…Предположено 1 мая атаковать корпус маршала Нея (в Гутштадте).
Государь прибыл к войскам авангарда, осмотрел вяз, объехал в сопровождении главнокомандующего передовые посты, оставленные впереди Цехерна и Петерсвальде, дабы неприятель не мог подозревать о движении авангарда. Неизвестно мне, почему вдруг дано приказание отменить атаку… Авангард вступил в свою позицию при Лаунау.
Неприятно было известие о сдаче Данцига, и не было сомнения, что Наполеон присоединит большую часть осаждавших войск.
Я не мог узнать, что могло понудить, упустив 1 мая, время удобное к нападению, не прежде произвести оное, как 24-го числа, когда армия неприятельская весьма усилилась. Не могло побуждать к тому ожидание сикурсов, ибо ни малейших не прибывало войск, ниже продовольствие не сделалось лучшим прежнего, и мы не могли выйти на продолжительное предприятие.
Движение 24 мая столь хорошо было соображено, что корпус маршала Нея весь должен был достаться в наши руки…
Авангард шел на Альткирхен (за Гутштадтом) и отрезывал французов в лесу, простирающемся от Негерсвальде к Гутштадту, в то время как оставленные два полка егерей на них ударят. Действия его не должны быть решительны, дабы войскам, назначенным обойти неприятеля, дать время совершить движение. С правой стороны генерал-лейтенант барон фон дер Остен-Сакен должен обойти неприятеля и не допустить к реке Пассарге…
…Не слышно было на одного выстрела (в стороне, где шел барон Остен-Сакен)… Между тем у Альткирхена собрались довольно значительные силы, и авангард получил повеление атаковать их. Дело началось весьма горячее. Неприятель, долго защищавшись, отступил.
Авангард, преследуя неприятеля до вечера, остановился на ночлег пред селением Квец.
Причиною, что диспозиция не выполнена, был генерал барон Сакен. Он не пришел в назначенное время, отговариваясь далеким обходом и будто ожидал повелений. Но общий был слух, что, имея неудовольствие на главнокомандующего, он нарочно сделал, чтобы лишать его успеха в предприятии. Многие чрезвычайно негодовали, что упущен благоприятнейший случай уничтожить целый неприятельский корпус.
25 мая против неприятеля, устроенного в крепкой позиции, собрались наши войска в больших силах… Картечными выстрелами выгнал я неприятеля из селения Квец… Защищаясь весьма упорно, неприятель не мог удержаться долго, ибо войска были в ужаснейшем беспорядке[25].
Казакам достались обозы и между ними экипаж маршала Нея, его серебряный сервиз и другие вещи. Найдены серьги и браслеты, и трудно было бы понять, как употребление делал из них господин маршал, если бы не истолковали вырезанные на серебре гербы разных польских фамилий беспристрастие его к самым верным слугам Наполеона!..
Авангард пришел на ночлег к селению Депен на реке Пассарге.
27 мая, с самого рассвета, стекались отовсюду войска неприятеля. Одна колонна, опрокинув 7-й егерский полк под командою подполковника Лаптева, так проворно пришла к батарее, где я случайно находился, что я почитал ее за свои войска, и только по белым перьям можно было узнать. Встреченная картечью двенадцати орудий, она обратилась в замешательстве.
На несколько часов остались мы в покое. Князь Багратион приказал всему авангарду быть в готовности…
По требованию моему прислано мне несколько батарейных орудий, ибо часто с трудом выдерживал я действие сильнейших калибров неприятельской артиллерии. Под Кенигсбергом испытал я, что могут значить трехфунтовые единороги против порядочной артиллерии, и я уверен, что неприятель удивился, что не с первых выстрелов обратил нас в бегство.
…28 мая, когда в большом количестве пришла пехота (неприятельская), мы только что могли удержаться на высотах у самого Гутштадта. В сей день с моею ротой я был в ужаснейшем огне и одну неприятельскую батарею сбил, не употребляя других выстрелов, кроме картечных. Прикрывавший роту Санкт-Петербургский драгунский полк стоял под выстрелами с невероятным хладнокровием. Мы последние отступили за арьергардом и мост чрез реку Алле сожгли за собою. Неприятель занял город, пехота его наполнила дома, лежащие по берегу. Я вытерпел ружейный огонь и не прежде отошел от города, как загорелся он в нескольких местах. Я платил негодным жителям, приверженным к французам, за то, что в феврале, когда 5-й егерский полк был вытеснен из города, они изъявили радость рукоплесканием и делали насмешки.
Отступивши к Гейльсбергу по следам армии, авангард расположился, не переходя реки.
