Незадолго перед сим, по просьбе Мирзы-Шефи и Мирзы-Абдул-Вахаба, согласился я прекратить неудовольствие мое на каймакама. Мирза-Шефи пригласил меня к себе, и там нашел я каймакама, уже предупрежденного, что я готов все забыть и быть приятелем. Мы согласились без объяснения и уверяли один другого в дружбе, которой между нами никогда быть не может. От обеих сторон были одинаковы чувства и степень доверия к обещаниям, но всему даны были самые благовидные наружности. Шах весьма был тем доволен, ибо он досадовал, что каймакам мог дать мне причину к неудовольствию, и жалел, что я трактовал его как каналью. Каймакам тотчас сделал мне посещение, и я у него был также, и виделись всякий день как приятели.
Когда я приглашался обедать, всегда выпрашиваемы были мои приборы и стаканы[131]; и тогда как персияне всегда едят на коврах, по земле постланных[132], нам делались широкие столы, на коих ставилось бесчисленное множество блюд, ибо для каждого особенное есть кушанье и никогда одно из них не служит для двух человек. Посреди стола оставляется прохожая дорога, на которой является прислуга, предупреждающая желания ваши: понравилось ли вам кушанье? Тут готова уже услужливая рука и, отрывая часть мяса, кладет пред вами на тарелку. Хотите ли вы жирного пилава, которого белизна, подобная снегу, восхищает вкус ваш? Уже касается его рука, и цвет кирпичный, которым она выкрашена, и красные ногти, редко обрезываемые, сочетаются с белизною пшена, и услуживающий вам гордится мыслию, что удвояет наслаждение ваше. Вдруг вы видите ту же самую руку, богатую[133] остатками пилава, вырывающую внутренность арбуза к вашим услугам. По счастию нашему, руки сии не всегда мешаются в распоряжение жидкостей, ибо изобретательный ум персиян создал для того деревянные ложки.
Я забыл сказать, как прислуга является посреди стола[134]. Она входит после того, как уже каждый занял за столом свое место, и плечо ваше служит ей подпорой. Если не уклонили вы головы, через нее переступают без затруднения, и длинные полы безобразной персидской одежды скрывают вас от глаз товарищей. Едва проглянули вы, как уже другой подобный покров вас затмевает. За таким столом можно обедать, что никто подозревать не будет, что вы приглашены были[135]. Не знаю я, принадлежит ли сие к роскоши восточной, о которой столько слышим мы баснословных рассказов.
Не вспомнил у места сказать об одном странном случившемся со мною происшествии. Зван будучи на обед[136] к министру Низаму-Довла[137], был я принят с чрезвычайною вежливостью, отличающею сего вельможу во всех его поступках[138]. Он взял меня по-приятельски за руку, чтобы провести в другую палату, где приуготовлен был обед, и стал престранным образом перебирать пальцы на левой руке моей. Я позволил ему сию забаву, думая, что в восточных обычаях значит то изъявление приязни; но вдруг почувствовал я на одном пальце ужасной величины перстень. Я оторвал руку и объяснил ему, что подобных подарков и таким образом предложенных я не принимаю и что завтра ему могу удобнее сказать тому причину. Хозяин принял сие за величайшую обиду, и, конечно, если бы мог он за обедом сидеть со мною рядом, то он пустился бы на другое какое предприятие. Но меня спас высокий мой чин, ибо по приличию должен он был место возле меня предложить людям знатнейшим.
В продолжение, однако же, обеда он не переставал пересылаться чрез переводчика, что если я не могу иметь перстня, то он предложит мне неоправленный камень, и я расстался с ним, никак не будучи в состоянии истолковать, что можно отказаться от приобретения драгоценного подарка. На другой день показывал он переводчику моему необыкновенной величины синий яхонт, с которым он намерен сделать на меня наступление, но я избавился, угрожая прерванием дружбы. Точно таким образом верховный визирь[139] Мирза-Шефи одному из английских послов подарил перстень, и англичанин не устыдил его отказом.
Конечно, обстоятельно рассмотревши достоинство камня, приятно мне по крайней мере думать, что персияне поступок мой не приняли в виде корыстолюбия, чего об английском после они не говорили, ибо бесстыдно[140] развязывали, что он весьма богатую сумму вывез с собою подарков. Верховный визирь Мирза-Шефи[141] на другой день также прислал мне в подарок жемчуги, но я равномерно и от них отказался. Сей вельможа не вынуждал на принятие их моего согласия, напротив воспользовался именем моим, чтобы достать от других дорогих лошадей, известных красотою в Персии, будто мне в подарок. А вместо их прислал мне не тех[142] лошадей, а их удержал у себя. Он, кажется, отмщевал за похищение у него шахом подарков, от Государя императора ему присланных, которые у него взял он, даже не выждавши выезда моего из Султанин.
