:
– В таком случае, если я не ошибаюсь, мне остается одно: мои войска двинутся на Тржебон, к востоку от Будвайса, где займут оборонительные позиции, завершат формирование и будут ждать развития событий. Я прав? – Командующий вставил монокль и долго молча всматривался в русского генерала, словно увидел его в первый раз. – Дабы не быть голословным, я готов продемонстрировать вам, что армия моя вполне боеспособна. Предлагаю устроить марш-парад завтра же, как только прибудут последние части.
Известно, что излишне частые парады, причем не после дела и не перед ним, портят армию, но это было хотя бы небольшим шансом оттянуть начавшуюся болезнь умирания.
И солдаты не подвели. Рендулич только морщился и вынимал монокль, однако нового приказа не отдал.
Ночи становились все короче, и урвать от них время на беседы с Баерским становилось все труднее. А разговор был теперь необходим больше сна, больше пищи.
– В военном отношении мы провалились, что скрывать. – Трухин сидел за столом прямой, стараясь не смотреть за окна, где разливалась нежная южная ночь. – Тем более надо усилить попытки наглядно продемонстрировать союзникам значение Освободительной армии.
– Но ведь Юрий Сергеевич[191] сделал в этом направлении, кажется, невозможное. Его меморандум МКК[192] блестящ, хотя и повесил на нас все добровольческие формирования.
– Мы сражаемся за всю Россию. Но ведь дело так и не сдвинулось с места и в отношении хиви, не говоря уже о нас. Малышкин рассказывал мне в последнюю встречу, что немцы попытались сыграть на этом, предложив Власову обратиться к Гиммлеру с просьбой об улучшении содержания военнопленных в концлагерях. И он согласился.
– Значит, они в Женеве еще рассматривают его как влиятельное лицо?
– Сомневаюсь. Но это дает возможность все-таки связаться с союзниками, если, конечно, последних можно серьезно так называть. Вчера мне сообщили… Впрочем, может быть, вам лучше не знать? Воевать проще будет.
– Не ожидал от вас, Федор Иванович, – красивое лицо Баерского вспыхнуло.
– Не обижайтесь, теперь мне важен каждый человек, который пойдет с нами до конца. И лучше, чтобы душа его была тверда и спокойна. – Баерский вдруг встал и протянул ему руку. – Миссия Юрия провалилась. Визу Швейцария ему не дала, а пустое и малограмотное письмо Власова, где он назначает Жеребкова начальником дипломатической и иностранной службы КОНР и поручает ему ведение всех переговоров со швейцарскими, испанскими, французскими, английскими, ну и et cetera властями, в наше время не может считаться серьезным. Жеребкову не удалось даже уговорить пограничников пропустить его через границу.
– А его письмо Нобелю?
– Увы, там же, где попытки действовать через американского посла, княгиню Кудашеву, Франко. Там же, где серия статей о нас в «Нойе Цюрхер Цайтунг», где миссия Вышеславцева[193], где предложение митрополита, где уговоры профессоров обратиться по пражскому радио с призывом к собравшейся в Сан-Франциско сессии Лиги Наций и разъяснить мировой общественности суть нашего движения. Все они там. – Трухин не выдержал и подошел к окну, где над горами обещающе и заманчиво разгоралась узкая полоса зари. – Мы никому не нужны. И нам, кроме России, никто не нужен. Вот в чем и ужас, и парадокс.
– И все же сдаваться еще рано.
– Это всегда рано – да и вообще не нужно, тем более в нашей ситуации. На последнем совещании я – оказавшись, кстати, в полном в одиночестве – был откровенно против того, чтобы снова ехать и просить. И еще ставить под удар такого замечательного человека, как Штрик. Это бесполезно. Несомненно, их встретят корректно – опять-таки, если американцы вообще способны на корректность, – но все пойдет прахом, ибо они не только не понимают наших проблем, но вряд ли и вообще знают что-то о РОА. Это даже не Европа. К тому же они непременно припомнят нам войну на стороне немцев в Италии и Франции, и поди докажи им, что эти солдаты не имели к нам отношения. А кончится все милыми уверениями в личных симпатиях и оставление вопроса на волю вышестоящих. Зачем они наступают на те же грабли опять и опять? Это называется уже нехорошим словом «отчаяние». – Трухин закрыл окно и положил руку на кобуру. – Я скажу вам больше, Владимир. Перед отходом из Хейберга я тоже попытался установить связь с союзниками. То есть поручил известному вам капитану Лапину сообщить американским войскам дислокацию наших частей в Южной Германии и одновременно попросить их о предоставлении политического убежища, так как в противном случае солдатам обеспечена верная гибель. Лапин нес послание с заготовленным текстом листовки, которую следовало сбросить над частями в случае согласия американцев на единственное условие капитуляции – не выдавать нас Советам. Единственное.