и, потомки гордых византийцев, правивших когда-то всеми Балканами и Малой Азией.
«От них к нам во времена святого Владимира и православная вера пришла!» — размышлял князь Дмитрий перед знаменитым собором Святой Софии.
— Что, братушка Дмитрий Михайлович, чай, грустишь, что над Святой Софией ныне высится не православный крест, а мусульманский полумесяц? — внезапно обратился к Голицыну высокий моложавый чернобородый монах. И представился: — Настоятель Афонского монастыря Исайя, в миру Славко Божич, серб.
— Откуда мое имя знаешь? — удивился князь Дмитрий.
— Мы, монахи, много ведаем, — уклончиво ответил Исайя. — И о твоем посольстве нам давно известно. Первым из Ясс нам сообщил о тебе тамошний господарь. Да и Патриарху константинопольскому о приезде посольства сразу ведомо стало. Он и направил меня к тебе спросить, может, в чем нужна наша помощь?
О благорасположении местного патриарха к России Голицыну сообщили еще в Посольском приказе в Москве, и к монаху он отнесся доверительно. На другой день Божич отвел его в резиденцию патриарха.
Турецкие завоеватели, нещадно угнетавшие православные народы, не тронули, однако, православную церковь и сохранили патриаршество и в Константинополе, и в Иерусалиме, и в Александрии.
Резиденция размещалась в садах на берегах Босфора, старец-патриарх Иакиф с улыбкой пригласил посла на вечернюю трапезу в саду.
— У меня в доме, княже, всюду турецкие уши… — показал патриарх на свою резиденцию, — а в саду мы можем говорить доверительно.
Октябрьский вечер был теплый, ласковый, мирно поблескивали на Босфоре огоньки с многочисленных торговых судов, из садов неслась протяжная музыка. Легкий морской бриз причесывал виноградники.
За трапезой, кроме патриарха и Божича, никого не было, и князь понял, что и впрямь может говорить без опаски. Он поведал собеседникам о причинах войны со шведом за земли «отич и дедич», смело спросил, не может ли патриарх помочь ему поскорее свидеться с великим везирем Хусейном.
— Как не помочь единоверцам из Великой России! — Патриарх задумчиво погладил седую бороду. — Везир Хусейн к нашей Православной Церкви настроен, княже, благожелательней, нежели К католикам. Он сам из знатного рода Кепрюлю, а род тот почитай уже сто лет стоит за рулем османской политики и ведет нескончаемые войны с императором-католиком. Именно один из Кепрюлю дошел с турецким войском до стен Вены в 1683 году. И новый Хусейн Кепрюлю мечтает о славной войне с императором, дабы возвратить отобранные у турок принцем Евгением Савойским Венгрию и Семиградье.
— А не собирается ли Хусейн, коль он такой воитель, напасть и на нас, пока мы воюем со шведом, и отобрать обратно азовскую фортецию? — осторожно осведомился князь Дмитрий.
Божич быстро перевел его вопрос патриарху по-гречески. Патриарх снова погладил седую бороду, ответил задумчиво:
— О том Кепрюлю не заботится. Думаю, все его помыслы лежат ныне на Дунае, а не в таком захолустном углу Османской империи, как Азов. К тому же по миру турок не уступил вам Керчь, а крепость запирает царскому флоту выход из Азовского моря в Черное. Так что, по мысли Хусейна, флот царя Петра заперт в Азовском море, как в каком-нибудь деревенском пруду.
— А наша война со шведом не помешает подтверждению мирного договора с султаном Мустафой? — снова осторожно спросил Голицын.
— Не думаю, княже! Все помыслы Хусейна Кепрюлю связаны с большой войной, что назревает на Западе из-за Испанского наследства… — Патриарх прекрасно разбирался в европейской политике, недаром держал своих доверенных людей и в Лондоне, и в Париже, и в Вене. — Ваша война со шведом, но его разумению, только отвлекает таких недавних союзников императора, как Россия и Польша, от турецких рубежей и развязывает туркам руки на Дунае. И ежели француз побьет цесаря, то Хусейн Кепрюлю немедля пойдет, конечно, на Буду и Вену, а не на какой-то там Азов.
— А как мнит о том деле его величество султан Мустафа II? — продолжал выяснять князь Дмитрий основы турецкой политики.
— Султан боле развлекается со своим гаремом в садах Адрианополя, чем думает о делах. Передайте в гарем собольи шубы для любимых жен султана, и его благосклонность вам обеспечена! — громогласно рассмеялся молчавший до того Божич.
— Отец Исайя прав. Повелитель правоверных боле увлечен гаремом, нежели делами государства! — позволил себе улыбнуться и патриарх. — Ведь шестьсот жен — это тяжкая ноша! А султан Мустафа далеко не Геракл! — И молвил уже серьезно: — Большую политику в Османской Империи ведет не султан, княже, а великий везир. И как только Хусейн Кепрюлю явится из Адрианополя в столицу, я устрою вам прием у него, как можно скорее.
Так оно и случилось. Когда через неделю великий везир прибыл в Константинополь, то на другой уже день послал гонцов за московским послом. Встретились с везиром в его частном особняке, беседовали вдвоем, по-домашнему.
