Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе — страница 10 из 63

Граков

1

Утром я первое, что увидел, – базу.

Я вышел поглядеть, как там моя роба, и сразу в глаза бросилось – огромный серо-зеленый борт, белые надстройки, желтые мачты и стрелы. База от нас стояла к весту, в четверти мили примерно, а за нею плавали в дымке Фареры – белые скалы, как пирамиды, с лиловыми извилинами, с оранжевыми вершинами. Подножья их не было видно, и так казалось – база стоит, а они плывут в воздухе.

Перед нами еще штук восемь было траулеров, и все, конечно, друг друга стерегли, чтоб никто не сунулся без очереди.

И тихо было вокруг, временами лишь вахтенный штурман с плавбазы покрикивал в микрофон:

– Восемьсот двенадцатый, подходите к моему третьему причалу.

Или там:

– Триста второй, отходите. Отдать шпринговый, отдать продольный!

Я вытянул свою робу, штаны, стал развешивать на подстрельнике. В рубке опустилось стекло – там кеп стоял и старпом.

– Что там в кубрике? – кеп спросил. – Спят?

– Просыпаются.

– Пошевели. Сейчас причал нам дадут, надо бочки выставить.

Бочки – это чтоб крен выровнять перед швартовкой. А отчего крен бывает, это вещь таинственная, на таких калошиках, как наш пароход, он всегда отчего-нибудь да есть. Но я посчитал всю очередь – раньше чем через пару часов причала нам не видать.

В рубке, слышно было, посвистели в переговорную трубу. Кеп подошел, послушал.

– Чо? – спросил старпом.

– «Дед» напоминает. Чтоб левым бортом не швартовались. Носится со своей заплатой.

– Это уж как дадут!

– Ладно, – сказал кеп. – Попросимся правым.

Бичи вылезали понемножку – на базу поглядеть. Там почти у каждого кореш или зазноба. Много там женщин плавает – буфетчицы, медички, рыбообработчицы, прачки. У меня там Нинка плавала. Да и утро было хорошее – как не вылезешь! Тихое, штилевое, волна лоснилась как масленая, небо чистое, чуть видные перышки неслись по ветру. Ненадолго, конечно, такая погода – колдунчик[66] на бакштаге показывал норд-вест; ближе к полудню, пожалуй, зыбь разведет.

По случаю базы кандей Вася пирог сделал с кремом – в базовые дни какая-то чувствуется торжественность, хотя, если честно говорить, торжественного мало, а работы много – и самой хребтовой, суток на двое без передышек, без сна. Поэтому чай пили молча и даже за пирог кандея не похвалили, хотя он все время у нас над душой стоял, напрашивался на комплимент.

Наконец услышали:

– Восемьсот пятнадцатый, ваш второй причал, подходите!

Кеп попросил в мегафон:

– Нам бы правым, если возможно!

– А что вы такие косорылые?

– Такие уж!

Там подумали и ответили:

– Тогда к седьмому, убогие!

– Спасибо вам!

Непонятно было – за причал он благодарит или за «убогих».

Машина заработала веселее, и боцман сунул голову в дверь, выкликнул швартовных – по четыре на полубак и на корму. И тут уже было не до пирога, уже в иллюминаторе показался борт плавбазы – высоченный, вполнеба. Он придвигался и закрыл все небо, и мы пошли, не допив.

В корме я оказался с Ванькой Ободом и салагами. Очистили кнехты – стояла там кадушка с капустой и мешки с углем. Борт плавбазы проплывал над нами – с ржавыми потеками, патрубками, в них что-то сипело, текли помои и старый тузлук. Наконец вахтенный к нам подплыл – в синей телогрейке, в шапке с торчащими ушами.

– Эй, на «Федоре»! – крикнул Ванька. – Медицина на месте?

Вахтенный не расслышал, приставил варежку к уху.

– Глухари тут, – Ванька рукой махнул.

Но уже было не до разговоров, пошли команды – и с плавбазы, и с нашего мостика, – и вахтенный нам подал конец.

Потом его снова пришлось отдать, плохо подошли, никак нос не подваливал.

– Пошли чай допивать, – сказал Ванька.

Салаги удивились:

– Сейчас же опять зайдем.

– Щас же! Учи вас, учи. Когда зайдем, уж пить некогда будет.

Они все же остались у кнехта, а мы с Ванькой пошли в салон.

– На самом деле списываешься? – я спросил.

Он какой-то осовелый был, будто непроспавшийся.

– Что задумал, то сделаю, понял? Только симптом надо придумать. Симптом должен быть. Погляди – ухо у меня хорошо дергается?

Ухо у него не дергалось, но двигалось. Ваньку это не устроило.

– Плохо мы психику знаем. Ладно, чего-нибудь потравлю. С ходу оно лучше получается. У меня тогда глаз как-то идет.

– Я думал, ты все шутишь – насчет топорика.

– Хороши шутки! Я уже вот так дошел. – Он ладонью провел по горлу. – Рыбу только сдам. Святой морской закон.

Мы успели выпить по кружке чаю и по куску пирога съесть, пока нас опять позвали. На этот раз как будто чисто подошли.

– Эй, на «Федоре»! – Ванька опять начал. – Врачиха у вас когда принимает?

– Зубная?

– Нервная!

Вахтенный себя похлопал варежкой по лбу.

– Тут чего-нибудь?

– Есть малость. Сплю плохо. Совсем даже не сплю. Грудь все время сдавливает. Коленки дрожат. И воду все пью, никак не напьюсь. Вот уже не хочется, а пью.

– Это у меня тоже бывает, – сказал вахтенный. – Только с водярой. Ну хошь – запишу тебя на прием.

– Будь ласков. Обод моя фамилия.

– Обод. Ладно. Только там не врачиха, а мужик. Он строгий.

– Володька, что ли?

– Ну!

– Какой же он строгий, когда он Святой? Он-то мне запросто бюллетень выпишет.

Вахтенный нам подал конец. Салаги все совались нам помочь, да только мешали.

– Сгиньте! – Ванька им сказал. – Бойся тут за вас. Защемит кому-нибудь хвост, а нам переживание. И так у нас полно переживаний.

Конец провисал, мы его потихоньку подтягивали.

– Почему Святой? – я спросил. – Фамилия?

– Что ты! Фамилия у него знаешь какая… Не знаю какая. А это кличка. Про него ж песенку сочинили, сейчас я тебе спою.

Пропел он дурным голосом, без мотива:

А было так – тогда на нашем судне

Служил Володька, лекарь судовой,

Он баб любил и в праздники, и в будни

И заработал прозвище – Святой.

Вахтенный посмеялся:

– А и правда, чокнутый. Есть малость.

– Как раз сколько нужно.

Мы закрепили конец и пошли с кормы.

С базы уже завели стрелу, под ней качалась сетка. Это еще не грузовой строп, а для людей, хотя он такой же, из стального троса, только поновее – в него руками цепляешься, так чтоб не пораниться жилкой.

А к сетке между тем уже понемногу очередь собиралась. Каждому, конечно, найдется на базе дело. Радисту – фильмы поменять или аппаратуру сдать в ремонт, рыбмастеру – следить, чтоб не обидели нас, когда рыбу считают, дрифтеру – сети новые получить, механикам – какие-нибудь запчасти, кандею – продукты. Одним неграм палубным на базе делать нечего, их в последний черед отпускают, когда выходит какая-нибудь задержка. А она редко случается, вон сколько траулеров очереди ждут, и еще новые подходят. Никогда не знаешь, попадешь ты на эту базу или нет.

Пятеро вцеплялись в сетку, продевали ноги в ячею. Старпом из рубки кричал третьему:

– Ты там не задерживайся. Сдашь и сразу майнайсь, мне тоже охота!

– Смотря как сдам. Если на пятерку, тут же вернусь с бутылочкой. А двойку – еще переживать буду.

– Договорились же!

– Ладно, не скули, я за тебя на промысле две вахты отстою.

– Что там на промысле!

– Не скули.

Сетка понеслась, взлетела над вазовским бортом, там ее ухман[67] перехватил. Третий еще выглянул:

– Смотри, не шляпь, я тебе доверил!

Со второй сеткой тоже пятеро вознеслись. Потом ее снова спустили, и в нее только четверо вцепились. И тут Васька Буров к ней кинулся.

– Куда?! – Серега ему заорал. – Тебе там чо делать, сачок!

– Бичи, я ж артельный, мне в лавочку – яблоки получить, мандаринчики, «Беломорчик».

– Кандей получит!

Серега его догнал, но сетка пошла уже, он только за сапог Васькин схватился.

– Артельный же я, за что ж я десятку лишнюю получаю?

– За то, чтоб на палубе веселей работал!..

Сапог так и остался у Сереги. Васька летел кверху и дрыгал ногой, портянка у него размоталась. Потом он из-за планширя выглянул, стал канючить:

– Бичи, ну отдайте ж сапог! Я ногу застужу.

– Майнайсь книзу, получишь.

– «Майнайсь»! Вы ж меня потом не пустите. Как же вы главного бича на базу без сапога отпустили, позор же для всего парохода.

– Ладно, – сказал Серега. – Подай штертик.

Васька там куда-то сбегал, потом стравил штерт. Серега концом обвязал сапог.

– Мотай, сачок.

– Вот спасибо, бичи. Зато уж я вам самых лучших яблочков выберу, мандаринчиков…

С базы крикнули:

– Строп идет!

На шкентеле[68], за один угол зацепленный, спускался строп – стальной, квадратный. Мы его расстелили и пошли катать к нему бочки. Друг за дружкой, каждый другому накатывает на пятку, остановиться нельзя. Бочку валишь, катишь по палубе, вкатываешь на строп и рывком ее – на стакан[69]. И она должна стать точно, как шар в лузу, ни на дюйм левее или правее, потому что их должно стать девять; считают нам рыбу теперь не бочками, а стропами; будет восемь – ухман заметит, заставит перегружать.

Ну вот их уже и девять, по три в ряд, стоят пузатенькие, стоят родные, кровные. Двое забегают, заносят углы, цепляют угловые петли на гак – и теперь рассыпайсь, кто куда успеет, потому что ухман не ждет, у него там работа на два борта, с той стороны такой же траулер разгружается. Он махнул варежкой, и нет его, а строп с нашими пузатенькими полетел к небу, мотается между мачтами. Беда, если хоть одна петля как следует не накинута, тогда он весь рассыпается, бочки летят и лопаются, как арбузы.

Но ничего, прошел первый, сгинул за бортом, и пока его там разгружают, мы вылетаем, кидаемся к трюмам – готовить новые девять. А успеваем – так и в запас, пока не крикнут сверху:

– Строп идет!

Через час у нас в спинах хорошо заломило, то и дело кто-нибудь остановится, трет поясницу – прямо как радикулитные. Первым салага Алик начал сдавать. Бочку накатывал долго, ставил кое-как, потом еще кантовал ее, а все его ждали наклонясь – на палубе лежачую бочку нельзя выпускать из рук, она покатится.

Скоро он и вовсе сдох, не мог поставить на стакан, хоть и рвал изо всей силы. Ну, правда, на стропе ее потрудней поставить, тут еще сапогами в тросах путаешься, в стальных калышках[70]. Мне пришлось сначала свою поставить, а потом уж я подошел к нему и за него поставил.

– Слабак! – на него орали. – Инвалид!

– Тебя еще здоровей. Лень ему мослы таскать!

Вообще-то, не слабей он был хоть Ваньки Обода. Просто сноровка в нем кончилась от усталости. И маленькой хитрости он не заметил – что нужно ее серединой по тросу катить, тогда она идет как по ролику, а потом наклонить в одну сторону, взять разгон, тогда она сама взлетает, как ванька-встанька. Я ему это показывал, а бондарь кричал:

– Что, так и будет за тебя вожаковый ставить? Ты только подкатываешь?

– Уймись, – я ему сказал, – меня-то тебе чего жалеть?

Алик весь красный сделался. Следующую бочку он уже так рванул, что она чуть не завертелась. И опять зря, тут силы совсем не надо тратить. Димка подошел, отнял у него бочку.

– Отдохни, Алик. Пропусти свой черед.

– Да я не устал!..

– А я говорю – отдохни. И посмотри внимательно.

Шурка, ясное дело, тут же стал орать:

– А мне тоже отдохнуть можно?

– Можно.

– Тогда ты и за меня поработай, а я посижу, отдохну.

– И помолчи также, – сказал Димка. – А то я кой-кому могу и отвесить.

Шурке это до того понравилось, что он даже не ответил. Сел на свою бочку и закурил.

Димка несколько раз показал Алику, сам весь строп нагрузил, а тот лишь кивал.

Шурка опять не стерпел:

– Что ж только один? Теперь за меня строп нагрузи.

Но в общем-то до всех дошло, что Димка не одному Алику дал передохнуть, но и нам тоже. И маленький урок он нам дал…

Не заметили мы, как и погода переменилась, палуба уже не желтая была от солнца, а серая, и по волне пошли гребешки. А мы еще только один стакан выгрузили, верхний. А их в обоих трюмах по четыре.

Не замечали мы, что вокруг делается – кто еще там подходит к базе, кто отчаливает. Раз только, я помню, вышла какая-то задержка, и я разогнулся, поглядел на море. Там, среди зеленых гребней, шел куда-то баркасик с подвесным мотором – красненький борт и белая рубка, а в корме сидели двое, молодые, с рыжими бородами, и глядели на нас. Куда они шли? А бог весть куда, в море. И не знал я, на сколько у них горючего хватит для этого моторчика и был ли у них еще парус с собой, но их-то это не заботило, и я подумал – да уж, наверно, дойдут куда хотят. Главное – идти куда хочется. Может, и мне вот так – смотаться сейчас на базу и на ней вернуться в порт, а оттуда, не задерживаясь ни на час, на поезде в Россию, хотя бы в Орел к себе поначалу… Что меня держит – неужели вот эта бочка?

Тут же мне про нее напомнили, толкнули в спину.

– Кати, чего стал!

И я забыл про этот баркасик.

Небо темнело понемногу, и ветер свежел. В этих местах погода меняется быстро, в полчаса штиль кончается и разводит мертвую зыбь.

Со следующим стропом какая-то задержка вышла. Ухман нам крикнул:

– Ступайте отдохните, я покричу.

