, прибегая к божбе и клятве Ал-Кораном.
Рассказывайте то ребятам, говорил я ему: неужели я не вижу, что столь же трудно вам произнести клятвы, сколько для меня понюхать табаку. Неужели возможным почитаете скрыть злодейства и подлые поступки с русскими пленными? Не удерживаете ли вы теперь насильственно тех, которые желают возвратиться? Разве не заключаете вы их в темницу, боясь, чтобы не объявили они мне о своем желании. Не дерзайте говорить более, ибо сегодня один из сих несчастных, обманув стражу, бросился с крыши к стоящему у обоза русскому караулу. Он в моих руках, и я, сняв с него показание под присягою, опубликую бесчестное и гнусное ваше поведение. Если в первый раз жизни вашей вы слышите человека, говорящего вам и о вас самих правду, и она вам неприятна, дерзните заставить меня молчать. Нас здесь 200 человек. Вы в столице наследника престола и среди войск ваших, прибавьте еще к ним 100 батальонов, и я не лучше буду уважать вас. Предупредите вашего наследника, что, если во дворце его я увижу в числе его телохранителей русского солдата, невзирая на его присутствие, возьму за грудь его и вырву от вас…
Каймакам был в величайшем смятении, тем более что несколько свидетелей видели, как обращаются с вельможею, которого все трепещут. Он упрекал меня, что я поступаю насильственно и не хочу выслушать оправдания. Я решился слушать, но как он по обыкновению своему начал от сотворения мира, то я посоветовал ему оставить пустые рассказы и говорить дело, буде может, или по крайней мере отвечать на вопросы. (Опять была ужасная схватка, и я его уничтожил совершенно.)[160]
Я спросил его, что столько привязывает его к нашим беглым? Он отвечал мне, что Аббас-Мирза имеет к ним большую доверенность, составил из них внутреннюю свою стражу и вверил им особу свою. Следовательно, сказал я ему, недостает только того, чтоб отличная сия гвардия проложила ему путь к престолу персидскому, чего я, как добрый союзник, весьма желаю. Я надеюсь, господин каймакам, что вы согласитесь с тем, что о подобных происшествиях необходимо знать главнокомандующему в Грузии, как ближайшему соседу. Прекратив таким образом разговор, я с ним расстался.
Еще было одно, в таком же роде, дружеское свидание. Имел я прощальную аудиенцию у Аббас-Мирзы и вместе со мною были многие из чиновников. Он принял нас с возможною вежливостью, говорил мне, что он уверен, что я остаюсь всем доволен и, конечно, не увожу с собою ни малейшей неприятности, что[161] каймакамом донесено ему о согласии моем оставить чиновника, для отобрания показания от пленных и беглых, желающих возвратиться. Уверения в искренности были взаимные, и, кажется, сей трактат доброго согласия и дружбы обязались мы сохранить и в будущей жизни. С персиянами к подобным условиям надобно приступать без затруднения, страшиться будущей жизни не должно, ибо редкий из персиян в настоящей жизни не изменит своим обязанностям[162].
(Всегда бестрепетно призывал я в свидетели великого пророка Магомета и снискивал доверенность к обещанием моим, ибо[163]) я уверил, что предки мои были татары, что весьма еще недавно ближайшие родные мои переменили закон. Им приятно было думать, что во мне кровь мусульманская. Я выдал себя за потомка Чингисхана[164] и нередко, рассуждая с ними о превратностях судьбы, удивлял их замечаниями моими, что я нахожусь послом в той самой земле, где владычествовали мои предки, где все покорствовало страшному их оружию, и утверждаю мир, будучи послом народа, нас победившего. О сем доведено было и до шаха, и он с уважением[165] смотрел на потомка столь ужасного завоевателя.
Доказательством происхождения моего служил бывший в числе чиновников посольства, двоюродный брат мой, полковник Ермолов, которому, по счастию для меня, природа создала черные подслеповатые глаза и, выдвинув вперед скуластые щеки, расширила лицо наподобие калмыцкого. Шаху донесено было о сих явных признаках моей природы, и он приказал его показать себе. Один из вельможей спросил меня, есть ли у меня родословная? Решительный ответ, что она сохраняется у старшего в нашей фамилии, утвердил навсегда принадлежность мою к Чингисхану.
Однажды я даже намекнул, что могу отыскивать права на персидский престол, но заметил, что персияне подобными шутками не любят забавляться. В народе же столько легковерном и частыми переменами привыкшем к непостоянству шутка сия может иметь важные следствия. В случае войны потомок Чингисхана, начальствуя сам над непобедимыми российскими войсками, может иметь на народ великое влияние.
Простясь с Аббас-Мирзою и приготовив все к отъезду будущего дня, оставалось мне в последний раз видеться с каймакамом. Поутру был я у него, и, когда требовал он, чтобы по условию оставил я чиновника для изведания от пленных и беглых о желании их возвратиться, я отказал; ибо в ту самую ночь, боясь, чтобы русские солдаты, узнав о выезде моем, не явились ко мне, не только посадили их под караул, но некоторым надели колодки на ноги.
