В 1855 году, при образовании ополчения, выразилось в Москве общее желание избрать начальником его А.П. Ермолова. Вот письмо, написанное им к генерал-губернатору:
«Почтеннейший граф Арсений Андреевич.
Благодарю вас покорнейше за сообщение мнения вашего по предмету предстоящих выборов и со всею откровенностью отвечаю вам.
Не знаю, можно ли избирать меня по носимому мною званию; но, если буду я удостоен избрания московским дворянством, я не должен уклоняться от службы, наравне с каждым дворянином, не имея пред лицом закона никаких особенных прав и не давая места суждению, еще менее негодованию, если бы даже не утвержден был в звании начальника губернского ополчения, в каковое, вероятно, я могу быть избираем. Легче всего, могут найтись люди способнейшие и не в праздности дождавшиеся престарелых моих лет.
Двадцать четыре года, как, вышедши из службы, я не был употреблен на службу деятельную, и нимало не удивлюсь и не приму к сердцу, если не признан буду за годного. Впрочем, благодаря Богу, я доволен совершенно моим положением, ничего не желаю и, конечно, искать не стану.
Вот моя исповедь почтеннейшему графу, и никому другому не скажу я иначе.
Душевно преданный Ермолов.
8 февраля 1855 г.».
Избрание состоялось торжественное. Нельзя изобразить восторга, объявшего всех присутствовавших в огромной зале Благородного собрания, когда известно стало количество голосов. Рукоплескания, крики, восклицания долго не прерывались. Выражено было тотчас желание объявить Алексею Петровичу чрез избранных депутатов о состоявшемся избрании. Я написал к нему приветствие, которое мгновенно полетело по рукам, переписывалось и производило восторг. Вот оно:
«Алексей Петрович!
Московское дворянство, призываемое священным голосом царя, ополчается на защиту православной веры, на помощь угнетенным братьям, на охранение пределов отечества. Оно просит вас принять главное начальство над его верными дружинами и смеет надеяться, что вы уважите его торжественное избрание. Сам Бог сберегал вас, кажется, для этой тягостной годины общего испытания.
Идите ж, Алексей Петрович, с силами Москвы, в которой издревле отечество искало и всегда находило себе спасение, идите принять участие в подвигах действующих армий. Пусть развернется пред ними наше старое, наше славное знамя 1812 года.
Все русские воины будут рады увидеть вашу бедую голову и услышать ваше любимое имя, неразлучное в их памяти с именем Суворова, от которого вы получили первый Георгиевский крест, и именем Кутузова, которому служили правою рукой на незабвенном Бородинском сражении.
Неприятели вспомнят Кульм, Лейпциг и Париж, а для их магометанских союзников довольно и Кавказа, где до сих пор еще не умолкнул в ущельях отголосок ваших побед. Да благословит вас Бог и поможет вам, вместе с достойными сподвижниками, доказать скорее ослепленной Европе, что святая Русь остается неизменно святою Русью и что русские, несмотря ни на какие опасности и ни на чьи угрозы, не позволят никогда никому прикасаться без наказания к их заветным святыням: церкви, престолу и отечеству».
Извещение, однако же, не состоялось под каким-то предлогом, кажется, в ожидании утверждения. Возвращаясь домой, я заехал к Алексею Петровичу и прочел ему частным образом речь, для него приготовленную.
Вся Москва ликовала, вспоминая избрание Кутузова начальником петербургского ополчения. Купцы в рядах, извозчики с своими седоками толковали об Ермолове и радовались, как будто победа перешла на нашу сторону и враги изгнаны из пределов отечества. Старик был рад, и было чему радоваться. Чуть ли это было не последнее его утешение.
Графиня Растопчина написала к нему стихотворение:
Народный голос – голос Бога!
Он ныне громко вопиет:
Вставай, Ермолов, Русь зовет,
Тебе знакома ведь дорога.
С единодушным увлеченьем
Тебя назначила молва,
И над московским ополченьем
Вождем поставила Москва.
Возьми рукой неослабелой
Свой старый меч, французов страт,
Наш вождь, в покое поседелый,
Помолодеешь ты в боях.
Вставай, честь русского народа
Ее врагам припомяни,
И пусть двенадцатого года
Великие воскреснут дни.
Вставай! Когда по всей России
Известен будет выбор наш,
Шатры восплещут боевые,
Хвалой откликнется шалаш.
Аноним отвечал от имени Алексея Петровича:
Не неизвестного поэта
Читал я добрые слова:
По звукам лестного привета
Вас прямо назовет молва.
Вы помянули год восстанья,
Для нашей славы дивный век,
Когда, услыша глас призванья,
Явился русский человек.
Вы правы! Пусть меня забыли;
Но наш не позабыл народ,
Когда Москву мы хоронили,
Двенадцатый свершался год.
И ныне чтут мои седины,
В воспоминанье старины
И этой памятной годины,
Ее достойные сыны.
Но горделивыми мечтами,
Поверьте, я не увлечен,
Давно я, удручен годами,
От дела битвы удален.