Шурка с Серегой в самый кубрик сошли, сели за свои карты. Остальные на трапе устроились, кто повыше, кто пониже. А я – на самой верхней ступеньке, следить, когда ухман появится.

– Не разгрузимся сегодня, – сказал Ванька Обод. – А я к врачу не попаду до вечера.

– Так вали сейчас, – Алик сказал.

– «Вали»! А кто мне тогда эту рыбу засчитает? Вдруг он мне с этого дня бюллетень выпишет.

– Разгрузились бы, – сказал Димка. – За три часа бы разгрузились, если б с «голубятника» на подвахту вышли.

– А кому это надо, – Ванька спросил, – чтоб за три часа? Им трое суток погулять охота на базе. А сразу разгрузишься – тебя и погонят на промысел.

– Но можно же и по-другому, – сказал Алик. – Всем дружно поработать день, а потом всем гулять двое суток. Это было бы справедливо.

Ванька даже закашлялся от смеха.

– Вот ты человека ограбишь, а тебя засудят, и ты тоже будешь говорить – несправедливо?

Алик удивился.

– Что за логика?

– Не понимаешь, салага? Вот ты на СРТ подался. Почему на плавбазу не пошел, там тоже матросы есть? Или – в берегаши? Потому что дикари вчетверо больше получают. Значит, за рублем погнался? Так чего ж тут несправедливого? Ты и должен уродоваться, как карла. А они там, с «голубятника», гулять в это время будут, водку пить, с бабами спать. Потому что дипломы имеют, а ты – не имеешь. И ты хоть упади на палубе, они тебе руки не подадут. Хотя нет, подадут – вставай и дальше уродуйся. Все справедливо!

Алик примолк, только усмехался про себя.

Ванька спросил:

– Понял теперь, салага, как она ловится, селедочка?

– Приблизительно.

– Вот! Когда совсем поймешь, ты ее и жрать не захочешь. Если б все знали, как она ловится, она б у них колом в горле стала!

– Лучше пусть не знают, – сказал Алик.

Ванька согласился:

– Это ты верно, салага. А то ее и покупать не станут.

С базы позвали:

– Эй, на «Скакуне»!

Я выглянул. Там стоял Жора-штурман.

– Шалай, позови там салагу.

– У нас их двое.

– Любого.

Димка полез.

– Ну как там Шакал Сергеич? Горит синим пламенем?

– Голубеньким пока. Тут он мне цидульку выкинул в иллюминатор. Решил на свободную тему писать. Вот… «Радуюсь я, это мой труд вливается в труд моей республики».

– Прелестно! – сказал Димка. – Пускай насчет вдохновения подзальет, насчет творчества.

– Это он подзальет. Он вот спрашивает – «вдохновение» через «а» пишется или через «о»?

– Вдох! Второе – тоже «о».

– Ясно-ясно!

Жора ушел. Через минуту опять крикнули с базы:

– Строп идет!

Небо стало тревожное, темное, поднялась зыбь. Ветер ее гнал к Фарерам.

Ванька постоял в капе, поежился.

– Шторм, ребятки, будет.

– Ну и пускай, – сказал Алик, – отдохнем хоть.

– Дурак, это тебе не промысел. Там – пускай, лежи себе в койке. А тут тебя каждый час будут к причалу гнать. Чуть просвет – подходи выгружайся. Ни сна тебе, ни работы. Так неделю поуродуешься, тогда и скажешь – пускай.

Еще мы нагрузили стропов десять и опять вернулись в кап. На базе уже наши бочки не успевали укладывать, много их на борту скопилось. В обычные дни это не страшно, а теперь и базу качало.

Ванька опять помрачнел:

– И завтра не выгрузимся. И послезавтра.

– Тебе-то куда спешить? – я спросил. – Все равно в порт уйдешь.

– Вот и не все равно. Эта база только три дня простоит. А там жди другой.

Откуда он это выведал? Но уж, наверно, выведал, если заранее думал когти рвать. А мне все баркасик мой не давал покоя. И то, что я Лилю так и не увижу.

– Неужели три дня? – я спросил. – Да, не успеть нам с тобой на базу…

Ванька ко мне придвинулся.

– Ты чего? Тоже? Может, на пару спишемся? Чего ты тут не видел?

Я поглядел – все сидят на трапе, привалясь к переборке. Митрохин – в самом низу – спит на комингсе. Из кубрика щелчки по носу доносятся: «сто сорок восемь… сто сорок девять». И правда, чего я тут не видел?

– А это каждому можно списаться? – спросил Алик.

– Ты сиди, – сказал Ванька. – Каждому, да не всем. А то подумают – команда разбегается, чепе. Ты на следующей базе спишешься, никто тебя не держит.

– Я и не думаю.

– Не думаешь, так не спрашивай. Так как? – Ванька меня спросил.

Я не успел ответить. С базы опять крикнули:

– Строп идет!

Я катал бочки, нагружал стропа, а голова была другим занята. Вообще-то, я ни разу не списывался, хотя это можно, никто не держит. Только полагается кепа за неделю предупредить, чтоб из порта прислали замену. Но и на базе ее найти можно, найдутся любители поразвлечься – побродить дикарем на СРТ. К тому же деньги я кое-какие заработал – вот за этот груз. И все же хотелось бы мне сначала ее увидеть. Тогда бы я наверняка решился – поплыл бы с ней до порта. И может быть, все бы по дороге выяснилось – в море не то что на берегу, тут мне, что называется, родные стены помогают.

Но мы опять входили в раж, в злобный какой-то запал, ничего не видели вокруг. Только бочки перед глазами и прутья стропов, и как они нагруженные уходят в небо. Тут-то я снова с бондарем сцепился.

С базы какой-то чудак попросил:

– Ребята, не подкинете селедочки? Штучки три.

Ну что, жалко, что ли? На траулере рыбки попросить – что снега зимой. Так вот, этот кошмар вытащил их из шпигата и стал ему кидать. Я думал – тот их обратно швырнет ему в рожу. Потому что эта селедка валялась в шпигате черт-те с какой выборки, может быть с прошлой недели. А тот еще благодарить стал:

– Спасибо, ребятки. Ах, хороша!

Я тут совсем сбесился. Заорал ему:

– Выкинь сейчас же! Выкинь эту падаль!

– Да зачем же добро выкидывать?

Я схватил ручник и кинулся к бочке, выбил донце, захватил в варежки верхних три и закинул ему, как гранаты. Бондарь смотрел и ухмылялся.

– Чего это с ним? – тот, с базы, спросил.

– Спортом занимается.

Тот покачал головой и ушел.

– Крохобор ты! – я сказал. – Человеку рыбы хорошей пожалел. Которая тебе и копейки не стоит.

Он расцеплял храпцы и смотрел на меня ласково, чуть насупясь печально. Брови у него какие-то серые, как будто золой присыпанные. Смотрел он вот так и мотал цепью с храпцами.

– Лезь в трюм, – пригласил меня.

– Это почему?

– Так. Снизу будешь подавать.

Я подумал – всегда можно сделать, чтобы храпцы случайно расцепились. Как раз у меня над головой. А в бочке – девяносто кило.

– Я и так каждый день в трюме работаю. А у базы хочу – на палубе.

– Не полезешь?

– Нет.

– А я тебе приказываю.

– А я не слушаю. Ты мне не начальство.

Он чуть прикрыл глаза и спросил:

– Тебе отвесить?

– Оставь при себе.

Он пошел ко мне. Я стиснул ручник прямо до боли. Он остановился и сказал мне как-то устало:

– Ладно, закрывай бочку. И становись на место.

Тем и кончилось. Никто даже не успел к нам кинуться.

Мы выгрузили второй стакан, начали третий, и тут ухман нам сказал:

– Идите, ребятки, обедать. Перерыв.

В салоне я против бондаря сидел. Он на меня не глядел и жрал, как лошадь, за ушами у него что-то двигалось. Мне сначала противно было смотреть, а потом как-то жалко его стало. Он старше нас всех, даже Васьки Бурова старше. И рассказывают – никто его на берегу трезвым не видит. Он все с себя может пропить – пиджак, сорочку, ботинки. Сыну его – почти восемь, а он только «папа-мама» выговаривает. Может, из-за сына он такой? Что же дальше-то будет? Вот так сопьется, ослабеет, в рейсы его перестанут брать.

Таким-то образом я думал, когда пришел Митрохин и задал нам работу для ума.

– Ребята, – говорит, – отпустите на базу. С того борта братан мой ошвартовался. Хоть часик с ним повидаться, я его полгода не видел.

Мы молча прикидывали. Это не на час, конечно, это только так говорится. А у нас еще Васька Буров сбежал. Когда одного не хватает на палубе, и то заметно.

Он стоял, ждал нашего приговора. И правда, этого никто ему не мог позволить, только мы.

Первым бондарь высказался:

– А я своего братана год не видал. Он у меня на военке служит.

– Нельзя, значит? – Митрохин вздохнул. – Он же тут рядом… Я, может, еще год его не увижу. Мы всё в разное время в порт приходим.

– А я своего, – сказал бондарь, – может, еще три года не увижу.

Митрохин все ждал. Пока ведь только один высказался. Жалко было на него смотреть, на Митрохина. У него чуть слезы не выступили.

Я сказал:

– Ступай, о чем говорить. Как-нибудь заменим.

Шурка тоже разрешил:

– Валяй, гаденыш. Привет передай братану.

Потом Серега и салаги. И Ванька Обод – с некоторой натугой.

– Спасибо, ребята! – Митрохин весь засиял, помчался сетку просить.

Потом все вышли, мы одни остались с бондарем. Он на меня смотрел неотрывно. А я закурил и спокойненько его разглядывал.

Однажды я за него на руле отстоял. Он себе палец поранил ржавым обручем, и загноилось, вся кисть начала опухать. И он на штурвал отказывался идти, а все на него орать начали, что у нас тут не детский сад. Дрифтеров помощник Гена даже потребовал, чтоб он повязку размотал и всем показал, что у него с рукой. Вот это меня взбесило. А может, просто любопытство взяло – как же он отнесется, если я за него вызовусь. И что вы думаете – он меня еще больше возненавидел. Если только можно больше.

Я спросил у него – спокойно, с улыбочкой:

– Феликс! За что ты меня ненавидишь, сволочь?

Он сразу ответил, как будто моего вопроса ждал:

– А добрый ты. Умненький. Вот за что. Я б таких добрячков безответственных на мачте подвешивал. По вторникам.

– За шею?

– За ноги. Пусть повисят, посохнут. А то у них все в башке перевернуто. Не видят, на чем земля стоит.

– На чем же она стоит?

– На том, что все суки. Каждый по-разному, но – сука.

– Так. И этот, который рыбки попросил? Что ты про него знаешь?

– То же самое. Он и хотел, чтоб ты свою бочку распечатал. Ему свою на базе лень распечатывать. Он эту падаль все равно бы выкинул, а пошел бы клянчить с другого траулера.

– Понятно. А салаг ты все же не так ненавидишь, как меня.

– Салаги – мне что? Они отплавали да уехали. А ты свой, падло. Все время перед глазами будешь.

– Не буду. Рейс как-нибудь доплаваем, а больше ты меня в море не увидишь – при всем желании. Ну, приятного аппетита.

– Уматывай.

Стропа все не было, мы сели на бочки перекурить. Ванька Обод подсел ко мне и зашептал:

– Я чего придумал. Я сразу две справки попрошу. Скажу – у тебя то же самое, в точности. Просто двоих команда не отпускает. Выпишет он.

– Кто выпишет?

– Да Володька же Святой. Ты на голову когда-нибудь жаловался?

– Нет, пока ни разу.

– Вот и зря. На голову никогда не мешает пожаловаться. Когда-нибудь да пригодится. Ушиб какой-нибудь был?

– Что-то не помню.

– Дурак, а кто это проверит? Говори – был, с тех пор не сплю нормально, трудоспособность резко понизилась. Не хочу быть для товарищей лишней обузой.

Честно сказать, не хотелось мне в эти игры пускаться. Списываться, так по одной причине: «Не ваше собачье дело». Зачем мне это вранье, если я уже не вернусь? Он-то вернется, я знаю, поколобродит и вернется, больше-то он делать ни хрена не умеет. А я уж спишусь, так насовсем. Поначалу хоть в депо свое устроюсь. Мне надо по-серьезному решаться, а не так, с панталыку.

– Ну как? Рвем на пару?

– Нет.

– Ты ж договаривался?

– Когда это?

Он поглядел на меня с презрением.

– Э, на дураках в рай ездят. Я тебе как умному советовал, пример подавал.

– Да списывайся ты один, для других не старайся.

– И спишусь! Чо думаешь, духу не хватит?

– Да ничего не думаю.

– Оно и видно. Думал бы, дак…

Он не договорил, пошел от меня. Совесть его, что ли, заела, что он нас покидает?

С базы крикнул ухман:

– Эй, бичи, провизию принимайте!

Кандей Вася вывалил за борт на штерте мешок и коровью ногу. Он уже был хорошо веселый, наш кандей. Рядом с ним дрифтерова голова появилась и «маркониева». У всех того же цвета рожи, что у коровьей ноги.

Дрифтер взревел:

– Полундра, сети кидаю!

Восемь тюков зеленых покидал, из сизаля, и две белых, капроновых.

– Эти ко мне в каюту несите.

Ясное дело, в порядок он их не поставит. Он их как-нибудь поприжмет до порта, выгадает на штопке-перештопке, а эти дружкам подарит для переметов. Да и не к чему их в порядок ставить – капроновые долго не рвутся, но зато рыбу режут до крови, и другая рыба не идет в ячею, боится.

Кандей Вася смайнал свой груз и предупредил:

– Сухофруктов хоть полмешка оставьте, больше не дадут.

– А нам больше и не надо. – Шурка уже туда руки по локоть запустил. – Ты за нас выпил, мы за тебя хоть закусим.

«Маркони» с фильмами сам пожелал спуститься. Я помог ему дотащить коробки до салона. Вдруг он остановился, хлопнул себя по лбу.

– Сень! Совсем выпало. Тебя ж там одна девка спрашивает. Постой… Лиля ее зовут. Ну точно, Лиля! Их там трое при Гракове, молодые специалисты. Хочешь – устрою свидание?

