Это же самое подтвердил почтенный и благородный граф Иларион Васильевич Васильчиков, сказавший не одному мне следующие замечательные слова о Ермолове: «Quoique je n’aie jamais ete ami de coeur du general Ermoloff, je ne puis ne pas conveuir, que notre armee lui doit son salut a Witebsk, Borodino et Culm; dans une foule d’autres occasions ce general a fait preuve de beaucoup de talent, de courage, de presence d’esprit et d’un rare desinteressement»[55]. Высокое мужество и самоотвержение Раевского и его сподвижников… не нуждаются в присвоении чужих заслуг.
…После Бородинского сражения Ермолов отправился с Толем и полковником (русским, австрийским и испанским) Кроссаром с Поклонной горы к Москве отыскивать позицию, удобную для принятия сражения. Войска были одушевлены желанием вновь сразиться с неприятелем; когда после Бородинского сражения адъютант Ермолова Граббе объявил войскам от имени светлейшего о новой битве, это известие было принято всеми с неописуемым восторгом. Отступление наших войск началось лишь по получении известия с нашего правого фланга, которого неприятель стал сильно теснить и обходить. Князь Кутузов, не желая, однако, оставить столицу без обороны, имел одно время в виду вверить защиту ее со стороны Воробьевых гор Дохтурову, а со стороны Драгомиловской заставы принцу Евгению Виртембергскому.
Граф Растопчин, встретивший Кутузова на Поклонной горе, увидав возвращающегося с рекогносцировки Ермолова, сказал ему: «Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, из которой уже все вывезено? Лишь только вы ее оставите, она по моему распоряжению запылает позади вас». Ермолов отвечал ему, что это есть воля князя, приказавшего отыскивать позицию для нового сражения. Кутузов, узнав, что посланные не нашли хорошей позиции, приостановил движение корпуса Дохтурова к Воробьевым горам. На Поклонной горе видны доселе следы укреплений, кои надлежало защищать принцу Виртембергскому. Кутузов отправил в другой раз к Москве Ермолова с принцем Александром Виртембергским, Толем и Кроссаром; принц, отличавшийся большою ученостью, сказал: «Ей faisant creneler les murs des cou-vents, on aurait pu у tenir plusieurs jours»[56].
Возвратившись в главную квартиру, Ермолов доложил князю, что можно было бы, не заходя в столицу, совершить, в виду неприятельской армии, фланговое движение на Тульскую дорогу, что было бы, однако, не совсем безопасно. Когда он стал с жаром доказывать, что невозможно было принять нового сражения, князь, пощупав у него пульс, сказал ему: «Здоров ли ты, голубчик?» – «Настолько здоров, – отвечал он, – чтобы видеть невозможность нового сражения».
Хотя на знаменитом военном совете в Филях Ермолов, как видно из предыдущего, был убежден, что новое сражение бесполезно и невозможно, но, будучи вынужден подать свой голос одним из первых, дорожа популярностью, приобретенною им в армии, которая приходила в отчаяние при мысли о сдаче Москвы, и не сомневаясь в том, что его мнение будет отвергнуто большинством, он подал голос в пользу новой битвы. Беннигсен, находившийся в весьма дурных отношениях с Кутузовым, постоянно предпочитавшим мнения противоположные тем, кои были предложены этим генералом, требовал того же самого; неустрашимый и благородный Коновницын поддержал их. Доблестный и величественный Барклай, превосходно изложив в кратких словах материальные средства России, кои были ему лучше всех известны, требовал, чтобы Москва была отдана без боя; с ним согласились граф Остерман, Раевский и Дохтуров. По мнению сего последнего, армия, за недостатком генералов и офицеров, не была в состоянии вновь сразиться с неприятелем. Граф Остерман, питавший большую неприязнь к Беннигсену с самого 1807 года, спросил его: «Кто вам поручится в успехе боя?» На это Беннигсен, не обращая на него внимания, отвечал: «Если бы в этом сомневались, не состоялся бы военный совет, и вы не были бы приглашены сюда».
А. Д. Крившенко. Военный совет в Филях в 1812 г.
Вернувшись после совета на свою квартиру, Ермолов нашел ожидавшего его артиллерию поручика Фигнера, столь знаменитого впоследствии по своим вполне блистательным подвигам. Этот офицер, уже украшенный знаками Св. Георгия 4-го класса за смелость, с которою он измерял ширину рва Рущукской крепости, просил о дозволении остаться в Москве для собрания сведений о неприятеле, вызываясь даже убить самого Наполеона, если только представится к тому возможность. Он был прикомандирован к штабу и снабжен на Боровском перевозе подорожною в Казань. Это было сделано затем, чтобы слух о его намерениях не разгласился в армии».