Давно заржавел меч мой бранный,
Ослабла дряхлая рука,
И пир кровавый, пир желанный,
Едва ль по силам старика.
Скончался император Николай Павлович 1 февраля 1855 года. Ермолов ездил в Петербург присутствовать при его погребении.
N. N. рассказывает о беспрестанных, наперекор его старому и тучному телу коленопреклонениях и земных поклонах, во время панихид, о глубоких вздохах и частых слезах, и о нескончаемых хвалебных гимнах в честь покойному, когда, отстояв очередь, он уходил отдыхать в комендантские покои.
За обедом из него так и лился целый поток интереснейших воспоминаний, прямо просившихся в историю, умных наблюдений, анекдотов, острых слов. Духовно он был еще исполнен жизни и огня.
26 сентября 1855 г. (Из записок С.)
«Алексей Петрович дал мне прочесть статью князя Вяземского в «Московских ведомостях» 18 августа 1855 года, и по прочтении начал хвалить князя Вяземского, служившего тогда товарищем министра народного просвещения. С малых лет, вопреки нашим аристократам, он полюбил науку, много учился и сделался одним из лучших литераторов».
Тут мой разговор коснулся и А.С. Норова, министра народного просвещения, его путешествий, его учености. А.П. знал его еще на военном поприще в 1812 году. Норов был тяжело ранен и потому был оставлен в Москве пред самым занятием ее неприятелем; лежал он в Екатерининской больнице, и сам Наполеон принимал участие в его трудном положении.
Другой наш путешественник, весьма ученый, знающий множество языков, живет теперь в совершенной неизвестности, в своем поместье, и занимается сельским хозяйством – не своим делом. Это Чихачев. Он пешком прошел по Америке, был и в других частях света. Познакомившись с Гумбольдтом, сблизился, был им представлен прусскому королю и несколько раз обедал при тамошнем дворе. Когда снаряжалась известная экспедиция Перовского в Хиву, Чихачев просил позволения участвовать в ней, но ему было отказано. Так он лишен был своей деятельности!
Мать этого Чихачева, женщина преумная и пребойкая, неоднократно говорила Алексею Петровичу: «Разорвала бы тебя в клочки, если бы ты не любил моего Платова».
18 марта 1856 г. (Из записок С.)
«Кабинетное окно завешено темно-синею материей. На глазах у Алексея Петровича шелковый зонтик. Я спросил его о здоровье. «Плохо, брат, – отвечал он, – вот с 14-го числа страдаю глазами». Он сказал мне, что в глазах его предметы как-то странно двоятся. «Например, я смотрю на тебя, а вижу двух Саш, у которых вместо головы обои и картины. Вот табакерка, я хочу взять ее, так я непременно ищу ее здесь. – И он показал пальцем вершка на три от табакерки. – Точно так же и карты, все лезут одна на другую. Да, – прибавил он, – это уже le commencement de fin[190]». – При этом он улыбнулся. Я заметил ему это. Он отвечал, что с твердостью и шутливостью встретит свой конец. Мы продолжали разговор на ту же тему. Он все шутил. Говорил, что еще молод (79 лет), что предчувствует, что долго еще проживет на свете. Жалел только, что зрение начинает изменять ему. «Нужно бы покончить кое-что». Я сказал ему, что он может поручить окончание своих дел сыну. Он отвечал, что духовная его лет двадцать как уж сделана, но что есть еще другие дела.
Накануне с ним случилось маленькое происшествие. В продолжение получаса он не мог говорить с желаемым смыслом. «Мысль является, порядок изложения составлен – стану говорить – выходит совсем другое. Не мог никак заставить повиноваться язык».
Он говорил, что память его еще свежа, хотя прежде была еще лучше.
«Я помню, как я еще жил у отца с матерью, у нас была печка оштукатуренная, и на ней была нарисована Церера с рогом изобили я. Только штукатурка-то треснула, трещину и замазали глиной. Я помню эту фигуру и направление трещины; а мне было всего только 41/2 года». Теперь уж не то. Иногда забывает, что ему прочтешь. Если начнет рассказывать что-нибудь, то забывает название местностей, но минуты чрез три вспомнит».
15 ноября. (Из моих отметок.)
«Свеж и бодр. Рассказывал, как друзья хлопотали не допустить его до государя и заставили дожидаться в толпе, хотя на четыре дня обещано было предуведомить о высочайшем прибытии.
Из церкви за золотою решеткой он вышел отдохнуть. Орлов за ним последовал и отыскал ему стул. «Вы делаете меня замечательным человеком, – сказал ему Ермолов, – все станут спрашивать, кто этот старик, перед которым стоит граф Орлов».
Он попенял ему, что не прислал кого-нибудь уведомить его о прибытии государя… «А нас, кажется, под Бородином перевязывали вместе в одной избе».
26 октября 1858 г. (Из моих отметок.)
«Старик еще совершенно свеж, память очень жива. Ноги только отказываются ему служить. Когда Шамиля спросили в Москве, что он желает видеть, он отвечал: «Прежде всего Ермолова».