Я представил всю гнусность поступка и, разругав каймакама, как человека бесчестного, хотел только отправиться в путь, как Аббас – Мирза прислал пригласить меня к себе, вероятно узнавши о том, что у меня с каймакамом происходило. Я извинился, что, будучи одет по дорожному, не смею к нему представиться, что с самого утра отправлены мои экипажи и я не имею с собою другой одежды. Каймакам старался меня уверить, что все будет сделано в мое угождение, что я не буду иметь причины роптать и что они, для оправдания своего, просят, чтоб я оставил чиновника. Я отвечал, что обманут быть не хочу, а жалею, что прежде позволял столь нагло себя обманывать, – и уехал.
День выезда из Тавриза был один из приятнейших в моей жизни. Я ждал его с нетерпением, ибо смертельно наскучило мне беспрерывное притворство, одни и те же уверения в дружбе тех, которые очевидно желают вам зла и скрыть не могут к нам своей ненависти. Бесконечные повторения самых мучительных приветствий, которые по всему государству как будто отданы при пароле, утомили меня до крайности. Вырвался я наконец из сего ненавистного места, которое я не иначе соглашусь увидеть, как с оружием в руках, для разорения гнезда всех враждующих нам. Здесь в образе каймакама предсидит коварство в сонме всех злодеяний и нечестия, и уста его изрекают закон, развязующий все преступления. Аббас – Мирза (образовавшему юность его) отдал полную власть и в простоте своей служит орудием злодейств его. Природа не дала ему персидских наклонностей, но с ребячества, будучи свидетелем всякого рода неистовств, согласовал он с ними свои правила и готов на все бесчестные деяния.
Город Нахичевань. Здесь с удовольствием увидел я слепого хана, ибо он один во всей силе чувствует гнусность правления, которому крайность одна заставляет повиноваться. «Последние дни жизни моей, – говорил он, – успокою я под сильною защитой оружия вашего. Некоторое предчувствие меня в том уверяет, ибо, зная персиян, не полагаюсь я на прочность дружбы, которую вы столько утвердить старались; я не сомневаюсь, что или они нарушат оную своим вероломством, или вас заставят нарушить ее, вынуждая мстить за вероломство».
2 октября. Урочище Баш-Апаран. Граница российская в стороне Персии. Далеко не доезжая, встречен я был командою донских казаков, высланных для конвоя. Вскоре после сего, на возвышении усмотрели мы развевающиеся знамена храбрых войск наших. Удовольствие мое было свыше всякого выражения, и теперь не вспоминаю я о том равнодушно. Далеки были от меня горделивые помышления, что я начальствую в странах сих, что мне повинуются страшные сии войска. Я стал бы в рядах сих храбрых воинов, и товарищем их в равном с ними состоянии я нашел бы удовлетворение моей гордости. Никогда неразлучно со мною чувство, что я россиянин.
Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытимая власть, никаких пределов не признающая; где подлые народа свойства уничтожают достоинство человека и отъемлют познание прав его; где вера научает злодеянием, дела добрые не получают возмездия; где нет законов, преграждающих своевольство и насилие; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; тебе, тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твое.
10 октября. Город Тифлис. В то самое время возвратился я из Персии, в которое прошлого года приехал из Петербурга. С каких противоположных сторон! В какое непродолжительное время! Здесь нашел я бездну дел, и нет времени помышлять о сем журнале. Оканчиваю мои записки, которые писал я для того, чтобы прочесть как шутку друзьям моим или впоследствии привести на память происшествия, которые странностью своею всегда казаться будут новыми.
Письмо А.П. Ермолова к графу А.А. Закревскому
«Любезный и почтеннейший
Арсений Андреевич!
С чудесною скоростью окончив дела мои в Персии и сходно с волею государя императора, возвращаюсь к половине будущего ноября в Тифлис.
Сначала приняли было меня ловко персияне, но кончилось тем, что я их застращал так, что они отказались от конференций со мною и оставили все свои претензии по возвращение им земель завоеванных. Я вершка не уступил, хотя предоставлено мне было найти возможность сделать шаху угодное. Приходилось так, что я объявил министрам персидским, что если малейшую увижу я холодность или намерение прервать дружбу, то я, для достоинства России, не потерплю, чтоб они первые объявили войну, а тотчас потребую по Араксу и назначу день, когда приду в Тавриз.
Надо заметить, что это столичный город любимого сына, назначенного наследником. Угрюмая рожа моя всегда хорошо изображала чувства мои, и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами за горло. К несчастию их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз, когда недоставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою рожей, огромною своею фигурой, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин. Когда доходило до шаха известие, что я человек-зверь неприступный, то при первом свидании с ним я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня, и он готов был обвинять того, кто мне угодить не может.