— Царь Петр предлагает нам вечный мир?! — удивился везир. — Но ведь с вашим посланником Украинцевым мы заключили мир только на тридцать лет!
— Но вечный мир куда надежнее, чем мир на тридцать лет. Отсюда и предложение моего государя о вечном мире, — разъяснил Голицын.
Везир откинулся на мягкие подушки — сидел он по-турецки, поджав ноги, что вынужден был делать и посол, и, прищурив миндалевидные глаза, спросил с явной насмешкой:
— Похоже, князь, вы собираетесь вести вечную войну со шведом, оттого и просите нас о вечном мире?
— Мы не одни ведем войну, великий везир, а в союзе с королями польским и датским. И соединенными силами скоро сломим шведа! И мой государь не просит вечного мира, а предлагает его! — Князь Дмитрий отвечал с гордостью азовского победителя.
Но, похоже, на Кепрюлю это не произвело никакого впечатления. Везир знал больше, чем московский гяур. И снова позволил себе насмешку:
— Похоже, царю не повезло с союзниками. До нас уже дошла одна плохая для вас весть — Дания разбита юным шведским героем и вышла из войны! — И, глядя на растерянного Голицына, добавил: — Ну, а вслед за Данией выйдет из войны и такой ваш ветреный союзник, как король Август! Может, и вам заключить мир со шведом?
Но князь Дмитрий везиру ответил с твердостью:
— Мой государь ведет войну справедливую, за земли «отич и дедич», и из войны он не выйдет, пока не вернет наши исконные земли.
К удивлению Голицына, везир принял это заявление не без радости и ответил не без сочувствия:
— Хорошо понимаю царя Московии. То, что взято силой оружия, надобно и отобрать оружием! Но вечного мира, князь, в природе не бывает. И я предлагаю вам утвердить мир на тридцать лет!
Князь Дмитрий, как и наставлял его в Москве царь Петр, согласно склонил голову.
И уже через неделю из Адрианополя пришла добрая весть: султан Мустафа II подписал фирман[29] о тридцатилетием мире с Россией. Князь Дмитрий мог возвращаться теперь в Москву, а на его место постоянным послом в Турцию прибыл другой навигатор — Петр Андреевич Толстой.
В Москве Петр с радостью отметил успех посольства князя Дмитрия, поскольку Голицын вернулся в Москву как раз после злосчастной нарвской конфузии.
— Выходит, Нарва не смутила турок, что ж, и тридцать лет мира с османами — добрый знак! — весело сказал Петр Голицыну, принимая посла в своем домике в Преображенском. — Думаю, за тридцать лет-то мы, конечно, управимся со шведом на севере и развяжем себе руки на юге.
Царь внимательно послушал рассказ князя Дмитрия о всех переменах при султанском дворе, о ненависти к турецким поработителям у христианских народов, об огромном значении Православной Церкви на Балканах.
— Похоже, княже, ты неплохо разобрался в балканском хороводе. Потому назначаю тебя тайным советником и даю тебе новую должность: станешь губернатором в Киеве. Оттуда легко следить и за Балканами, и за крымским ханом, и за большими польскими панами на Правобережной Украине, да и за всеми переменами на гетманщине. Киев — место всему этому удобное, но тревожное: то татарский набег на Украину, то смута в Сечи, то измена панов моему союзнику Августу. — При упоминании союзника Петр хмыкал. Продолжил сурово: — Да и за гетманской старшиной потребно зоркое око. И, конечно, тебе в Киеве заниматься делами не токмо гражданскими, но и военными, быть тебе не просто губернатором, а генерал-губернатором. Придется войска водить, и киевскую фортецию оборонять. Верю — справишься! Помню тебя еще по Азовским походам! Голицын понял — вера Петра, что гвардеец все может, распространяется и на него и оттого поддержка и доверие царя ему обеспечены надолго. И не ошибся: почти всю Северную войну Петр держал Дмитрия Голицына в Киеве как свое недреманное око.
Вскоре после назначения генерал-губернатором Голицыну пришлось уже в 1704 году вести двадцатитысячный Прусский вспомогательный корпус на соединение с королем Августом в Галицию, а после ретирады русской армии из Гродно в Киев сооружать новую Киево-Печерскую фортецию и наблюдать за всеми оборотами дел и в крымской Столице Бахчисарае, и в Молдавии и Валахии.
Но боле всего беспокойства в тревожный 1708 год доставляло киевскому генерал-губернатору поведение пана гетмана Мазепы. И на гетманщине, и в Запорожской Сечи все ведали, что единственный, кому можно было пожаловаться на пана гетмана на Украине, был киевский генерал-губернатор, и потому к князю Дмитрию стекались все доносы на Мазепу.
Но ежели раньше шли только подметные письма или наветы ничтожных людишек, вроде Гультяя Гриця, то теперь на гетмана жаловались уже такие высокородные люди, как полковник Искра и Кочубей. И ежели Кочубей был зол на старого гетмана за то, что тот склонил к блуду его младшую дочку Матрену, то такой заслуженный полковник, как Искра, не имел против Мазепы ничего личного, а токмо подозревал Гетмана в измене. И оба они, и Искра и Кочубей, были едины в одном: Мазепа давно уже ведет переписку с королем Станиславом, зазывает его и шведов на Украину, готовит великую измену царскому величеству.