Я укладывал коробки в рундук, читал названия и молчал.

– Слушай! – сказал «маркони». – Я же передатчик аварийный должен сдать на проверку. Барахлит. Ну, скажу, что барахлит. Мне же его одному не стащить, ты поможешь.

– А кто на палубе останется?

– Незаменимых, Сеня, у нас нет!

– Это точно, а шорох все равно поднимется. У нас уже двое незаменимых сбежали.

– Что ж делать? Надо придумать чего-нибудь.

Пока он придумывал, с базы опять крикнули:

– Строп идет!

Мы его нагрузили, потом ухман подал сетку для «маркони». Я его подсаживал.

– Что передать? – он спросил.

– Привет. Больше ничего.

– Так мало, Сеня? Не, я все-таки придумаю.

Он ехал вверх и держался одной рукой, а другой мне помахивал. Ухман его выматерил и втащил за пояс.

Качало уже чувствительно, и строп мотался над всей палубой, от мачты до мачты. Мы ждали, что прекратят разгрузку, – кранец взлетал выше борта. Но успели все-таки выгрузить один трюм. Половина работы. Шурка подмел там веничком и вылез.

– Стоп, ребятки, – сказал ухман. – Отдохните пока. Сейчас решают – может, вам отойти.

Ну, пока они там решат, мы в кубрик кинулись. Попадали в ящики, кто даже в сапогах.

Я задремал было, но услышал – меня выкликают с палубы.

2

– Сень! – «маркони» кричал сверху. – Принимай гостей!

Он качался на сетке, еще с какими-то двумя, не бичами, одеты они были слишком пестро, – и сетка шла прямо в трюм. Кто-то из них двоих завизжал как резаный, – тут я и понял, что за гости пожаловали. Я принял сетку, отвел, и они соскочили.

Лиля была в кожанке и в синих брюках, набекрень – ушанка с белым мехом. А в чем ее подружка, я сразу не разглядел, – в таком ярком, что в глазах зарябило.

– Вот ты какой!

Лиля смотрела на мои доспехи и улыбалась. Протянула мне руку. Я для чего-то скинул шапку, потом пожал ее руку – твердую и сухую. Моя-то была посырее. Она это перенесла, даже не заметила.

– Познакомься, это Галя.

«Маркони» тоже подтвердил, что Галя. Была она в красной шапочке с помпоном, беленькая, крашеная, с кудряшками. Все озиралась, поглядывала вверх, на борт плавбазы, и ужасалась – неужели это она оттуда съехала?

– Ну как ты тут живешь? – спросила Лиля.

Я что-то замялся, но Галя меня выручила:

– Ой, как тут интересно! А нам все-все покажут?

– Прошу! – «Маркони» ей подал руку кренделем. Он обращение знает, на торпедных катерах служил.

Из рубки старпом выглянул, в сильной задумчивости. Вообще-то, самовольство – дамы на корабле, можно и осерчать по такому поводу. Но можно и схлопотать в ответ при этих дамах. Он предпочел в тень уйти.

– А тут симпатично! – Голос у Лили был чуть хриплый, осевший на ветру. И мне как-то неприятно было, что она с этим голосом под свою Галю подделывается. – А это что, лебедка?

– Да, – говорю, – она самая.

– А это трюмы?

– А это трюма.

– Учти, мать, – говорит она Гале, – тут все произносится с ударением на «а». Боцмана, штурмана. А где же у вас кубрик?

Вот, не хватало только, чтоб я ее в кубрик повел, где бичи храпят в ящиках, свесив сапоги через бортик. А кто не спит, тот, значит, с корешем беседует на трехэтажном уровне и ведь не спустится оттуда при дамах.

– Да что там, в кубрике… Эка невидаль.

Я уже спиной чувствовал: кто-то из капа выглядывает на такое диво. Так и есть, Шурка выполз, оповещает тех, кто внизу:

– Бичи, каких нам лошадей привели!

Ну и те, конечно, тоже повыползали, человечка три, тут уже не до сна.

– Ого! – сказала Лиля. – Какие тут красавцы плавают! Вот кого в кино снимать.

– Правда, у вас лошади есть? – спросила Галя.

Мы с «маркони» чуть не упали.

– Мать, не срами меня. Лошади – это мы. Чувствуешь, какая галантность!

Галя вся вспыхнула, стала как ее шапочка. А Лиле как будто все было нипочем, смотрела на бичей спокойно, улыбалась одними губами. Но я-то знал, как сильно она смущается, только виду не подает.

– Бичи, – объяснил «маркони», – это наши гости. Из этого… из судкома ВЛКСМ. Попрошу, товарищи моряки.

– А чего ж только двое? – спросил Шурка. – Нам бы весь судком.

Кто-то еще пропел кошачьим тенором:

У ней такая ма-аленькая грудь,

А губы – губы алые, как ма-аки!..

«Маркони» объяснил гостям:

– Это у нас традиционное приветствие, когда на борту появляются дамы.

– Мы так и поняли, – сказала Лиля.

Мы их быстренько повели в салон, по дороге – через люк – показали машинную шахту. Там полуголый Юрочка сидел на верстаке и чего-то напевал, – хорошо, что слов было не слышно. «Маркони», однако, не задерживался.

– А сейчас мы вам покажем «голубятник». Всякое судно, с вашего разрешения, начинается с «голубятника».

Поднялись в ходовую. Старпом от нас отскочил как ошпаренный, удрал в штурманскую. Молодой он еще был, архангелогородец наш. «Маркони» его все-таки вытащил за руку.

– Прошу познакомиться. Старший помощник нашего капитана. Мастер лова и навигации, мой лучший друг и боевой товарищ.

Старпом упирался, как будто его на казнь вели, мычал что-то насчет вахты. Гости с ним поздоровались за руку. Он сразу взмок, как мышь. «Маркони» его отпустил с богом.

Из окон видна была вся палуба, с разинутыми трюмами. Бичи стояли в капе, пересмеивались. Гале вдруг захотелось перед ними пококетничать.

– А это штурвал? А можно покрутить?

Штурвал положен был влево и застопорен петлей.

– Нельзя, нельзя! – старпом закричал из штурманской.

– Почему нельзя, товарищ старший помощник? – спросил «маркони». Старпом не ответил, шелестел какими-то бумагами, как будто он что-то там вычисляет. – Можно, девочки, можно.

Откинул петлю, Галя стала к штурвалу, а он ее сзади облапил.

– Ой, какие ручки! – Галя запела.

– Это не ручки, это шпаги.

– Шпаги? Ой, как интересно! Те, которые у мушкетеров?

– Совершенно те же самые. А крутят их вот так, Галочка.

Крутил он ее в основном у бичей на глазах. В общем, дела у «маркони» с ней были в самом разгаре, а хохоту – вагон с тележкой.

– Получил мое письмо? – спросила Лиля.

– Да.

Мы отошли в угол рубки. В дверное окно видно было открытое море, зыбь с белыми гребнями шла на нас, как полки на штурм, и птицы носились косыми кругами.

– Сердишься, что я тогда не пришла?

– Нет.

– Что-то разговор у нас… «да», «нет»…

А какой он еще мог быть? Я – в рокане, на нем чешуя налипла и ржавчина с бочек. Старпом бы меня вполне мог выставить из ходовой, и пришлось бы послушаться.

– Я понимаю, – она улыбнулась, – ты тут не на своей территории.

– Вроде этого.

– А вот это картушка, – «маркони» там объяснял.

Чтоб поглядеть на эту картушку, Гале надо было перегнуться через штурвал, а ему – прижаться к ее щеке. Галя его шлепнула по рукам.

– Вот так ты, значит, живешь? – Лиля меня спросила. – На берегу я как-то иначе себе представляла… В общем, я кое-что про тебя поняла. Кроме одного: как же получилось – ты с флота хотел уйти, а пошел в море?

– Это долго объяснять. Как-нибудь потом.

– Ну зачем… Механизм твоих решений мне приблизительно ясен. Я даже, когда ты мне все это говорил, почему-то подумала, что будет как раз наоборот. – Говорила она со мной как-то свысока, мне что-то уныло сделалось. – Странный ты все-таки парень. Неглупый. «С мечтой», как говорят. Почему все это тебя устраивает?

– Деньги добываю.

– Неправда, я знаю, как ты к ним относишься. Мы с тобой, кажется, три раза были в «Арктике»? Ты их тратил – не как обычно мужчина перед женщиной, когда хочет показать широкую натуру. А как будто они тебе карман жгут и ты от них хочешь скорее освободиться.

– Может, мне просто интересно тут. Хочу что-то главное узнать о людях.

– Ты еще не все про эту жизнь знаешь?

– Про себя – и то не знаю.

– Скажи мне, ведь ты мог бы в торговый перейти? Если ты так любишь плавать. Там же все-таки лучше. Рейсы – короткие, заходы в иностранные порты. Увидел бы весь мир.

– Шмоток бы понавез…

– И это неплохо. Но главное – мир повидать.

– Да я ходил с ними один рейс, до Рейкьявика. С боцманом поругался. Больше они меня не взяли.

– Из-за чего же вы поругались?

– Не помню. Характерами не сошлись. Взглядами на жизнь.

– Но ты же мог на другое судно оформиться. Где боцман получше характером.

– Он-то получше, да штурман какой-нибудь похуже. Или еще кто…

– А нельзя с ними как-нибудь ладить? Просто не замечать, и все. Ну вот этот боцман, что вы поругались, – какое тебе дело до его взглядов на жизнь?

– Да мне-то чихать. Он сам ко мне прилип. «Будешь, говорит, мне докладывать про настроения экипажа». Тоже, нашел докладчика! Почему – я?

– В каком смысле – докладывать?

– Ну, может, кто золото вывез, обратно – валюту повезет. Или какие-нибудь товары запрещенные. Или – книжки. А то – вообще за границей хочет остаться.

– Вон что! И как ты ему ответил?

– Плюнул, да и пошел от его бесстыжей морды.

– Но можно же было и по-другому. «Настроение экипажа прекрасное, ничего подозрительного не замечаю».

– Ну… это я как-то не догадался.

Она улыбнулась, посмотрела искоса.

– Надо сдерживать свои чувства.

– Вот и учусь. Зато здесь я лаяться могу сколько душе угодно. Никто меня отсюда не погонит.

Она спросила, отведя пряди от щеки:

– Лучше всего – в самом низу общественной лестницы?

Не понял я, что это за лестница. И почему я – в самом низу. Пожал плечами.

Она сказала, задумавшись:

– Наверное, в этом есть своя прелесть. В сущности говоря, живешь – стерильной жизнью. Чисто и бесхлопотно. Даже позавидовать можно… Но я, кажется, поняла теперь, кто ты. Знаешь, ты – Ихтиандр. Жить можешь только в море, а на берегу – задохнешься.

Опять я ее не понял.

– Ну хватит! – Галя объявила. – Мне уже надоело, мы все крутим и крутим. Покажите нам еще что-нибудь.

– Мы крутим только пять минут. А вот он, – «маркони» на меня показал, – по два часа его крутит на вахте. И не надоедает.

Галя на меня посмотрела с уважением.

– Ему тоже надоедает, – сказала Лиля, – только он у нас такой мужественный, никогда не жалуется.

– Кто, Сеня? Мой лучший друг!

– А вон там чего? – спросила Галя. Показала на дверь радиорубки.

– Мое хозяйство. Дом родной.

Галя потребовала:

– Хочу посмотреть на твой дом.

«Маркони» быстренько свою койку застелил. Простыни у него были серые, наволочка тоже не крахмал. Галя отвернулась деликатно, потрогала пальчиком магнитофон, передатчик.

– Можем завести музычку. Желаете?

– Твист? Ой, здорово!

Он кинулся заправлять бобину и тут же ленту порвал. Пальцы его что-то не слушались.

– Не надо, – сказала Лиля. – Мы же тут мимоходом.

«Маркони» все заправлял ленту и рвал.

– А это что? – Галя уже на часы показывала – стенные, над его передатчиком.

– Это? Обыкновенные судовые часы.

– А что за полосочки?

– Какие полосочки?

– Вот эти, красненькие.

– Не полосочки, а сектора. По три минуты. В это время «SOS» прослушивается. Все радисты слушают море.

– И музыку?

– Ни боже мой! Никакой музыки. Исключительно сигналы бедствия.

– Ну, мать, – сказала Лиля, – ты у меня совсем оскандалишься. Надо знать святые морские законы. Вот сейчас как раз без шестнадцати, где-то, наверное, пищат. Кто-нибудь терпит бедствие, а ты…

– Да-а? – сказала Галя. – А почему же мы не слышим?

– У базы стоим, – объяснил «маркони». – Ихний радист слушает. А у нас и антенна сейчас снята.

Прилипли они к этим часам крепко. «Маркони» мне подмигнул – чтоб я с ним вышел. Затворил дверь.

– Ключик не требуется?

– Какой ключик?

– От каюты, «какой». Я сейчас с Галкой на базу поднимусь, у ней там отдельная. Старпом не сунется, я предупрежу.

– Иди ты…

Я открыл дверь. Обе стояли в радиорубке как неприкаянные. Слышать они, конечно, не могли – качало, и кранец бился о борт, – но Лиля на меня посмотрела и усмехнулась.

– О чем это вы там? – спросила Галя.

– О том, что нам пора уже и честь знать, загостились.

«Маркони» их выпустил и за спиной у них помахал мне ладошкой около уха.

– Главное, мать, – сказала Лиля, – не загоститься, уйти вовремя.

С базы что-то кричали нам. Старпом выскочил из штурманской, опустил стекло.

– Восемьсот пятнадцатый! – кричали. – Готовьтесь отдать концы!

Мы сошли с «голубятника». Бичи уже успели уйти. Палуба снова была серая, по ней ходили брызги от кормовой волны. Базу, наверно, разворачивало на якорях, и мы поворачивались вместе с ней.

– Шалай! – крикнул старпом. – Зови там швартовных, трансляцию не слышат, черти.

– Зови негров, Шалай, – сказала Лиля.

Я пошел звать. Они там и правда заспались, долго не отвечали. Потом кто-то вякнул из темноты:

– Выходим, не ори.