Такими способами собираются в Персии сокровища государственные. За них в замену обыкновенно ничего не предлагается, кроме всемилостивейшего подтверждения о скромности, чтоб о том ни слова произносимо не было никогда. Шах, отечески (снисходя) нередко испытует в сей добродетели. Вельможи в свою очередь низкого состояния людей приучают к презрению богатств, и так до самого простого народа, которому, если и остается кусок железа, и тот безрадостная судьба изковывает в цепи рабства и редко в острый меч на отмщение угнетения.
30 августа праздновали мы в городе Зенгане день именин государя. Здесь все казалось нам в новом виде, – два месяца жаркого и неприятного времени проведя в палатках. Здесь отвели нам весьма хороший дом. Отсутствие управляющего[143] Шах-Зады и с ним всех властей дало свободу жителям, и в первый раз видели мы множество женщин, которые смели не закрываться. Я вступил в управление полицией и запретил сгонять их с крышек, что здесь обыкновенно делается весьма простым и легким образом, т. е. камень в голову или в лицо.
Я думаю, что я был первый столько явный защитник прекрасного пола в земле мусульманской. Удел женщин есть сердце чувствительное, и я видел сожаление их, что не могут доказать своей благодарности. Сему препятствовали, сколько приметить можно было[144], и, как кажется, от некоторой благоразумной осторожности, дабы незнание языка не заставило изобрести другое средство к объяснению. (Но что может удержать стремление сердца и добродетели, каковою, без сомнения, должна быть почтена благодарность, и я бы мог сказать один пример… Но я говорю о Зенгане.)
Музыка наша привлекала тьму слушателей, которые находили ее весьма приятною. Слух их никогда не поражали звуки стройные, и нежная музыка в Персии такова, что наша волынка (и реле) могли бы занимать важное между инструментами место. Предпочтение[145]дается трубе и бубнам. Мне не случилось слушать ни одного даже голоса хотя несколько сносного: щегольство в пении и высокое искусство состоит в ужасном во все горло крике, самыми дикими оборотами голоса. Такова музыка самого шаха, которой все удивляются, и меня спрашивали, есть ли у нас такое искусство и столько чувствами обладающая музыка[146], для персиян крик ослов ничего не имеет противного; жаль, что непонятен язык ослов, можно бы наведаться и о мелодии.
3 сентября. Растах. Англичане, бывшие в Султанин, приехали, дабы предупредить нас, в Тавриз; они представили письмо мне от Садр-Азама, исполненное отчаяния после разлуки со мною, в котором уверяет, что он чувствует приближение свое ко гробу с тех пор, как лишился надежды увидеться со мною. Я должен был отвечать такими же нелепостями и чувствовал, что мы не так легко сие делать умеем. Между европейцами иногда и нередко непонятное относится к выспреннему (sublime), и несколько у места точек, как будто вмещающих сокровенный смысл, выводят из затруднения. Но с персиянами того делать невозможно, они сих тонкостей не понимают и требуют, чтобы все непременно дописано было.
Итак, должно было отвечать в восточном вкусе, что «со дня разлуки солнце печально освещает природу, увяли розы и припахивают полынью, (что) померк свет в глазах моих и (что) как я обратился спиною к тем местам, которые украшает он присутствием своим, то глаза мои, единым зрением оных насыщаясь, желают переселиться в затылок».
Я не оспаривал в нем чувства приближения к гробу, ибо казалось мне несколько неловким хвалить цветущую молодость в человеке около 90 лет. Не правда ли, что по обыкновению нашему можно было некоторую часть письма заменить точками, и в том немного было бы потери, персияне долго еще лишены будут сих выгод.
9. Город Тавриз… Лишь только приехал я в дом каймакама, отведенный мне, первое, что услышал, был наглый поступок одного, служащего в войске Аббас-Мирзы, французского офицера г. Мерше, называющегося полковником Наполеоновой гвардии и кавалером Почетного легиона. Он музыкантам свиты моей не только не позволил занять назначенную им на одном дворе с ним квартиру, но выгнал их вон и осмелился дать одному два удара саблею.
Я послал сказать Аббас-Мирзе, что я прошу удовлетворения, а что я не могу снести подобной наглости. Он тотчас прислал чиновника уверить меня, что он наказан будет, но когда я потребовал, чтобы со стороны моей был тому свидетель, то приметил, что намерены были меня обмануть. Я послал тотчас своего адъютанта