Атака на полный аллюр, с близкого расстояния, стремительная и кровавая, решила исход операции в пять - десять минут.
Конную атаку возглавил майор Осипов.
Доватор, обходя со своим штабом еще работающие на полном ходу машины, распорядился уничтожить все военное имущество, которое невозможно увезти, продукты питания раздать населению.
Вокруг еще щелкали отдельные выстрелы. Резервный эскадрон прочищал лесок, раскинувшийся вдоль речушки, вылавливал немцев. То же самое происходило и в деревне. Но где-то уже раздавались веселые звуки "наурской".
Начинало светать. В сером небе разгорался тусклый холодный свет. Над крышами домов, подымаясь от пожарищ, темными полосами расстилался дым. В воздухе стоял смрад от сгоревшей резины, тряпок, бензина. Коноводы рысью подводили эскадронам, дравшимся в пешем строю, лошадей. Сквозь шум и сутолоку раздавались командные выкрики:
- Первый взвод, по коням! Равняйсь!
Слышался цокот подков, скрип седел.
- Это - первый? Где комэска первого? Товарищи, никто не видал комэска один? - раздался голос Криворотько.
- Наверное, в голове колонны! Погоняй... Тут четвертый, - отвечали ему.
Криворотько стегнул коня и поскакал дальше. Около школы он увидел Доватора верхом на коне, окруженного колхозниками. Женщины, зябко кутаясь в шали, наперебой рассказывали о бесчинствах гитлеровских мародеров. Тут же был и Петя. Он с затаенным восторгом смотрел на командира в широченной бурке. Пете очень хотелось поговорить с командиром и попросить его кое о чем, но он не решался.
- Что же нам делать? Как быть? Научите, товарищ командир, спрашивали женщины.
- Надо помогать партизанам бить фашистов, - говорил Лев Михайлович. Война всенародная. Не давайте врагу ни куска хлеба. Что нельзя спрятать уничтожайте, уходите в лес. Мы придем, освободим вас. Надо бороться с гитлеровцами, не щадя жизни. Мы хозяева своей земли. Нельзя падать духом!
Слова Доватора глубоко западали в душу Пети. Он расхрабрился и хотел было вступить в разговор с командиром, но в это время подъехала большая группа кавалеристов. Зрелище было поразительное: все в одинаковых черных бурках, а у одного командира тонконогая лошадка выкидывала такие кренделя, что Петя и рот раскрыл. "Самый главный, наверное", - подумал он. Об этом свидетельствовал и кончик золотой шашки, торчавшей из-под бурки, и шпоры на тоненькой серебряной цепочке. Однако Петя тотчас же убедился, что мнение его ошибочно. Командир, разговаривавший с женщинами, начал сердито расспрашивать подъехавших и даже покрикивать.
- Почему раньше времени начали действовать? Почему зажгли дом, когда было приказано осветить ригой? - спрашивал Лев Михайлович.
- Не знаю, товарищ полковник! - Осипов недоуменно посмотрел на Доватора. Он сам был удивлен, когда загорелся третий от края дом и началась преждевременная стрельба.
- Сгорела усадьба Авериных, - сказала одна из женщин.
- Надо выяснить, - приказал Доватор.
- А я знаю, кто запалил! - звонко выкрикнул Петя.
- Откуда ты знаешь? - Осипов нагнулся с седла. Он смотрел на Петю добрыми прищуренными глазами. Его тяжкое горе сегодня как-то притупилось оно растворилось в опьяняющем, горячем чувстве мести, в заботе о делах, в чувстве воинского долга.
- Аверина, тетка Марфа, сама запалила, а я ей солому подтаскивал! Дяденька, товарищ командир! - Петя умоляюще смотрел то на Доватора, то на Осипова. - Возьмите меня в армию!.. Мы с теткой Марфой фашиста вилами запороли!..
Осипова передернуло от слов мальчика. Он взглянул на Доватора, потом на Петю.
- Антон Петрович, проверь-ка сам, что там случилось, - встретившись с ним взглядом, приказал Доватор.
Он уже догадывался, что случилось. Катя ему рассказала, что ее мать поклялась спалить дом вместе с немкой, но он тогда не придал этому значения. Лев Михайлович, склонившись с седла, спросил:
- Как тебя зовут, сынок?
- Петр Иванович Кочетков, - охотно ответил Петя. - Мне уже девять аль десять! - добавил он, поблескивая глазами.
- Расскажи, Петр Иванович, как фашиста запороли, - сказал Доватор.
- Мы солому натаскали и дверь в горницу дрючком подперли, а немец зашел и кричать начал. Тетка Марфа вилами солому хотела брать и еще хотела принести из риги, а он увидел... - Но досказать Петя не успел.
На полном галопе в группу всадников врезался Криворотько. Подъехал к Осипову и шепнул ему что-то на ухо. Антон Петрович оглянулся, точно ужаленный, рванул поводья, круто повернул кобылицу. К школе, громыхая колесами, подъехали две брички. На передней лежал капитан Почибут. Он был бледен, дышал тяжело. Голова была обмотана окровавленной марлевой повязкой. На второй бричке, которую в Подвязье пулеметчики приспособили вместо тачанки, вытянув руки по швам, точно отдавая глядевшим на него командирам последнюю воинскую честь, лежал старший лейтенант Дмитрий Чалдонов. Растрепанный чуб его был влажен от крови и поник на левый висок, прикрывая то место, куда ударила вражья пуля.