Когда я вернулся, сетку еще не спустили, и лица у обеих были тревожные – спустят ли ее вообще, не пришлось бы на траулере задержаться, да с ночевкой. Я их успокоил – пока их не подымем, концов не отдадим.

– Раз Сеня говорит, – сказала Лиля, – значит так и будет. У него слова с делом не расходятся.

Я смолчал. Сетка уже пошла. «Маркони» ее поймал и отвел от трюма.

– Ой, я боюсь, – сказала Галя. Она улыбалась, но как-то бледно.

– Мать, – сказала Лиля, – спускаться же страшнее. Ты вверх смотри.

Но рука у нее у самой подрагивала, когда она мне пожала локоть, – слава богу, молча пожала.

«Маркони» тоже с ними вцепился.

– Ты-то куда? – Я стал его отрывать. Совсем он сомлел и еще геройствовал перед девками, держался одной рукой.

– Ап-парат-тура, Сень. Чес-слово, у меня там ап-па-рат-тура, не веришь?

– Восемьсот пятнадцатый! – в «матюгальник» сказано было с приложением. – Что у вас там с сеткой?

Я его отпустил, «маркони». Черт с ним, никто еще из моряков не сваливался. Девки бы только не свалились. Сетка раскачивалась сильно, я боялся – грохнется об базу. Но обошлось, ухман ее попридержал на середине высоты, а потом разом вздернул над бортом. Лиля еще выглянула, чуть бледная, махнула мне и исчезла. Ухман их там отогнал.

Волна ударила нам в корму, и пароход пронесло вперед. Кранец заскрежетал между бортами.

– Восемьсот пятнадцатый! – крикнули с базы. – Срочно отдавайте концы!

Старпом высунулся из рубки:

– У нас еще люди на базе!

– Вам сказано – отдавайте концы!.. Отходите немедленно!

Старпом куда-то метнулся от окна, я подумал – трансляцию врубить. Но вдруг взбурлил винт, и нас медленно потащило назад, а бортом навалило на базу. Мостик ударился об ее верхний кранец – покрышку от грузовика – и зазвенел.

– Куда?! – с базы орали. – Куда отрабатываете? Глаза у вас на затылке?

Старпом опять появился в окне.

– Отдать кормовой! – чуть он не взвизгнул.

И тут нас качнуло с кормы. Корма задралась, потом пошла вниз – поначалу медленно, потом все быстрее, быстрее – и опустилась с ударом…

Я не устоял на ногах. А когда поднимался, услышал с базы:

– Вашу мать, отходите! Мало вам этого?

И увидел старпома – он ко мне бежал, белый, с трясущимися губами. Я не понял, когда он успел выскочить из рубки. И – зачем выскочил.

– Хватай топор! – он мне кричал. – Руби кормовой!

Я кинулся к дрифтерному ящику, потом – с топором – в корму. Конец натянулся и не звенел уже, а пел. Но рубить его не пришлось, он вдруг ослаб на секунду, и я успел сбросить несколько шлагов. А когда он опять стал натягиваться, корма уже отвалила. Я подождал, когда он снова послабеет, скинул последние шлаги, и конец выхлестнуло из клюза.

Борт плавбазы отодвигался, на ржавых цепях высоко подпрыгивали кранцы – толстенные черные сарделины. И тут я увидел нос того траулера, который стоял за нами. Он тоже теперь отходил. Фальшборт на нем смялся, оборванный штаг болтался в воздухе, а вся кормовая обшивка погнулась внутрь. Я сразу и не заметил всего, занят был концом, а теперь только и понял, как все вышло, когда этот олух отработал назад. Корма у нас поднялась на волне, а у него нос опустился, а потом они двинулись встречно… Чистый «поцелуй». Но что же там с нашей-то задницей? Я перегнулся через планширь – огромная была вмятина, с трещиной, возле баллера[71]. Но сам-то руль не заклинило, он работал, я слышал, как гремят штурцепи.

База уже едва виднелась за сетью дождя. Когда он пошел, я тоже не заметил. Все скрылось в сизой пелене. Только донеслось, как сквозь вату:

– Восемьсот пятнадцатый, идите в Фугле-фиорд!..

Я пошел на палубу. Волна катилась по ней и шипела, а трюма были открыты настежь, и только один кто-то, в рокане, возился с лючинами. Я стал ему помогать.

– Ты где шлялся? – повернул ко мне мокрое лицо. С рыжих усов капало. Бондарь.

– Не шлялся. Кормовой отдавал.

– Хорошо ты его отдавал! Вовремя.

– Отдал, когда приказали. И не ори, сволочь.

– Удрали, никому дела нет, что потонем…

– Не тонем еще, успокойся.

Мы уложили все лючины, стали накрывать брезентом.

– С Лиличкой там ласкался. Жалко, я вас вместе не застал. Убил бы.

– Ну, меня – ладно, а ее-то за что?

– А не ходи на траулер, сука! От них все и происходит.

Брезент мы натянули, теперь заклинивали. Он стучал ручником и матерился по-страшному. И когда он еще о ней прошелся, тут я озверел. Я встал над ним с ручником и сказал, что еще слово – и я ему башку размозжу и выкину его за борт. И никто этого знать не будет. Я и забыл, что мы из рубки-то были как на ладони. Мы были одни на палубе, одни на всем море, и дождь нас хлестал, и делали-то мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было.

Он на все это посмеялся в усы, но притих. Все-таки я единственный ему помогал.

– Ладно, не трать энергии, нам еще второй задраивать.

Второй задраили молча и пошли в кап. Там скинули роканы в гальюне.

– Вот и все дела, вожаковый, – он мне сказал. – Больше не предвидится. В порт отзовут.

– Думаешь?

– Ты пробоину-то видал?

– Снаружи.

– Сходи изнутри посмотри.

Мы сошли вниз и разошлись по кубрикам. В нашем – какое-то сонное царство было; не знаю, слышали они удар или нет. Или на все уже было начхать, до того устали. По столу веером лежали карты и чей-то рокан, на полу – сапоги с портянками. Я пошел на пробоину посмотреть.

3

На камбузе возился у плиты «юноша», закладывал в нее лучины и газету.

– Полюбоваться пришел? Есть на что.

Люк в каптерку был отдраен. Я подошел заглянуть. Воды было на метр, в ней плавала щепа для растопки, ящики с макаронами, коровья нога, банки с конфитюром, – горестное зрелище, я вам скажу. Но главное-то – сама пробоина. Я все-таки не думал, что она такая огромная, жуткая, буквально сверху донизу. Сквозь нее было видно море – сизая штормовая волна. Чуть корма опускалась, оно вливалось, как в шлюз, хрипело и пенилось.

– Продукты можно бы выбрать, – сказал я «юноше».

– А на кой? Которые промокли, их уже выкидывать полагается. А банкам чего сделается?

– И то верно.

– Каши насыпать?

– Насыпь немного.

– То-то не хотелось мне в эту экспедицию идти. Как чувствовал!

– Ты здесь был? – я спросил.

– А где ж. С бондарем беседовали. Как раз я в каптерку собирался лезть, и как меня кто надоумил – дай, думаю, сперва уголь поштываю, плиту распалю, а уж после за продуктами слазаю. А то б сейчас там и плавал бы, ты подумай!

Он даже развеселился, что так вот вышло. Стал соответствующие случаи вспоминать. Как он матросом бочки с рыбой укладывал в трюме и как одну бочку раскачало на цепи и стукнуло ребром об пиллерс[72], а он как раз за этот пиллерс рукой держался. «Представляешь – на два сантиметра выше, и пальцев бы как не было. Так бы и остались в варежке!» А то еще другой случай был, на рефрижераторном траулере, – там у них кладовщик в морозильнике заснул. Жарко было, они сардину промышляли под экватором, так он стянул сапоги и залез в морозильную камеру освежиться. А его не заметили, задраили двери и пустили холод. Через пару часов хватились, а он уже мерзлый был, хоть ножовкой режь.

Я эту историю, правда, в другом варианте слышал. Будто бы не кладовщик, а кот полез – воровать сардины. Но ведь с кладовщиком-то – могло случиться! Так они, эти истории, и складываются.

– Ну и как твое мнение, – я спросил, – отзовут?

– Ты еще сомневаешься?

Да, если бы такое на крейсере случилось, я бы еще сомневался. Но то же ведь крейсер. Он с такой дырой не то что плавать обязан, а бой вести. Там бы ее даже в программу учений включили. А рыбакам и так мороки хватает. Значит, отплавали рейс. Денежки кой-какие получим – и баста. И привет морю.

Я вышел. Фареры выплыли из дождевой завесы, и скалы нависли над полубаком, закрыли полнеба. Даже казалось – вот сейчас воткнемся. Но скала расступилась, блеснула спокойная вода, узенькая полоска, но такая голубая, так резко она отличалась от открытого моря. При самом входе в фиорд торчали камни, сплошь обсиженные чайками, кайрами. Эти камни, сколько я помню, лежат у Фугле-фиорда, откололись они от скалы лет, наверно, триста назад. Волна набегала на них с грохотом, с урчанием, они шатались заметно, и птицы взмывали, носились кругами и тут же садились опять – когда волна проходила и камень оголялся донизу.

Мы прошли под камнями и сбавили ход. Фарватер здесь извилистый, скалы – как стены в колодце; кажется, достанешь рукой или мачтой чиркнешь. По скалам струились ручейки от дождя, а на уступах видимо-невидимо было птиц, крик стоял невообразимый. Морские птицы – те уже привыкли к нам, садятся спокойно на реи, на палубы, иной раз целая стая перелетная отдыхает и ни черта не боится. А береговушек все тревожит: дым из трубы, или гудок, или винт шлепает в узкости слишком гулко, или человек выйдет выплеснуть ведро – для них уже целое событие.

Мы прошли поворот, другой, и моря совсем не стало слышно, спокойная вода расходилась от форштевня ровными усами и хлюпала под скалами. Только два раза попались нам встречные, повыбегали на палубы рыбаки, смотрели нам вслед. Каждое слово слышно было, как в трубе. Жалко, я по-датски не знаю, мне бы их мнение хотелось услышать насчет нашей задницы. Фарерцы ведь мореходы первый сорт, здесь по лоции капитану разрешается брать лоцманом любого – с четырнадцати лет, хоть мальчишку, хоть девчонку[73].

Бухта открылась – вся сразу, чистая, молочно-голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака проносятся над сопками, почувствуешь, что́ там творится в Атлантике. Ровными рядами – дома в пять этажей, зеленые, красные, желтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху – сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь – овечьи стада на склонах. Суденышки у причала стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки – яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждого своя посудинка.

Мы шли к середине бухты, к нашей стоянке – по конвенции мы к причалу не швартуемся, в крайнем случае раненого можно доставить шлюпкой. Отсюда видно, как ходят люди, собаки бегают, автомобильчики снуют между домами и по склонам сопок, там поверху проложена шоссейка.

Якоря отдавать – все, конечно, вышли. Что значит – стоячая вода, сразу спать расхотелось.

Сгрудились на полубаке, Шурка прибежал с руля с биноклем, и все по очереди стали пялиться на берег. Вон рыбачка вышла – белье на веревке развесить, вон две кумы встретились и лясы точат, фарерскими сплетнями обмениваются, а нам все в диковинку.

– А ножки-то, ножки! Швартануться бы, потом бы всю жизнь вспоминал!

– Давай, плыви, кто тебя держит?

– Старпом! А, старпом? К причалу не подойдем?

Старпом из рубки тоже в бинокль пялился.

– Какой ты умный! – говорит.

– Да хоть на часик, покуда кепа нету. Никто ж не стукнет.

Ну, на это он и отвечать не стал, будто и не слышал.

В бинокль все радужно: песик бегает по снегу, фарерский песик, ластится к своей фарерской хозяйке, а та фарерскими ботиками притоптывает – ботики модные, а холодно в них. Фарерский пацан своего братишку на фарерских саночках катает, шнурки на ушанке болтаются… Почему так тянет на это смотреть? Неужели диво – люди, как и мы, тоже вверх головами ходят? Глупо же мы устроились на земле – вот море, на всех одно, сопки – такие же, как и у нас, бухта – для всех моряков убежище. А не подойдешь к ним, конца не подашь, не потравишь с этими фарерцами.

– А все ж, бичи, – сказал Шурка, – в заграницу приехали! Вроде даже и воздух другой.

– Никуда ты не приехал, – Ванька Обод ему угрюмо. – Все там же ты, в Расее. И воздух тот же самый. Что ты на эту заграницу в бинокль смотришь, это и в кино можно, в порту. Даже виднее.

Вот всегда такой Ванька Обод найдется – настроение испортить. А солнышко вышло, стало чуть потеплее, потянуло еле слышно весной. На берегу в такие дни хочется в море. А в море – хочется на берег.

– Скидывай рокана, бичи! – сказал Шурка. – Айда все по-береговому оденемся. Теперь уж до порта – ни метать, ни выбирать. А что груза еще осталось – так его в порту берегаши выгрузят.

Мы поглядели на старпома. Он все пялился на берег.

– Старпом, – спросил Шурка, – точно ведь в порт идем?

– Будет команда – пойдешь.

– Это как понимать? Может, еще и не будет? Останемся на промысле? Нет уж, хрена!

Да ведь у старпома прямого слова не выжмешь. Молодой-то он молодой, но первую заповедь начальства железно усвоил: чего не знаешь – показывай, будто знаешь, только говорить об том не положено. Да он, плосконосый, оставят ли его старпомом – и то не знал. Но в бинокль как генерал смотрел, план сражения вырабатывал.

– Покамест, – говорит, – ремонтироваться будем.

– Это само собой, – сказал Шурка. – С такой дырищей тоже мало радости до порта шлепать.

Больше всех ему верилось, Шурке, что в порт уйдем. И не стоялось ему, как жеребенку в стойле. А если подумать, чего мы там не видели, в порту, кроме снега январского и метелей, кроме «Арктики»? Да и этих-то радостей – на неделю, не столько же мы заработали, чтоб куда-нибудь в отпуск поехать. Но великое же слово – «домой»!

Все-таки пошли переоделись. Я куртку надел. Вышли на палубу, как на набережную.

– Я теперь ни к чему не прикоснусь, – говорит Шурка. Он в пиджаке вышел, при галстуке. – Дрифтер скажет: «Чмырев, иди подбору шкерить!» А я ему: «Хрена, сам ее шкерь, а я больше не матрос, я пассажир на этом чудном пароходе».