Возвращаемся к повествованию самого Алексея Петровича о событиях, следовавших за Бородинской битвой:
«1-го числа сентября армия наша неприметно приблизилась к самым стенам Москвы. Место, на котором расположилась армия, простиралось от урочища, называемого Фили, чрез речку Карповку, Воробьевы горы, почти до самой Калужской дороги… Князь Кутузов показывал вид, что непременно хочет дать сражение…
Всем очевидным недостаткам местоположения никто не хотел противостать. Господа генералы молчали, и, конечно, не от того, чтобы многие могли разуметь, что князь Кутузов обманывает обещанием защищать Москву. Он спросил меня по прибытии на место, каковою нахожу я позицию? Я отвечал, что о месте, назначаемом для 60 или 70 тысяч человек, по одному взгляду решить не можно, что, однако же, приметны в нем такого рода недостатки, что усомниться должно в возможности на нем удержаться. Он взял меня за руку, ощупал пульс и сказал, здоров ли я? Подобный вопрос не вызвал меня на скромный ответ, и я с некоторою живостью возразил, что место таково, что на нем драться он не будет или в короткое время разбит будет совершенно.
Кутузов не хотел далее раздражать меня оскорблениями, ласково приказал мне, взяв с собою генерал-квартирмейстера Толя, осмотреть ту же самую позицию и донести ему о ее недостатках, а потом, когда найдется другая, предложить об оной. Со мною также объезжал позицию г. Кроссар, принятый в службу нашу полковник, служивший прежде долго в Австрии и Испании, человек с дарованиями. Я сам сделал рисунок позиции и объяснил ее порочность. Кутузову доложил я, что тут же есть другая позиция, хотя также с большими недостатками, но то важное имеющая преимущество, что отступление безопасно и не чрез весь город, но чрез некоторую только часть Замоскворечья и не переправляясь через реку, прямо на Тульскую дорогу (и проч. и проч.).
…Кутузов, все выслушав благосклонно, ничего, однако же, не сказал. Я нашел Кутузова с графом Растопчиным, с коим он объяснялся весьма долго. Граф говорил мне, что он не понимает, почему Кутузов усиливается непременно защищать Москву… что вывезены все сокровища… Несколько перед тем дней клялся Кутузов седыми своими волосами, что неприятель путь к Москве должен проложить чрез его тело. Он не знал, как сложить с себя вину оставления Москвы. Он подробно пересказал мне разговор свой с Растопчиным и со всею невинностью уверял меня, что до того времени не знал он, что неприятель приобретением Москвы никаких не снищет выгод, что подлинно оставить ее можно, и спросил у меня на то мнения. Я боялся повторения испытаний моего пульса, замолчал, но, когда приказал он мне говорить, я отвечал ему, что если отступать, то для соблюдения наружности приказал бы в честь древней столицы арьергарду нашему дать сражение.
День клонился уже к вечеру, и об оставлении Москвы еще неизвестно было. Военный министр, призвав меня к себе, объяснил мне причины, по которым отступление полагает он необходимым, причины самые ясные и основательные, против которых возразить было невозможно. Никогда не слыхал я его столь благоразумно рассуждающего. Он пошел к Кутузову и мне приказал идти за собою. Барклаю де Толли более, нежели кому-либо, известны были обстоятельства. В восхищении был Кутузов от сего предложения, ибо не первый он его сделал и имел на кого возложить вину, а дабы более отклонить от себя упреки, приказал созвать совет, и в восемь часов вечера назначено для сего время.
(На совете) Барклай де Толли предлагал взять направление на Владимир, дабы сохранить сообщение с Петербургом, а особенно царскою фамилией. Кутузов приказал мне, или по званию моему, или потому, что я младший, объяснить мое мнение. Я убежден был основательным предложением военного министра, которому можно было противоречить в одном направлении на Владимир в единственном намерении сохранить сообщение с Петербургом, ибо оно отдавало во власть неприятеля все полуденные наши области и знатные готовые уже для армии запасы. Гораздо важнее было не потерять сообщения с ними и армиями генерала Тормасова и адмирала Чичагова, потому что царская фамилия могла, при малейшей грозящей ей опасности, выехать в Казань или северные губернии, не порабощая армию невыгодному направлению. Не смел я, как офицер весьма малоизвестный, дать согласие мое на оставление столицы. Не хочу, однако же, защищать мнения моего, ибо оно было неосновательно, но, страшась упрека соотечественников, дал я голос атаковать неприятеля. 900 верст беспрерывного отступления, говорил я, не приучили неприятеля к подобным со стороны нашей движением, и нет сомнения, что в распоряжении войск его произойдет большое замешательство, которым его светлости, как искусному полководцу, предложит воспользоваться, и что, конечно, сие произведет оборот в делах наших[57].
Князь Кутузов с неприятностью отвечал мне, что потому даю я такое мнение, что не на мне лежит ответственность. Генерал Беннигсен, известный знанием военного искусства и опытностью своей, хотя удивил меня, дав мнение, с моим согласующееся, но я не мог усомниться, что он основывает его на вернейших, нежели я, расчетах.
Приехавшему после всех генерал-лейтенанту Раевскому приказано мне было пересказать предложение военного министра и каждого особенно мнение, и он отвечал, что обстоятельства, военным министром объясняемые, достаточны склонить его к мнению оставить Москву… Приказано сделать диспозицию к отступлению… к Рязанской заставе…