На открытие Бородинского памятника Ермолов был также приглашен и рассказывал государю о подробностях сражения. Преследуя графа Витте, вместе с государем, Ермолов не утерпел сказать: «Граф Витте бежит в самом деле, как от неприятеля».
В последнее время государь начал говорить с ним даже о Грузии.
В 1845 году Ермолов получил приглашение на свадьбу великой княжны Ольги Николаевны. Государь осыпал его новыми ласками. За обедом провозглашен был тост: за здоровье оставшихся в живых героев Бородинского сражения. Государь подошел к Алексею Петровичу. «Пью за твое здоровье», – сказал он ему. Ермолов благодарил за такую честь и заметил, что здесь находился еще старший представитель, именно князь Горчаков, бывший в сражении корпусным начальником.
Однажды государь взял Ермолова вместе с Паскевичем в Кронштадт.
Их встретил адмирал Беллинсгаузен, уже старик. До тех пор Ермолов не был с ним знаком.
– Пред вами стоит обладатель острова на Тихом океане, – сказал ему Алексей Петрович вместо приветствия.
Остров этот был открыт Беллинсгаузеном и назван им островом Ермолова.
– Вы-то меня не знали, – отвечал ему адмирал, – а я-то вас давно уже знал.
Беллинсгаузен, несмотря на свою немецкую фамилию, ни слова не знал по-немецки и очень сошелся с Ермоловым.
В 1843 году имел я честь представиться Алексею Петровичу и описал первое свое посещение в «Московских ведомостях» прошлого года[189].
Пользуясь его расположением, я начал посещать его и наконец осмелился часто предлагать ему вопросы об его жизни и услышал подробности, послужившие основанием предложенного очерка.
В 1847 году, в июне, ободренный его ласками, я поехал к нему в деревню.
Алексей Петрович был очень огорчен одним местом в истории царствования Николая Павловича, которое касается до увольнения его из Грузии. Он написал письмо к автору и прочел мне уже переписанное набело. Я сказал несколько слов за Устрялова; Ермолов начал по обыкновению отклоняться: «Это правда, я напрасно сердился на него, он не виноват» и проч. Тогда же он сообщил мне в собственноручной копии, хранящейся у меня до сих пор, свое письмо к государю, которым просил об увольнении от должности главнокомандующего в Грузии в 1827 году.
В 1848 году Алексей Петрович собирался ехать за границу, избрав себе спутниками И.В. и Г.В. Лихачевых, которых всегда любил, но не получил, кажется, разрешения. Тогда сжег он множество своих бумаг, как я слышал от его управляющего, находившегося при нем неотлучно сорок лет.
В 1849 году царское семейство прожило несколько времени в Москве. Я написал статью «Черты из пребывания царского семейства в Москве», которая не была напечатана.
Вот отрывок из нее, относящийся к А.П.:
«9 апреля освящен был камень или доска в Георгиевской зале, в воспоминание об учреждении Преображенского полка. По окончании торжественного обряда главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами, великий князь Михаил Павлович, и начальник всей гвардейской пехоты цесаревич великий князь Александр Николаевич, в сопровождении командира Преображенского полка генерал-адъютанта Катенина, всех батальонных начальников и наличных офицеров гвардии, удостоили своим посещением знаменитого ветерана русской армии, одного из первых сподвижников войны 1812, 1813 и 1814 годов, под начальством которого императорская гвардия покрылась первыми лаврами и Преображенский полк получил Георгиевские знамена, – Алексея Петровича Ермолова.
Как приятно, сладко было видеть торжественный поезд сына царева, государя наследника, брата царева, со всеми представителями русской гвардии, к деревянному семи оконному домику на арбатском бульваре, где живет убеленный сединами герой Бородина, Кульма, Кавказа, – где над низменной крышей ярко горит луч русской славы».
С этого времени начинаются у меня опять заметки о посещениях и разговорах с Алексеем Петровичем, иные даже с обозначением чисел. Других можно приблизительно определить время, судя по содержанию. Я передаю их здесь. Между ними вставлю беседы Ермолова с другими лицами, означенные также числами.
О Венгерской кампании Ермолов отзывался с величайшим неуважением:
«Гергей вышел из Коморна с обозами, думая, что их тотчас отобьют. Не тут-то было, все в целости. Он дожидался только случая, чтобы Паскевич собрал столько сил, дабы не стыдно было положить пред ним оружие. Гергей видел с первого раза, как и все, что венгерцам бороться нельзя, а мы выставили столько силы, чтобы хоть Наполеона встретить».
«Гайнау просил Паскевича прикрывать крепость, и Паскевич отрядил было Граббе, а потом ему показалось недостойным послушаться австрийского генерала, и он послал контр-ордер к Граббе, который получил его уже в третий день, сделав два дня перехода».
«Гергей молодой человек без опытности, но не без достоинств».
«Теперь на Кавказе, – говорил Алексей Петрович, – 20 генералов, а при мне был один Вельяминов, которого я вызвал к брату. Теперь в каждом из пяти отделений такой штаб, как был у меня во всем корпусе. Теперь войска под ружьем 250 тысяч, а у меня было 70. Теперь получает наместник на свое содержание 150 тысяч руб. сер., а я получал 40 ассигнациями и жил полгода в лагере, чтобы скопить денег на бал или обед».