– Сигару – не хочешь? – спросил Серега.

– Отчего же нет, сэр?

Серега вытащил «Беломор», мы задымили, облокотились на планширь, сплевывали на воду. Ни дать ни взять – на прогулочном катере в Ялте.

– Слышь, старпом! – позвал Шурка. – А ты не переживай.

Старпом отложил свой бинокль, стоял как портрет в раме. Невеселый это был портрет.

– А чего это мне переживать?

– Врешь, – говорит Шурка. – Переживаешь! И зря. Ну, понизят тебя до второго штурмана, ну там до третьего, годик поплаваешь и опять – в старпомы. Ты же у нас хороший мальчик, дисциплину любишь и начальство тоже.

– Чего это меня понизят? Третьего вахта была, а не моя.

– Ну, чумак, – сказал Серега. – Он же тебе ее передал.

Старпом лоб наморщил. Задумался, как он из этой истории вылезать будет. Решил так:

– Спросят, чья вахта была с двенадцати.

– Не-ет, – Шурка засмеялся, – так не спросят, не рассчитывай. А – «кто на вахте был с двенадцати», вот как. Ты уж на худшее надейся, глядишь – оно и получше обернется.

– Вахту же передавать не полагается.

– Но ты ж ее принял.

– Ну и что? В виде исключения.

– А шляпил – тоже в виде исключения? – Но тут же Шурка и смилостивился: – Ну, может, тебя и помилуют, всяко бывает. Но если тебя в матросы разжалуют, тоже не огорчайся. Зато ж какую науку пройдешь! Сам побичуешь – бичей притеснять не будешь. Ты, первое дело, им спать давай. Не подымай в шесть, подымай в восемь. Никуда рыба из сетей не убежит, а человек – он дороже. Теперь, значит, выходных чтоб было два в неделю. Кто это придумал – в море без выходных? Ты этот порядок отмени, старпом. Не останется страна без рыбки к праздничному столу. Ты к бичам хорошо, и они к тебе хорошо. Усвоил мои советы?

– Ладно.

– Чо он там усвоил? – сказал Ванька. – Оставят его на мостике – так же и будет на тебя орать.

Грустно нам что-то сделалось. И просто так стоять надоело.

– Чего делать будем, бичи? – спросил Шурка. – Старпом! У тебя, может, какие распоряжения будут? В последний раз мне твой голос начальственный охота послушать.

– Будут – позову.

– Нет уж, я спать буду.

Но Шурке и спать было скучно. Такое было весеннее настроение, хоть в самом деле – прыгай с борта, плыви к тому берегу.

– Бичи, – вспомнил Шурка. – А мы же фильмами-то махнулись на базе? Айда покрутим.

Пошли с полубака, покричали в кап:

– Эй, салаги! Кончай ночевать, есть работа на палубе. Фильмы крутить.

Не вылезли. Так устали, что даже на стоячей воде не проснулись.

А фильмы – так себе отхватил «маркони». Один – про какую-то балерину, как ей старая учительница не советует от народа отрываться; погубишь, говорит, свой талант. Мы даже вторую бобину не стали заправлять. Другой поставили – про сектантов, как они девку одну охмуряют, а комсомольская организация бездействует. Потом, конечно, новый секретарь приезжает, и от этих сектантов только перья летят. Но там одно место можно было посмотреть – как этот новый секретарь влюбляется в эту охмуренную девку, и она, конечно, взаимно, только ужасно боится своих сектантов, и он ей внушает насчет радостей любви, в таком это симпатичном березовом перелеске, и березки эти кружатся, и облака над ними вальс танцуют. Мы эту бобину два раза прокрутили. «Юноша», который из камбузного окна смотрел, попросил даже в третий раз поставить, да нам есть захотелось. И пробоина больше нас занимала.

То один, то другой ходили на нее смотреть – не заросла ли? Возвращались довольные, ели с аппетитом.

– Эх, кабы еще баллер погнуло – это наверняка бы отозвали. Его на промысле не выправишь, в доке надо менять.

– А хорошо б еще – винт задело.

– Ну и что – винт? Это водолазы сменят. Что, на базе винтов запасных нету? Самое верное – баллер.

Салаги тоже пришли поесть, послушали нас. Димка рассмеялся.

– Энтузиасты вы, ребята! А как же насчет «море зовет»?

– А вот оно и зовет, – ответил Шурка. – В порт идти.

Тут нас позвал старпом по трансляции:

– Выходи, палубные, к нам швартоваться будут.

В бухту еще один СРТ вошел, подчаливал к нам. В носу стоял бородач в рокане, поматывал швартовым.

– Ребята, – кричит, – дайте за вас подержаться!

– Подержись, – говорим, – только не за нашу поцелованную.

– Ну, молодцы ребята! Где такую нагуляли?

– А там же, где ты бороду.

– Счастливо вам теперь до порта.

– Спасибо, – отвечаем, – на добром слове.

На этом СРТ все оказались бородачи: кеп – бородач, «дед» – бородач, все дикари – то же самое. Оказывается, они зарок дали не бриться, пока два плана не возьмут. А два плана им накинули, потому что решили они проплавать полгода. Три месяца уже отплавали в Северном, теперь на Джорджес-Банку намылились идти. Тоже своего рода «летучие голландцы».

Ну а на палубе у них – все наши прибыли, кто на базу ушел. Примолкшие все, какие-то пришибленные, хотя их вины не было, что так случилось. Но это я понимаю, всегда отчего-то чувствуешь себя виноватым, когда ты покинул судно, а на нем какое-нибудь чепе.

Кеп перескочил нахмуренный и даже пробоину не пошел смотреть, скрылся у себя в каюте. Третий, от выпитого розовый, пошел старпома утешать:

– Чего не бывает? На моей вахте один раз порядок утопили, а все обошлось.

– А это, считаешь, не на твоей вахте было?

– Ты что, больной? – Третий сразу улыбаться перестал. – Шляпил кто – я или ты? Тебе доверили, а ты прошляпил, понимаешь.

А старпом-то – надеялся. На что надеялся!

«Дед» тоже не стал смотреть пробоину. Ну а дрифтер, и Митрохин, и Васька Буров – поскакали, конечно. Воротясь, только головами покачивали и языками цокали.

Бородачи тоже поинтересовались:

– Ну как, хороша?

– Знаешь, – дрифтер говорит, – просто не ожидал, что так хороша!

– До порта с ней дойдете?

– До порта, хоть всю корму отруби, дойдем!

Потом кто-то принес на хвосте:

– Бичи, «дед» в каюте акт составляет. В окошко видать.

Я пошел к «деду». Чего-то он и правда писал за столиком, длинную такую реляцию.

– Пошарь там в рундучке, – сказал мне. – Я сейчас закончу.

Я вытащил коньяк и кружки. «Дед» для меня всегда приносил с базы, если мне не удавалось выбраться. Я стал закидывать насчет пробоины – вот, мол, и повод есть, за что выпить. «Дед» отмахнулся, даже с какой-то досадой.

– Что вы там паникуете с этой пробоиной? Дать по шеям раззяве, который это допустил, и всего делов. А вы – в порт! С такой дыркой в порт идти – стыдно.

– Ты ж не видел ее.

– Видал. Снаружи. Чепуха собачья.

– Изнутри поглядеть – море видно!

– Заварим – не будет видно море.

Я подождал, пока он кончит свою реляцию, разлил по кружкам. Мне даже грустно стало – так мы все настроились на возвращение.

– Что ж, – говорю. – Тогда – за счастливый промысел?

– А вот это не выйдет. – «Дед» взял свою кружку. – В порт все равно придется идти.

– Ты ж говоришь – чепуха.

– Та, что в корме. Но у нас еще в борту заплата.

Я что-то не помнил, чтобы мы еще и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал – когда такой толчок был с кормы?

– Постой, – сказал я «деду». – Но мы же правым стояли к базе, а заплата – на левом.

– Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка прочная – ей ничего, она спружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, все листы на бортах перешивать надо.

– Шов пока не разошелся.

– Ну-ну, – сказал «дед», усмехаясь, – брякнуть-то легко: «не разошелся», а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошелся – значит попозже. Волна хорошая ударит…

– А по новой ее заварить?

– В доке. Там все исследовать хорошенько. Ну, поплыли?

Вечером, когда я шел от «деда», я все же посмотрел на нее. Свесился через планширь и ничего не увидел – ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.

Шурка Чмырев подошел, тоже свесился.

– Ты чо там высматриваешь?

Я ему рассказал, о чем говорил с «дедом».

– Из-за этой в порт? – сказал Шурка. – Да ей чёрта сделалось!

Я тоже подумал, что чёрта.

В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодером и проблему решал – открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика – с яблоками, с мандаринами и с шоколадом, – и проблема была такая: если остаемся, тогда, конечно, открыть; ну а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, еще и на аттестат не заработали.

Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.

– Не знаю, что и сказать, бичи. – Шурка сразу в койку полез. – Трехнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док перешивать пойдем.

Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.

– Так это он про нее акт составляет?

Я сказал, что да, про нее. Ванька от смеха затряс голенищем.

– Теперь, – говорит, – мне все ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, не «дедом». Разве ж простому дикарю додуматься!

Васька Буров почесал свою лысину.

– Дак как, бичи? Открывать? Я – как все скажут.

– Не мучайся, – Димка ему посоветовал, – открой. Посмотрим на твои яблоки.

– Твое слово – последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.

– Неужели?

– Вот те «неужели». Весь ящик возьмешь?

– Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.

– Пятнадцать – не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.

– Была не была, – Шурка сказал. – Я три кило возьму.

– Кто еще?

– Ты своим пацанкам – по три.

– Я не возьму, – сказал Митрохин.

– В гробу я их видел, твои яблоки, – сказал Ванька Обод.

Васька Буров еще постукал по ящику гвоздодером – может, кто отзовется, – и стал его задвигать под койку.

– Запиши на меня весь, – сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. – Всех угощаю.

Тут – только фанера затрещала. Пятнадцать кило в один миг расхватали.

Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:

– Матрос Шалай, явиться за радиограммой.

Я взял десяток, пошел к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в поселке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.

«Маркони» лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубчиком, как с перепою. Вся щека у него была расцарапана.

– Выпить хочешь? – спросил.

Я понял, что никакой радиограммы не было; просто хотел меня одного позвать. Он вытащил пол-литру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.

– Как находишь? – Он показал на щеку. – Все как полагается?

– Отдельная – не помогла?

– Точно. Но – подошли вплотную. Мне, Сеня, с первого раза и не нужно. Со второго – оно надежней.

– А думаешь – еще подойдем к базе?

– Не раз и не два, Сеня. Кеп ни за что в порт не уйдет. Он воду будет пить соленую, из моря, чтоб только на весь рейс остаться. Мало еще, он на лишний месяц останется – пока про этот «поцелуй» все забудут.

Мне хотелось про заплату сказать, но я уже как-то и сам в нее не верил. Только сказал:

– В таких случаях команда решает. Ситуация – аварийная.

Он усмехнулся криво.

– А что такое команда, Сеня? Это же я и ты.

– Тоже верно… Значит – за счастливый промысел?

Мы отпили еще из горлышка.

– Кстати, – сказал я, – чтоб не забыть. Ванька Обод у нас списывается, бабу свою хочет застать. Ты отбей-ка его бабе радиограммку, что он возвращается, – вдруг и правда застанет.

– Отобью.

Он помотал головой, вздохнул, опять потрогал щеку. Ему еще хотелось про свою Галю потравить, так это я понял.

– Слушай, – я спросил, – на кой она тебе?

– Сам удивляюсь. А в общем, ни на кой.

– Влипнешь еще.

– Э, куда мне влипать! Меня от любого влипа трое потрохов сберегут, и баба такая, что только в гроб меня из когтей выпустит. Но я ж ей тут, на море, звон сделаю! И пускай до нее дойдет, я даже рад буду. Хочется мне, Сеня, хоть последнюю молодость от своей бабы отвоевать. – Он поерошил волосы. Очень уж они были редки. – Вот до темечка доползет лысина – тут я вполне успокоюсь.

Я ждал, когда он про Лилю хоть мельком вспомнит. Наверняка же он с ней говорил обо мне. Он как будто угадал:

– А твоя-то все расспрашивала, как ты да что ты. Язык у меня отсох – тебя хвалить.

– Зачем бы это ей?

– Зачем! Замуж ей – пора вроде?

– За меня, что ли?

Он засмеялся.

– Молодой ты еще, Сеня. Молодой, необученный. Если баба любит, то хуже моряка для нее мужа нету, а если не любит – то нету лучше. Круглый год ты по морям, по волнам, только весточки от тебя и гроши. Чувствуешь, какая малина!

– Ну, она про это не думает.

– Смотри-ка, до чего особенная! Не думает, но – прикидывает. Сама себе в этом не признается. Ты женился б на ней?

– Не знаю.

– Это опасно, Сеня, когда не знаешь.

– Ну, не для меня она. И я – не для нее.

– Почему бы это, Сеня? Она образованная, да? Институт кончила? Какой же институт, Рыбный? И что – она больше твоего про рыбу знает? Книжек больше прочитала?

– Она, наверно, знает, какие читать.

– Этого никто не знает, пока не прочтет. Ах, Сеня! Нам с тобой совсем другое нужно.

– Что же нам нужно?

– Ну, как минимум, чтоб по нас тосковали, когда мы в море качаемся. А главное – жить бы не мешали, когда мы приходим. Не висели бы гирями какими-то! Сколько мы пороху тратим, а потом сами же в мышеловке сидим. И учти, Сеня, она тебе тоже жить не даст. Знаешь, чем она тебя держать будет? Тем, что она тебя облагодетельствовала. Век ты ей будешь обязан. Такая это девка, я кожей чувствую.

Ну, дальше-то можно было остановить его. Что я хотел про нее знать, я сам выясню.

– Спрашивала она у тебя, что, наверно, «трудный у него характер»? У меня то есть.

– Спрашивала, Сеня.

– Говорила, что ко мне подход нужен особенный?

– Говорила, Сеня.

– И что не всякая, мол, согласилась бы со мной иметь дело?