29 мая авангард послан к селению Лаунау, дабы остановить неприятеля, если возьмет он сие направление… Между тем армия… по обыкновению, погрешила медленностью, ибо авангард по крайней мере лишних два часа должен был удерживать неприятельские силы, платя за несоразмерность их большою потерей людей…
Когда неприятель привел все войска, когда против 40 орудий стало 150 пушек и кавалерия протянулась далее конечности правого нашего крыла (при котором была моя конная рота), положение наше сделалось весьма опасным. Неприятельская кавалерия прорывала наши линии, и с тылу взяты были некоторые из моих орудий. Одна из атак столько была решительна, что большая часть нашей конницы опрокинута за селение Лангевизе. Но расположенные в оном егерские полки генерала Раевского остановили успехи неприятеля, и конница наша, устроившись, возвратилась на свое место, и отбиты потерянные орудия. Я спасся благодаря быстроте моей лошади, ибо во время действия батареи, часть конницы приехала с тылу, и на меня бросилось несколько человек французских кирасир. Между тем пехота наша, вытерпливая ужаснейший огонь и потеряв много людей, начала отступать. Приезжает дежурный генерал-майор Фок и с негодованием спрашивает князя Багратиона, отчего отступает он, не имевши приказания, тогда как армия не успела еще расположиться в укреплениях. Неприятно было князю Багратиону подобное замечание от генерала Фока, который только в небольших чинах известен был смелым офицером и доселе нигде употреблен не был. Князь Багратион повел его в самый пыл сражения, чтобы показать причину, понуждающую к отступлению, и в глазах его приказал идти вперед. Не прошло пяти минут, как Фок получил тяжелую рану, и мы преследованы до самых окопов. Войска авангарда потеряли, конечно, не менее половины наличного числа людей; не было почти полка, который бы возвратился со своим начальником, мало осталось штаб-офицеров.
Великий князь был свидетелем сражения, и ему поручено главнокомандующим пехоту и артиллерию авангарда перевести за реку Алле на отдохновение, а кавалерию, менее утомленную или мало потерпевшую, присоединить к армии для дальнейшего действия. В числе особенно отличившихся в сей день замечены генерал-майоры Багговут, под начальством его командовавший всеми егерями Раевский, и шеф Киевского драгунского полка Львов. Главнокомандующий благодарил меня за службу, и великий князь оказал мне особенное благоволение. Ему понравился ответ, сделанный мною присланному от него адъютанту с замечанием, что французская колонна слишком приближается к батарее: «Я буду стрелять, когда различу белокурых от черноволосых». Он видел опрокинутую колонну.
Пред вечером произведена жесточайшая атака, наставшая ночь прекратила сражение, и войска наши торжествующие возвратились в укрепление.
(У Фридланда, 2 июня) неприятель состоял в 10 тысячах сводных гренадер маршала Удино… Вскоре собралось большое количество наших войск… Надлежало напасть решительно на французский корпус… По несчастию, главнокомандующий был в сей день очень болен…»
Ермолов в своих записках почти вовсе не упоминает о себе в этом деле… Давыдов рассказывает так:
«Звание главнокомандующего вместо Беннигсена, у которого обнаружились сильные припадки падучей болезни, принял на себя князь Г… Между тем французская кавалерия, испытав неудачу при нападении своем на наш правый фланг, ограничилась выставлением фланкеров. Вдруг французы, заняв опушку впереди находящегося леса 10 пушками огромного калибра, открыли по нас губительный огонь картечью; действие этих 10 пушек было вполне ужасно для наших войск, которые были засыпаны страшною массою чугуна. Хотя Ермолов поспешно противопоставил неприятелю около 40 легких орудий, но они не могли заставить молчать огромные пушки французов; к счастию, вследствие наших выстрелов, обвалившиеся деревья в опушке леса образовали род натурального бруствера, что вынудило французов отступить с занимаемой ими позиции. Около двух часов пополудни главные силы неприятеля, предшествуемые весьма сильною артиллерией, заняв Сортлакский лес, устремились на наш левый фланг и сильно потеснили его к городу; тщетно князь Багратион, Раевский, Ермолов и храбрейшие офицеры левого нашего фланга старались привести в устройство рассеянные полки наши! Усиливавшиеся неприятельские колонны и многочисленная артиллерия, коею командовал мужественный и решительный генерал Сенармон, подвигались вперед; действие ядер, гранат и в особенности картечи, густо осыпавших наши войска с самого близкого расстояния, было неимоверно смертоносно. Багратион со шпагою в руках (что я все время моего при нем служения лишь здесь видел) ободрял Московский гренадерский полк, коего остатки окружали его лошадь. Он напоминал им подвиги их в Италии и Суворова, но все было напрасно! Даже семеновцы и павловцы дрогнули и значительно осадили назад; неустрашимые измайловцы, пустив по семеновцам беглый огонь, остановили их.
Вскоре семеновцы и павловцы, опомнившись после первой минуты смущения, мужественно встретили неприятеля.
В это грозное для нас время князь Багратион, желая хотя сколько-нибудь приостановить натиск французов, которые грозили нам совершенным истреблением, приказал Ермолову привести из резервов какую-нибудь батарейную роту. Встретив 4 орудия из бригады храброго Осипова, коими заведовал поручик Комаров, приказавший уже их взять на передки и продолжать свое отступательное движение, Ермолов велел ему остаться на месте; когда Комаров донес ему, что у него вовсе нет зарядов, Ермолов сказал ему: «Я вам приказываю не оставлять вашего места: чрез ваше отступление