О Воронцове Ермолов говорил: «Напрасно употребляет он столько деятельности. Если главнокомандующий будет поверять всякого генерала и полковника, ему не останется времени для собственных дел. Надо предоставлять участие подчиненным, тем более что они возведены уже на такую степень. Напрасно ходит он на такие дела, в успехе которых не уверен. На Востоке это имеет нехорошее действие. Воротись он теперь в Тифлис, на лицах увидит он свою неудачу. В таких случаях посылай своего генерала, а сам хоть чрез два года являйся уже так, чтобы порешить. Главнокомандующий должен вдруг по их мнению победить. Я, бывало, заметив, что не по зубам, никогда не выходил».
«Экспедицию Воронцов кончит блистательно, разумеется, хоть может быть и без большой пользы.
Просить увольнения я теперь не советовал бы, надо нарезать колеи поглубже, начертить план, по которому бы пошли преемники, а не на удачу. Я писал к нему об этом слухе, пришедшем из Петербурга, который мы здесь украсили, распространили и раздаем».
«На продовольствии войска я сберег в первый год около двух миллионов. Провиантские книги оставались часто белыми: у меня, бывало, из Дербента в Бурную привезет один урядник с накладной, и сами татары хлопочут, чтобы воза шли не близко один за другим и чтобы не просыпалась мука. Баранину, ячмень, сено, ставили они везде в благодарность, что я берег их».
«Аманаты стоили прежде ужасно дорого; иной получал 3 руб. сер. в день. Я начал брать ребятишек, которые играли у меня в бабки, а родители приезжали наведываться. Я кормил их пряниками, и те были предовольны, расчищали просеки».
«Грузинский корпус, прежде так называвшийся, государь назвал Кавказскою армией в знак благоволения к моей службе».
«26 декабря (1854 г.), – рассказывает г. Бартенев в «Русском архиве», – я сидел у Г., с которым жил на одном дворе. Часов около четырех после обеда меня неожиданно вызвали. Алексей Петрович Ермолов прислал человека звать меня к себе. Хотя тотчас я догадался, что верно есть письмо или посылка от Б., но этот зов взволновал меня, тем более что вчера за холодом и усталостью я не съездил поздравить Ермолова, предоставляя себе исполнить эту обязанность в Новый год.
Было ровно 5 часов, когда я шел по темной лестнице и пустынным комнатам Пречистенского дома, где никнет главою лавровой славный наш полководец. Направо из большого коридора ввели меня в кабинет его. Он недавно отобедал, сидел насупившись за широким столом своим, с увеличительным стеклом в руках, и разбирал какое-то письмо.
«Здравствуйте, милостивый государь! Прошу покорно садиться. Я не решился бы вас беспокоить, если бы графиня N. N. не приказала мне», – проговорил он мне с обыкновенною своею учтивостью. Я отвечал, что мне много чести в том и что я очень благодарен графине, доставившей мне случай видеть его высокопревосходительство. «Она прислала с моим сыном письмо к вам и надписала, чтобы передать из рук в руки».
Тут он мне подал письмо, придвинул свечки и сказал, чтоб я читал и, что можно, прочел бы вслух. Несколько смущенный, я старался читать скорее; но он сам по-прежнему взялся за увеличительное стекло. Пробежав письмо, на вопрос его, нет ли чего нового, я прочел вслух то, что сообщала N. N. о твердом намерении государя отстаивать Россию, хоть бы пришлось на Москве и на Урале, и о рвении молодых великих князей.
Не помню, как-то, после минутного молчания (которое меня бесило, ибо я боялся, что придется мне раскланиваться и окончить эту дорогую беседу), зашла речь о вчерашнем дне. Он сказал, что видел мое имя на расписном листе, но чтоб я извинил его, что он в большие праздники никого, даже и родственников, не принимает, зная, как тяжелы минутные визиты, что доброго знакомого приятнее ему видеть запросто и пр. Я не знал, что подумать: искусный ли это упрек, или, может быть, он ошибся и принял за мое имя кого-нибудь другого.
Говоря о вчерашнем дне, я упомянул о плавном гуле большого Ивановского колокола, и его заметкой о том, что Наполеон нарочно заставлял в Москве звонить в колокола, наслаждаясь их звуками, завязался разговор. Алексей Петрович стал вспоминать сдачу Москвы. Он проехал из Дорогомиловской во Владимирскую заставу позднее всех, потому что, когда проходила армия, он оставался на Дорогомиловском мосту, дожидаясь Милорадовича, командовавшего арьергардом, дабы передать ему некоторые приказания Кутузова (при котором он был начальником штаба).
Он видел в Москве отъезжающие экипажи, в церквах еще попадались люди. Кутузова он нагнал уже за Владимирскою заставой.
Там, вечером, они услышали взрыв, раздавшийся в Москве. Тут Ермолов вспомнил слова, сказанные Ростопчиным поутру того дня, на совещании в Филях. Граф Федор Васильевич говорил генералам: «Напрасно заботятся о Москве: из нее все вывезено. Неприятель найдет в ней французские вина, богатую мебель, и ничего для армии. Все драгоценное спасено. Да притом же,