– И про это, Сеня.

Вот тут мне сразу грустно сделалось. Оттого, наверно, что она не врала, когда говорила: «Я – как все».

– Ну, кончили про это, – я сказал. – Ты спать будешь?

– Хотел бы, да кепа должны запрашивать с базы. Чего-то там про нас решают.

Мы ждали часов до двух, допили всю бутылку и не дождались вызова.

4

Утром причалил к нам катер с плавбазы.

Каждый после чая слонялся как хотел, когда увидели – он режет зеркальную воду в бухте. Зашел к нам с правого борта, хоть ближе было с левого – начальство, стало быть, пожаловало.

Мы его притянули, наладили трап, и вот кто по нему сошел – собственной персоной Граков.

С «Арктики» он уже обветриться успел, как-то поздоровел. Спрыгнул на палубу как молодой, улыбнулся нам по-отечески, зубы показал золотые.

– Что носы повесили, утопленники? Ну, понимаю, понимаю, когда план срывается, это обидно.

Такое, значит, было начало. Кеп вышел его встречать, он с кепом едва-едва поприветствовался и снова к нам, палубным:

– С таким-то капитаном унывать? Ну, Николаич, веди, показывай свои раны.

С Граковым сошли еще групповой механик, тощеватый, сутулый, в синем плаще с капюшоном, и пара работяг – сварщики, в руках у них ящики были с электродами, молотками, клещами. Повалили все в корму. Граков первый в каптерку полез. Там уже доски боцман проложил, чтоб начальство ноги не промочило. Граков там походил, доски под ним гнулись, снял перчатку и пальцем пощупал край пробоины.

– Н-да… Обидели вас чувствительно.

Групповой механик тоже спустился, тоже поглядел, но – молча. Вид у него скучный был, наморщенный, как перед первой стопкой.

Граков спросил:

– А что по этому поводу стармех думает?

Кто-то уже позвал «деда», он стоял над люком. Кашлянул в кулак и сказал:

– Думает, что чепуха.

Граков от его голоса вздрогнул, выгнул шею, чтобы увидеть «деда», и чуть потемнел:

– Ну, не совсем чепуха. Но если команда горит желанием…

– Команда-то горит. Пока не зальется.

– Ну что за настроение, Сергей Андреич, я тебя не узнаю.

Граков стал вылезать. «Дед» стоял ближе всех и мог бы подать ему руку, но не подал. «Дедов» начищенный штиблет был как раз против его лица. Граков на него поглядел и поморщился. Но «дед» не убрал ногу, пока тот не вылез.

– Не узнаю, – опять сказал Граков. – Сам говоришь: «чепуха», а настроение… Этак ты нам бичей деморализуешь.

– Сходим ко мне в каюту, объясню. И акт покажу.

– У тебя уже и акт составлен? Ну-ну. Группового тоже приглашаешь?

– Конечно, – сказал «дед». И подал групповому руку. – Он-то, надеюсь, и поймет.

Граков опять потемнел, но смолчал.

Пробыли они у «деда» минут пятнадцать. Вышли, заглянули через планширь. Мы гурьбой стояли поодаль.

– Что-то сомнительно. – Граков поглядел на группового. – Как твое мнение?

Тот опять заглянул, как будто ему мало было одного раза.

– Не мешает прислушаться к Бабилову.

– А мы что делаем, Иван Кузьмич? – Граков спросил досадливо. – Мы разве не прислушались? Но надо же решать по существу.

Групповой пожал плечами. Решать ему очень не хотелось. Граков подождал и отвернулся от него.

– Что ж, Сергей Андреич. Твои соображения, конечно, весомые. Тем более, ты акт составил. Стал, так сказать, на официальную позицию. Тем самым ты с себя ответственность как бы снимаешь…

«Дед» как будто не слушал его, смотрел на фарерские сопки.

– Ну естественно, ты о безопасности обязан думать. На то ты и стармех. Никто тебя не осудит, если ты находишь, что судно – аварийное и надо его вести в док. В таких случаях лучше, как говорится, перестраховаться. Никто не осудит, ты прав. Но стране рыба нужна, вот в чем дело. Мы все это помним. Стране нужна рыба.

«Дед» поглядел на него как-то устало.

– Стране тоже и рыбаки нужны.

Граков засмеялся, оценил шутку.

– Метафизик ты, Сергей Андреич. Отделяешь людей от дела. Ну что ж… Вот они-то пусть и решают. А, рыбаки? Как – уйдем в порт или останемся на промысле, выполним трудовой долг? Тут первое слово – команде. Не возражаешь?

«Дед» чего-то сказать хотел, но повернулся и пошел прочь. Мы расступились, дали ему пройти.

– Ну, утопленники, – Граков к нам подошел, – ваше слово! Никто за вас его не скажет. Опасность некоторая, конечно, есть. Бабилов механик знающий. Но и мы с вами тоже кое-что знаем. Как люди плавают. В каких, понимаете, условиях. Когда необходимость велит. Про это ведь в акте не напишешь…

Мы стояли толпой, переминались. Потом Шурка спросил:

– Ну дак чего? В порт, значит, не идем?

Граков ему улыбнулся.

– Хочешь, чтоб я тебе приказал? А я, наоборот, тебя хочу послушать, твое мнение.

– А чего меня слушать? На жопу поглядеть, как нам ее поцеловали.

– Это ты называешь «поцеловали»? Я думаю, это по-другому называется. Это на вашу жопу только «обратили внимание». Так точнее будет, верно? Да сам же ваш Бабилов – слыхали? – «чепуха» говорит, заварить – раз плюнуть.

Я сказал:

– Он не про это говорит.

Шурка от меня отмахнулся, чуть не со злостью.

– Да будет вам хреновину плести с твоим «дедом»! Помешались на этой заплате.

Граков переглянулся с групповым.

– Я ж говорю, совсем он их деморализовал.

Тот лишь пожал плечами, не ответил. Тут Ванька Обод вперед выступил.

– Лично я вот списаться хочу… Это как, можно или нет?

Граков поглядел на него строго. Ванька весь ужался.

– Как фамилия?

– Да чо «фамилия»? Вопрос нельзя задать?

– Ну а все-таки, фамилия у тебя есть? Или ты ее стесняешься? Вот у меня – Граков, все знают. А ты у нас – беспризорный, что ли? Иван, не помнящий родства?

Ванька помялся, выдавил из себя:

– Чо это не помнящий? Иван Обод я…

– Родила, наконец! Значит, списаться хочешь, Иван Обод? Товарищей бросишь?

– К доктору я на прием записан. Еще раньше.

– Болен, значит? Плохо себя чувствуешь? Это другое дело, прости. Это вопрос не принципиальный. Конечно, держать не будем. Причина вполне уважительная.

Бондарь спросил:

– А другим нельзя? Ребров моя фамилия.

– Можно, Ребров. Представь себе, можно. Каждый, кто хочет списаться, может это сделать. В установленном порядке. Подать заявление капитану, получить у второго штурмана аттестат и так далее. Держать никого не собираемся. Боязливые да робкие нам не нужны. Коллектив у нас здоровый, а от балласта освободится – еще здоровее будет. Так, орлы?

Он улыбался, все свое золото выставил, а руку положил на плечо – тому, кто поближе. А ближе всех к нему Митрохин стоял, чокнутый наш, моргал белесыми ресницами. И тут же он встрепенулся весь, покраснел, даже затрясся – от злости, что ли, или знамение ему привиделось.

– Что мы стоим, действительно, лясы точим! Работать надо! Чиниться. А думать – нехрена, ребята. А ну, айда работать!

– О-о! – Граков удивился даже, потрепал его по плечу. – Гляди-ка, Иван Кузьмич. Мы тут насчет железа беспокоимся, а на этом железе – еще люди плавают!

Чокнутый наш рванулся – куда-то чего-то вкалывать.

– Ну, ребятки, – Граков нам сказал. – Давайте-ка, действительно, делов у нас хватает, не будем розовым мечтам предаваться.

Мы постояли и разошлись. Тут лишь заметили, что сварщики уже протянули провода к корме, притащили с катера пару стальных листов. А все – пока мы лясы точили.

– Веселей, веселей на палубе! – Это уже старпом покрикивал из рубки. – Заспались.

Шурка с ним задрался:

– Сиди там. Скажи спасибо, что не разжаловали.

– Ты с кем разговариваешь?

– С кем! С тобой.

– А ты глаза разинь. Ты не со мной с одним.

А за ним, действительно, кеп стоял – хмурый, шапку на брови надвинул. К нему тоже как будто относилось.

– А я вообще говорю. Кой-кого не мешало бы разжаловать!

Кеп там отошел вглубь. Я Шурку взял за рукав, увел от греха подальше.

Отдраили трюма, стали бочки катать на полубак. Это – чтоб корма задралась. Все делали молча, но каждую минуту готовы были сорваться. Так оно вскорости и вышло.

Кепу идея пришла – на полубак еще и сетей натаскать. Это нужно весь порядок, уложенный для выметки, разрушить, а потом его снова набирать. И много ли толку от сетей – в них, в каждой-то, тридцать кило весу; это чтобы увеличить дифферент на сантиметр, нужно сеток полста, не меньше. Мы их таскали, таскали, потом соображать начали – что же это мы делаем? А вернее – дрифтер обо что-то споткнулся. И озверел.

– Посылают командовать лопухов на нашу голову, так их и так и разэтак!

А тихо было, и кеп, конечно, услышал. Он уж, поди, и сам не рад был, что такая идея ему пришла, но команда отдана, отменить – амбиция не позволяет.

– Скородумов, ты это про кого?

Мы бросили сетки, расселись на них и закурили. Спектакля ждем.

– А я, – говорит дрифтер, – про тех, к кому это относится.

– Скородумов, у меня к тебе давно есть претензия. Не нравишься ты мне, Скородумов.

– А я не затем плаваю и не за то деньги получаю, чтоб кому-то там нравиться.

– Так вот, Скородумов, больше нам с тобой не плавать.

– Да упаси господь! Только до порта дойти, а там расплюемся. Ну, это уж потерпим недельку.

– Нет, не недельку, Скородумов. Насчет порта – вопрос решенный.

Дрифтер так и сел. Мы б тоже так и сели, но уж и так сидели.

– Когда это он решенный?

– Извини, с тобой не посоветовались. Так что можешь – в индивидуальном порядке. Мы тебе замену найдем.

Дрифтер молча взял сетку и потащил. Мы за ним. Лицо у него свекольное стало, и все слова в горле застряли.

– Хорош! – Кеп наконец скомандовал. – Больше не таскайте.

А мы всего-то штук двадцать перетаскали.

– Как это «хорош»? Или уж все таскать или не браться было…

Но кеп уже удалился. Вместо него старпом выглядывал.

– Ладно, Скородумов, покричали и хватит. Тебе сказано – хорош.

– Дак эти-то что – обратно таскать?

Старпом задумался.

– Валяйте, – говорит, – обратно.

Бог ты мой, что тут сделалось! Дрифтер взревел – так что чайки взмыли над Фугле-фиордом, пошел неверным шагом к полатям[74], вытащил багор и кинулся с ним наперевес к рубке. Старпом уже, наверно, с жизнью простился, стоял, как памятник на своей могиле. Впятером мы дрифтера завернули, увели в кубрик. Там он минут через сколько-то успокоился и вышел с помощником – шкерить подбору. Остаемся мы или уходим, а он ее должен срезать со старых сетей, негодных, а в порту сдать – она ценная, сизальская.

А мы все катали бочки, пока не сказали нам «хорош», задралась корма, можно заваривать пробоину.

Боцман соорудил беседку – два штерта и доска, – на ней мы обоих сварщиков смайнали за борт. Один там дрелью сверлил отверстия в обшивке, другой кувалдой выстукивал края пробоины.

– Эй, сварщики! – Шурка им орал. – Вы там варите как следует. Потонем – вас же совесть замучит.

Нам с Васькой Буровым боцман вручил по лопате – мокрый уголь из каптерки штывать в пробоину. Его там до черта насыпалось – трубу разорвало, по которой он сыплется из бункера, вся вода от него почернела.

– Эй, сварщики, – Васька шептал им в дыру, – ни хрена не варите, поняли? Одних бичей слушайте. Сварите себе тяп-ляп, чтоб она снова потом бы разошлась.

– Да не поймешь вас, ребятки, кого слушать.

Они и не слушали, грохали по обшивке. Дрель визжала как зарезанная.

– Давай, Васька, штывай, – сказал я ему.

– Да погоди, вожаковый, посачкуем. Никто ж нас тут не видит.

Я один штывал. Что толку сачковать – когда в дыре сидишь, грохот в ушах, визг. Но Ваську хоть за ноги подвесь – он и так сачковать будет. Сидел на кадушке с капустой и все перекуривал да перекуривал.

Пришел старпом – взглянуть на нашу работу.

– Сколько выгребли?

– Сто шидисят три лопаты, – Васька говорит.

– Он, значит, работает, а ты считаешь?

– Как же не считать? Мы ж по очереди. Вдвоем же не развернуться, продуктивность снижается.

Он хороший сачок, образованный. Спросил даже, с большой готовностью:

– До сколька штывать, старпом? До тыщи или до трех?

– Пока сухой не пойдет.

– Ясно, это, считай, тыща семьсот лопат.

Старпом постоял и ушел.

– Кури смело, – говорит мне Васька. – Слыхал? «Пока сухой не пойдет».

– Ну так нам тут работы суток на трое.

– Что ты! Его, если хочешь знать, вообще штывать не надо. Думаешь, он мокрый не горит? Его специально водой поливают, спроси у кандея.

Я бросил лопату.

– Так чего ж мы с ним возимся?

– А не возись! Я ж те говорю – кури. Ну, шевели полегоньку, а то на палубу выгонят.

Я снова лопату взял.

– Не напрягайся, – сказал Васька. – Это ж мы всегда можем сказать: «сухой пошел».

– Так они ж увидят.

– А мы сами сухого подсыпем. Из бункера приволокем и затолкаем в трубу. Ты, Сеня, молодой еще, дак за артельного держись. Я с дураками всю жизнь дела имею, а с ними-то больше научишься, чем с умными.

Но недолго мы блаженствовали. Граков пришел – я его ботинки увидал, с замшевым верхом. Стоял и стоял у нас над душой, пришлось тут и Ваське включиться в работу.