Черногривая кобылица Чалдонова, разгоряченная боем, металась из стороны в сторону, забегала вперед, высоко поднимала голову, раздувая ноздри. Шла назад, к бричке, но, подойдя ближе, шарахалась в сторону, останавливаясь, дрожа всем телом, косилась на бричку, словно спрашивала: "Что же это случилось с моим хозяином?" - и никого к себе не подпускала.
Осипов склонил голову, сжал переносицу, как будто у него ручьем текла из носа кровь. Доватор медленно стаскивал с головы кубанку. Лицо его сразу сделалось сумрачным. Женщины откровенно плакали. Петя не плакал: он жмурился, точно от досады, морщил нос...
А солнце вставало, разбрызгивало над темным лесом яркие утренние лучи. По извилистым, уходящим к лесу дорогам растянулись длинные черные ленты кавалерийских эскадронов. Следом катились повозки, наполненные трофеями. На одной из них сидел дед Рыгор, суровый, величественный. Рядом шла Оксана. А позади всех на маленькой лошадке трусил одинокий всадник. Он не отставал от эскадронов и не нагонял их - ехал на почтительном расстоянии...
ГЛАВА 17
На привале в лесу разведчики решили первым долгом разложить костер и наварить картошки.
- Красота посидеть около огонька, картошек испекти! Ну, а барабуля тут, браты мои, не хуже кубанской. - Торба развязал мешок и вытряхнул на землю крупную картошку. - Ты погляди, Павлюк! Такую взять горяченькую, разломить пополам - она парок пускает. Трошки соли, корочка поджаристая, на зубах хрустит, да ще цибулю - объеденье, браты!
- Варить надо поскорее, - перебивает его Павлюк, бросая на землю охапку хвороста. - Нечего над картошкой колдовать: кишки подвело, ремень уж на последнюю дырку подтянул - и все слабо.
- Не гуди, прикумский гарбузник! - огрызается Торба.
- Во-первых, не гарбузник, а винодел, это большая разница, товарищ Торбачевский! У нас в Прикумщине...
- Ты що к моей фамилии кончик приставляешь? - Торба с угрожающим видом берет хворостину.
- Чуток прибавлено - и уже звучит!.. А то - Торба, что это такое? Посудина, из которой кони пищу принимают!..
- Геть, гарбузник! - Торба замахивается хворостиной. Павлюк кидается в кусты и чуть не сбивает с ног Яшу Воробьева, идущего с охапкой хвороста.
- Вот люди, чисто младенцы! - ворчит Яша Воробьев, ломая о колено ветки для костра. Он чем-то встревожен и явно не в духе. Подняв голову, Яша прислушивается к голосу Шаповаленко, который сидит вместе с дедом Рыгором и с увлечением читает ему что-то из своей тетрадки. Теперь, после освобождения деда Рыгора, Филипп Афанасьевич с ним неразлучен.
- "А яки колгоспы на реках стоять, - читает Филипп Афанасьевич, печки переделать на каменный уголь. Доставлять его на баржах по реке Кубани, а лес на дрова не переводить, бо от этого государству великий убыток, да и скучно жить без лесочка..."
- Это верно, - кивает дед Рыгор. - Люди рубят где попало... Надо сады разводить, пчел, плотины строить.
- Написано, - подтверждает Филипп Афанасьевич, - послухай пункт сто восемьдесят пятый: "Сады надо выращивать по-мичурински, щоб их не брал ниякий мороз..."
- Эй, борода, опять читаешь? - отшвырнул ногой хворост, накидывается Яша на Шаповаленко. - А кто будет костер разжигать? Писатель нашелся, Лев Толстой! Я лейтенанта должен кормить? Можешь ты это понимать аль нет?
- А ты скажи моей дочке, она и состряпает, а кричать, сынок, негоже!.. Человек план колхозной жизни на пятьдесят лет составил, говорит дед Рыгор.
- Ксана Григорьевна опять в разведку ушла, - тихо говорит Яша. Дайте хоть спички.
- Серники у Буслова. Позови его, он и поможет, а от меня видчепись, я за конями слежу, - отмахивается Шаповаленко.
- Буслов, Буслов, - ворчит Яша, - вот он сидит на пеньке и горюет. У него слова не добьешься, нахмурился, как туча в буран. Я ему консервы носил, шнапсу предлагал хлебнуть - даже головы не поворачивает... Каменный человек!
- А что с ним? - спрашивает дед Рыгор.
- Прежнего командира убили, - отвечает Филипп Афанасьевич. - До этого он в пулеметном эскадроне был, а потом его полковник в разведчики перевел. Парень он храбрейший, добрый, теперь зажурився: жалко старшего лейтенанта Чалдонова. "Меня, - говорит, - там не было, потому и убили". Сильно горюет хлопец. Пуля - дура! - вздохнув, заканчивает Шаповаленко.
- Вот Харитина Петровна... - Умное, серьезное лицо деда Рыгора становится задумчивым и строгим. Может быть, он вспомнил в эту минуту пройденный вместе с Харитиной Петровной долгий путь сорокалетней жизни со всеми его радостями и горестями. Может быть, воскресил в памяти родные, дорогие сердцу черты, безвозвратно ушедшую юность, веселую черноокую Харитину в вышитой кофточке, бойко плясавшую "лявониху". Дед Рыгор прислонился к сосне, и она, казалось, дрогнула, заскрипела под его спиной.
- Ты Буслова не замай, - говорит Шаповаленко Яше. - Зараз чоловику лихо - он перекипит и остудится, на войни слеза шквидко сохне, чуешь?..