Вдруг он нас спрашивает, Граков:

– Это кто велел?

Я все кидаю лопату за лопатой.

– Кто приказал уголь в воду бросать?

– Мало ли, – говорю, – умников на пароходе.

– А у тебя у самого голова на плечах имеется?

Я встал, опершись на лопату, и заглянул вверх.

– Ну, вы потише, меня родная мама с детства не обижала.

– Грубый матрос, – говорит он мне. – Совершаешь двойную бесхозяйственность и грубишь при этом старшему. Уголь надо сушить, а не бросать в воду. А второе – дно засоряешь в бухте. По конвенции мы здесь окурок не имеем права бросить за борт.

Это он все правильно говорил. Но мне его тоже подколоть захотелось.

– А мое дело маленькое. Обращайтесь к старпому, пускай свое приказание отменит.

– Так вот я тебе приказываю.

– Вы? А кто вы такой на судне, прошу извинения? Я вас просто знать не знаю.

Он постоял, постоял. А я все кидаю, с таким это даже увлечением.

– Ну что ж, – говорит. – Формально ты прав.

– И кстати, – говорю, – пожалуйста, со мной на «вы».

Он не ответил, ушел. Скоро старпом прибежал, весь пылающий.

– Хорош! – говорит. – Сколько перекидали?

– Шешнадцать лопат, – ответил Васька. – Только же начали.

Но вылезти нам тоже не дали. Полез групповой механик в люк – поглядеть, как там выстучали края пробоины.

– Порядок, можно притягивать.

Сварщики завели снаружи стальной лист, приложили его к обшивке, в каптерке стало темно. В дыры, что они там просверлили, мы им просунули тросы от полиспаста, зацепили его за пиллерс, и все трое потянули дружно. Лист пошел – с жалобным стоном, со скрежетом. Они его начали приваривать – от электрода по эту сторону пролег кровавый шов, запахло окалиной и каким-то газом. Мы очумели, пока держали этот чертов полиспаст. Потом групповой взял второй электрод и начал изнутри заваривать. Мы еще и ослепли.

Васька заорал благим матом:

– Пустите на волю, бороду спалю!

Отпустил он нас с богом – откашливаться на воздушок.

На палубе Шурка с Серегой замешивали жидким стеклом цемент, боцман стругал доски для опалубки. Как ни заварят, а надо же еще зацементировать. Но с таким усердием они это делали, как будто утром не они орали: «В порт! В порт!» Шурка прямо взмок от страсти. Потом побежал к сварщикам, отнял у них электрод, сам заварил верхний шов. И язык при этом высунул, так ему это дело нравилось.

Ну, правда, шовчик он им показал – высший класс! Ровненький, гладкий, а потом мы его зачистили, суриком покрыли, закрасили чернью – и вовсе его не стало видно. Шурка поплевал на него, пошел гордый, руки в карманах. Я напомнил:

– А говорил – ни к чему не прикоснешься.

– Так, земеля, это же не рыбацкая работа! Это же себе удовольствие.

– Завтра и рыбацкая начнется. Груз сдадим и метнем.

– Ну, метать уж хрена! – Подумал и скривился: – Э, земеля! Конечно, метнем, а что нам еще остается? И не лезь ты ко мне, понял? А то как звездану тебя по уху, земеля!..

Вот так, значит. В таком разрезе. Да мне и самому порт уже и мечтой не казался – ни розовой, ни голубой.

К вечеру мы все заделали, залили раствором. А через час он у нас потек, цементный ящик. Это уже когда убрали все бочки с полубака, поставили пароход на ровный киль. Что же теперь – опять корму приподнимать?

– А где там наши каптерочники? – спросил боцман. Это я, значит, и Васька Буров. – Почерпайте, ребятки.

Васька внизу черпал, я на штерте тащил ведро и выплескивал с кормы. А воды, конечно, прибывало. Васька почерпал и засачковал.

– Пойдем поспим, вожаковый. Скажем – всю вычерпали, а она потом опять набралась.

– Так потом опять и пригонят.

– Главное – сейчас удрать, пока старпом на вахту не вышел.

Но старпом еще перед вахтой к нам прибежал.

– Там вода, – говорит.

– Она и будет, – сказал Васька. – Ее всю не вычерпаешь.

– Половину вычерпайте.

Мы черпали – она все прибывала. Вот так в детстве, когда мне есть не хотелось, отец мою ложку брал и чертил по тарелке с супом: «Эту половину съешь, а эту оставь».

Старпом почесал в затылке и принял решение:

– А ну ее, задраивайте. Каптеркой пользоваться не будем.

Для чего ж мы тогда вообще эту пробоину латали? – хотелось мне спросить. Заваривали, цементировали… Да у кого спросишь?

Покидали мы бухту чуть свет, еще ночные огни не погасли в поселке. Фарерцы в этот день не выходили на промысел. И наверно, глядели на нас как на диво – идиоты мы, что ли, уходим из фиорда, когда в Атлантике черт-те чего творится. Но нам уже и Атлантика была по колено. Мы только вылезли поглядеть на Фугле, попрощаться, а потом завалились в ящики. Проснулись – только когда закачало.

– Шесть баллов, ребята, не меньше, – сказал Митрохин. – Наверно, не подпустят швартоваться.

– Подпустят, – ответил Шурка. – Нас-то – в первую очередь.

Всё мы уже знали наперед – до апреля, когда нас никто уже на промысле не удержит, никакой Граков.

В динамике щелкнуло, затрещало. Мы спохватились – сейчас на палубу позовут. Но это «маркони» вызывал базу. А трансляцию не отключил – то ли забыл про нее, то ли нарочно оставил, чтоб мы в кубриках поразвлеклись.

– Граков говорит, – знакомый голос прорезался. Все приподняли головы. Серега потянулся с койки, подкрутил погромче. – …Пробоина серьезная, но заварили, зацементировали. Приняли решение остаться на промысле, выполнить плановое задание. Сама команда решила, и почти единодушно. Были, конечно, отдельные настроения, но в общем – ребята боевые, коллектив здоровый, одним словом – моряки!

– Добро, – ответила база. – Вас понял. Привет экипажу. Подходите к моему левому борту.

Мы еще полежали минуту. Потом Жора-штурман басом своим молодецким скомандовал выходить на швартовку.

5

Мы вчетвером опять в корме оказались – Ванька Обод, салаги и я. Корма подвалила, стала биться о кранец, и с базы подали нам конец.

– Вахтенный! – крикнул Ванька. – Ты никак тот самый?

Вахтенный долго приглядывался. Трудненько было Ваньку узнать под его ушанкой.

– Ну что, залатали вас?

– Да залатали, – Ванька сплюнул. – Только веры у меня нету. Ты к доктору меня записал ай нет?

– А-а… – сказал вахтенный.

– Вот те «а»! Обод у меня фамилия.

– Да, записал. Примет.

Сверху уже спускался строп. Бочки у нас так и остались по бортам, когда уходили из Фугле-фиорда. И мы их выгрузили часа за четыре, без перекура. А на последний строп даже не хватило одной. Шурка вместо бочки приладил веник.

– Точка, – сказал Ванька Обод. – Морской закон выполнил, рыбу сдал. Расплевался я с вами, ребятки золотые.

Ухман спустил ему сетку. Ванька поехал, даже не оглянулся на нас.

– Трюма отворяйте, ребята, – сказал ухман. – Тару буду майнать.

Мы отдраили оба трюма и разбежались кто куда. Порожних бочек по двадцать пять штук в стропе – это страшное дело. Строп от мачты к мачте носится, пока ухман выждет момент, и тут он летит на трюм и грохается, и бочки раскатываются по всей палубе. Только успевай их рассовывать по трюмам, потому что уже висит и качается новый строп и нужно от него спасаться.

Мы приняли стропов восемь и сели перекурить, на базе какой-то перерыв вышел.

– Капитана просят! – крикнул ухман.

Высунулся Жора-штурман.

– Капитан у себя в каюте. Акт составляет. Что надо?

– Матросик у вас списывается.

– Какой такой матросик?

А с ухманом рядом уже и Ванька Обод показался. Очень смущенный, личико скорбное.

– Ты, что ли, Обод?

– Ну…

– Списываешься, гад? А с какой такой стати?

– Бюллетень мне выписали.

– А что у тебя?

– Боюсь даже сказать.

– Ну что, на винт намотал?

– Хуже.

– Что ж может быть хуже?

Ванька себя похлопал рукавицей по шапке.

– Тут у меня чего-то.

– А, ну валяй тогда, отдохни душой. Нам психов не надо, сами такие.

– Аттестат бы мне… И шмотки там, в кубрике…

Я сходил, достал Ободов чемоданчик, покидал в него мятые рубашки, носки. Жора сложил аттестат самолетиком и пустил вниз. Ванька стравил штерт, мы к нему привязали чемоданчик, аттестат сунули под крышку.

– Извиняйте, ребята, – сказал Ванька. – Не могу больше.

– Валяй, – сказал Шурка. – Сгинь, сукин сын.

Мы завидовали Ваньке, а потому и злились, никто доброго слова не сказал на прощанье. А чему завидовали – что у нас у самих не хватило духу вот так же гнуть свое до конца?

– Принимай строп! – сказал ухман.

Мы с Шуркой полезли в трюм, другие нам подавали сверху. Порожние бочки – после рыбы – как перышки, просто летают у нас в руках. И что-то хоть видишь вокруг. Я вдруг увидел – Шурку. Это одну минуту длилось. Западал снежок, побелил ему волосы и брови, и невольно я засмотрелся на Шурку – до того красив он стал. Лицо – героя, ей-богу, и все на нем – в полную меру: брови – так брови, вразлет, глазищи – так уж глазищи, рот – так уж рот. И правда, такого в кино снять – он бы там всех красавчиков забил. Только, наверно, талант еще нужен… Может, мне бы его – я б такую книгу написал о людях, как я их понимаю. А мы тут – с бочками… Нет, лучше не думать. А то еще с круга сопьешься. И минута эта – прошла.

«Маркони» к нам заглянул.

– Сень, со мной на базу? Аппаратуру надо поднести.

Я поглядел на Шурку.

– Вали, земеля, – Шурка разрешил. – Один управлюсь. Бритву мне там купи электрическую.

Мы полетели с «маркони». Когда внизу стоишь – не так себе все представляешь. Сетка идет долго-долго, и дух замирает, когда болтаешься между мачтами, а под тобою – крохотная палуба и кранец бьется между бортами, вот где страх-то – туда угодить. А когда взлетаешь над бортом плавбазы, ветер набрасывается, отдирает тебя от сетки, а вокруг – пустынное море.

Ухман поймал сетку, повел к палубе, и мы спрыгнули.

– Погуляй пока, – сказал «маркони». – Я Галку пойду искать.

– С аппаратурой – потом?

– Да еще, наверно, не починили. А твоей-то, если увижу, сказать, что ты тут?

– Не надо.

– Как хочешь, а то могу. Через минут двадцать сюда приходи. Может, и починили. Да хотя я и один донесу. Там чепуха нести.

Я пошел искать лавочку, а заодно и базу поглядеть, я на этой ни разу не был.

Рыбный трюм был открыт, и там, на разных уровнях, грузчики укладывали бочки с нашей рыбой. Вот она куда идет. Мы все говорим – трудней и опасней нашей работы, на СРТ, нету, но и тут не санаторий. Строп уходит вниз и мотается в трюме, пока его с какой-нибудь палубы не притянут багром. Прорва такая, что в ней бы семиэтажный дом поместился. А если силы не хватит строп притянуть? Да его поведет на волне? Ведь сорвешься – костей не соберешь.

Здесь же, над люком, рокотал конвейер, двигались по нему ящики с сельдью – деликатесного, ящичного посола, – женщины черпали ковшиками из чана тузлук, подливали в ящики. Да и не сразу поймешь, что это женщины, – они в сапогах, в роканах, в буксах, на головах у них шапки, и лаются не хуже мужиков.

Я спросил у одной, как мне найти лавочку.

– А вниз майнайся, на четвертую палубу, там спросишь.

– Спасибо.

– На здоровье. Закурить – дай.

Я вынул «Беломор», она сунула рукавицы под мышку, понюхала руки и сморщилась.

– Ну к бесу, дай из твоих рук затянусь. А то в рыбе моешься, рыбой дышишь, дак рыбу еще и курить?

Я закурил, дал ей затянуться.

– Вот спасибо, хороший. А то душа горела.

Так я и не понял – двадцать ей или сорок.

Я походил по шканцам[75], знакомых не встретил, – а была такая надежда, – и хотел уже вниз идти. И вдруг я застыл. Как прилип к палубе. Кого же я тут увидел – Клавку Перевощикову!

Вот уж кого не чаял. Стояла она ко мне боком – в тамбуре, за комингсом, – такая же, как тогда, в столовке: платьице серое с коротким рукавом, фартучек белый, кружево на голове, – а напротив какой-то комсоставский стоял, с двумя шевронами на рукаве, затраливал ее как будто. Я туда и сюда прошел мимо двери – Клавка все-таки или не Клавка? Сейчас я с ней разговор буду иметь, скажу ей пару ласковых, так чтоб не спутать.

В это время он ей говорит:

– Как же все-таки, Клавочка?

И пошел ей баки заливать. Неплохо заливал. Так примерно:

– Если наш маленький роман имеет шансы на продолжение, то он должен развиваться либо по гиперболе, либо – по параболе. Если по гиперболе, то восходящая ветвь устремляется вверх стремительно. Если же мы избираем параболический вариант…

– Вы мне вот чего скажите, – она ему отвечает. – Благоверной не боитесь? Я ведь исключительно за вас беспокоюсь.

Я стал против двери, ждал, когда он ее кончит тралить. Только бы она с ним на пару не ушла. Ну что ж, придется догнать, взять за плечо.

О чем я с ней хотел говорить? О деньгах? Да нет, я уж на них крест положил. И что толку их сейчас требовать, если я тогда в милиции про них замял. Но вам, наверно, тоже бывает интересно – поговорить с человеком, который вам зло причинил – просто так, ни за что. Любопытно же – что он при этом думал? Вот, скажем, Вовчик с Аскольдом – я ведь их и кормил, и поил, и немало денег моих к ним перешло, наверно, еще до драки. За что же они меня еще и избили, да с такой злобой? Откуда злоба такая берется? Или вот эту Клавку взять – ей-то я что сделал плохого? Почему она так со мной обошлась? Не напрасно же они меня к ней потащили. Без нее бы они, пожалуй, не справились, она тут душа всего. Она их и в общагу за мной послала, когда я ушел из «Арктики», и к себе привезти велела, и там еще завлекала, чтоб я совсем голову потерял. Слова не скажешь, хорошо сработано. Но что же она при этом думала? Просто – как деньги выманить? Но ведь не до сорока же копеек грабить человека, когда такие берешь. Тут еще и злоба была! Так вот – откуда злоба?

– Ценю ваше беспокойство, Клавочка, – он ей заливал. – Но ведь она ж далеко, благоверная, в голубой дымке. Я даже не знаю, существует ли она.

– А глаз-то кругом сколько! – она ему. – Не смущает?

И тут они оба ко мне повернулись.

И что думаете – испугалась она? Смутилась хоть? Заулыбалась во все лицо, как будто милого встретила.

– Простите, – говорит, – ко мне братик мой пришел. Я с братиком давно не виделась.

Это я, значит, братик. Тот на меня зыркнул так выразительно: а не смоешься ли ты, братик, туда-то и туда-то? Нет, я ему тем же отвечаю, есть дела поважней ваших тралей-валей. Он ей козырнул и пошел.

Клавка ко мне шагнула через комингс.

– Здравствуй, сестричка! – говорю. – Не ждала, не ведала? Есть о чем поговорить. Только накинула б что-нибудь, холодно на палубе.

– Ну что ты! Как же мне может быть холодно, если я тебя встретила! – Протянула мне руку. – Как же не ждала? Третий день тебя высматриваю.

Я руки ее не взял. Держал свои в карманах куртки. Клавка себя обняла за голые локти, поежилась. «Ну что ж, – я подумал, – не хочется тебе в помещении говорить, где свидетели есть, так терпи». Мы с ней отошли подальше от тамбура.

– Как здесь очутилась? Тоже поплавать решила?

– Да рейса на три только, в замену. Тут у них одна в декрет ушла, Анечка Феоктистова. Знаешь ее?

– Никого я тут не знаю.

Клавка улыбнулась – так искоса, ехидно.

– Совсем никого? А с какой же я тебя видела? Которая к тебе на пароход лазила.

– А… И как, понравилась она тебе?

Клавка поморщилась.

– Зачем она штаны носит? Скажи, чтоб сняла. А то все думают – у нее ноги кривые.

– Прямые у ней ноги.

– А ты их видал?

– Сколько надо, столько видал.

– Ничего-то ты про ее ноги не знаешь.

– Ладно. Тебе-то о чем беспокоиться?

– Да не о чем. У меня ж они не кривые. Просто мне тебя жалко стало.

– Вон чего! Ты и пожалеть умеешь?

Чуть-чуть она только смутилась. Но намек не приняла.

– Я серьезно говорю. Неужели ты себя так мало ценишь? Большего не стоишь, да?

На палубе ветрено было, и скулы у меня обтянуло солью, и в глазах было сине от моря, и я себя здесь неуверенно чувствовал, хоть и в куртке был, – и меня понемногу злость начала разбирать: ведь ничем я ее не пройму, кошку эту полусонную. Она же меня хитрее. Вот и не накинула на себя ничего, чтоб я весь ее вырез наблюдал на груди, до той самой ложбинки.

Крановщик ей покричал сверху:

– Клавка, что пепельницу выставила? Прикрой, я ж так людей могу покалечить!

Так она к нему нарочно еще повернулась и вырез расправила пошире.

– Быть этого не может, – говорит. – Из-за меня еще никто не покалечился. Только лишь по своей глупости.

Вот так. И я, наверно, по своей. Я ее взял за локоть, повернул к себе.

– Может, поговорим все же?

– Да, миленький! – вся подалась ко мне, и глаза прямо влюбленные. – Да! А зачем же я за тобой в море пустилась? Расскажи хоть, как плавается тебе. Меня-то вспоминал или совсем забыл?

– Только тебя и вспоминаю, – говорю. – Днем вспоминаю, а по ночам снишься.

– Что ты говоришь! – вся просто рассиялась.

– Клавка, – я сказал. – Давай-ка шутки в сторону.

Опять она мне улыбнулась искоса.

– А я думала, когда ты мне руки не подал, она у тебя – в рыбе. А она сухая. Ах ты, рыженький!..

– Какой я тебе рыженький? Какой миленький? У тебя своих там экипаж наберется, меня к ним не приплетай.

– Зачем же приплетать, ты у меня отдельно. Ты к этому, что ли, заревновал – с которым я в тамбуре стояла? Зачем? Такой заливщик типичный, а поговорить-то с ним не о чем. И руки – как у лягушки, бррр! Да мне и смотреть ни на кого не хочется, с тех пор как я тебя увидела.

– Вот именно. Не считая Аскольда твоего.

– Аско-ольда?!

– Ну да, с которым ты осталась.

– Да какой же он мой? Ты что! Он, во-первых, и не остался. И не так-то просто со мной остаться. Меня, знаешь, еще повалить нужно.

Стояла она передо мной – крепкая, ноги такие сильные, что можно в шторм стоять и ни за что не держаться, плечи – как у солдата развернуты, вся подобранная, как будто вот сейчас кинется. И никакой же ветер ее не брал, лицо лишь слегка залубенело, грубо так зарумянилось, а руки и грудь – и кожей гусиной не покрылись. Ну чем такую проймешь? И я чувствовал – разговор у нас в песок уходит. С ней же нельзя про эти трали-вали, она здесь трех собак съела, а нужно прямо спрашивать. И я прямо спросил:

– Клавка, зачем ты все же в море-то пошла? Или денег моих мало показалось? Могла бы и пожить на них…

Вот тут наконец она смутилась. Вся красная стала, даже вырез порозовел.

– Миленький, про деньги я все скажу. Обязательно, а как же! Я тебе их все верну. Наверно, с этого надо было начать… Ну прости. Я так обрадовалась, когда тебя встретила. Но ты – неужели только из-за них про меня вспоминал?

– Сколько ж ты мне вернешь?

Опять она поежилась, обняла себя за локти.

– Все, что там было. Триста с чем-то…

Так. Решили они, значит, со мной поделиться. Моим же собственным поделиться. Испугались, вдруг я скандал затею. Ведь я от них прямиком в милицию попал, а что, если я заявил там, и милиция свой розыск начала, ждет лишь, когда я с моря вернусь, вспомню каких-нибудь свидетелей… Торгаша, гардеробщика в «Арктике». Таксишника, что нас вез, – их на весь город человек двадцать и наберется. Так лучше ж меня опередить, вернуть мне какую-то долю, и с нас взятки гладки, остальное – ты у своей Нинки на Абрам-мысу посеял, пусть там и поищут. Не для того ли ты за мной «в море пустилась»? Бог ты мой, сколько мороки! Знали б вы, что я на них крест поставил…

– Ну, мы все кончили про деньги? – она спросила.

– Да, все.

Она помолчала.

– Может быть, там больше было?

– Не было.

– Вот, слава богу… А другого разговора у нас не будет? Не приготовил, да?

Так и спросила – «не приготовил»?

– Вот здорово, еще я специально готовиться должен!

– А как же! Разве я не думала, какие тебе слова скажу, если встречу? Просто не вышло… из-за этих денег. Никак я не могу к тебе пробиться. То так жить без меня не мог… Обиделся, что тогда тебя побили?

– Ну, за это я отдельно как-нибудь посчитаюсь.

– А так тебе и надо, если хочешь знать. Ты вспомни, как ты себя вел. Или совсем ничего не помнишь?

– Ладно, – я сказал. – Кончили об этом. Никакого разговора у нас и быть не должно. Кто я тебе? И ты мне – кто? Поняла?

Она кивнула молча.

– Эти ты мне вернешь, а все остальное, что вы из меня вытрясли… Пользуйтесь, никуда я заявлять не буду.

– Там, значит, больше было?

– А то не знаешь?

– Сколько же?

– Тысяча. Ну, почти тысяча.

– Ой, много! – Она вздохнула чуть не горестно. – Где же ты столько растерял? Может, когда на Абрам-мыс ездил?..

– Клавка, – я сказал, – ну что ты финтишь? Насквозь же я тебя вижу!

– Господи, ну не знаю я, где твои деньги! Пропили они, наверно…

– Пропили?!

Отчего меня так поразило, что именно пропили? Ну, ясное дело, не дворцы же они строили с хрустальными палатами на мои шиши! Но я так представил себе – вот я сегодня с этими бочками… а они там, на берегу, в каком-нибудь шалмане; может, даже в тот самый час… Хорошо ли им пилось? Хорошо ли вспоминалось обо мне? Может, даже пропустили по одной за мое драгоценное. Вот так. Пропили… Я их – убью. Ну я же их убью, другой же кары у меня нету для них. Пусть меня судят. В суде, в зале, свои же будут сидеть, такие же моряки или их жены, они-то знают, как я эти шиши заработал. И вот пришли подлые лодыри, нелюди, сволочь подзаборная, и накололи меня на эту девку, и ограбили. И добро бы еще употребили эти деньги на что путное. Так нет же. Промотали. Пропили.

– Уйди, – сказал я Клавке. – Уйди, пока я тебя не пришил тут же. Никогда мне не попадайся на глаза.

Она себя взяла за плечи, как будто ей тут-то и стало холодно. Прикрыла наконец свой вырез.

– Что ты на меня кричишь? – спросила чуть не со слезой в голосе. Хотя вовсе я не кричал, я тихо ей сказал, сквозь зубы. – Думаешь, я боюсь тебя, бич несчастный? Что ты можешь мне сделать? Чем ты мне грозишь? Я, знаешь ли, криканная. Мужиками битая. Родителями проклятая. Ревизорами пуганная. Мне за себя уже ничего не страшно. А ты вот – жизни не понимаешь, рыженький! С тобой по-хорошему, а ты на людей кидаешься.

– Я еще на тебя не кинулся. Я еще всех слов тебе не сказал.

– Да уж, какие ты там слова для меня приберег… Слышала. И сама умею.

Она пошла от меня, застучала каблучками по палубе. С полдороги повернулась, спросила:

– Говорят, вы на промысле остаетесь?

– Тебе-то что?

– Теперь – ничего. Вам счастливо, с пробоиной. Авось не потонете. Значит, до апреля?

– Значит, так.

– Ну вот в апреле и получишь свои деньги. Скажи хоть спасибо, я эти-то у них отняла. Когда они в коридоре их подбирали.

– Постой…

– Да нет уж, я все сказала, что тебя мучило. А стоять мне больше некогда. Я тоже, знаешь, тут не пассажирка…

Она ушла в тамбур и прикрыла броневую дверь с задрайками.

Лицо у меня горело как ошпаренное. Так, значит? Не понимаю я жизни? Я закурил, глядел на траулеры, которые внизу шарахались и бились об кранцы. Может быть, и не понимаю… Вообще, все так гнусно вышло, и ведь вовсе я не собирался скандалить. Но почему я верить ей должен – когда уж так погорел хорошо? И еще спасибо ей скажи. А зайди за этими деньгами в апреле, так, может, без шмоток последних останешься, там такая шарага. Надо бы кореша взять с собою, он и свидетелем будет, и поможет в случае чего. Главное – этой кошке не верить, никому не верить, когда дело грошей касается. Это дело вонючее, тут каждый сам не свой делается…

Ладно, закрыли пока тему, пошел я эту лавочку искать. Спустился на четвертую палубу – и сразу в другую жизнь попал: ковры по всему коридору, стеклянные двери, переборки пластиком обшиты «под малахит», в салонах телевизоры, читальные столы, ребята в бобочках играют в пинг-понг. То-то сюда дикарей неохотно пускают: поди, приглянется им здесь – так и с траулеров посбегают. От нас же только отдача требуется, а живут – другие. Ну, правда, они наших денег не получают, да хорошо б нам их как-то попридержать, наши деньги, тоже не выходит.

И Клавка эта запутанная все-таки не шла у меня из головы. Отчего-то мне и жалко ее вдруг стало. Ну, прибилась она к этой роскошной жизни, кому-то небось и в лапу сунула, чтоб ее сюда взяли, да может, как раз мои кровные и пригодились, – так ведь какая цена вшивым этим деньгам: сколько еще юлить приходится перед «бичом несчастным», страхом душу уродовать, любовь, видите, изображать! В общем, я так решил – не пойду я за ними в апреле. Разве что она сама захочет меня разыскать. Не понимаю я жизни – так лучше от всего от этого подальше.

Вломился я в лавочку – в сапожищах, как бегемот, заорал с порога:

– Бритвы электрические есть?

А там – тишина, как в церкви, тихонько вентилятор жужжал, и два парня в бобочках чинненько беседовали с продавцом, отрез выбирали на костюм. Все только покосились на меня и головами покачали: видали дурня с мороза?

А и в самом деле – чего спрашивать? Да тут всего, что душа пожелает, навалом: и костюмы, какие хочешь, из шевиота, из бостона, и бритвы эти пяти сортов, и лезвия «Блю Матадор», и транзисторы, и магнитофоны стерео. А платить – ничего не надо. Вот просто не надо – и все. Только предъяви матросскую книжку, чтоб тебя в ведомости отметили, и пальцем ткни: «Вот это мне заверните». Тоже великое слово – «потом»! Оттого ты себя и впрямь Рокфеллером чувствуешь, хватаешь чего ни попадя, а потом-то и окажется при расчете, что всего на какой-нибудь месяц и заработано – пожить. А то еще, бывает, и в долгу окажешься: ведь по аттестату, покуда плаваешь, тоже капает – жене, детишкам, родителям. Спалил бы я эту лавочку – сколько биографий спас бы! И свою, между прочим: как минимум я из-за этого «потом» лишних две экспедиции отплавал.

Лично я ничего не стал покупать, только бритву взял по Шуркиной книжке – самую, конечно, дорогую, Шурка же мне не простит, если дешевую. Продавец мне чего-то мурлыкал – как она включается на 127, на 220, как ножи менять, а я думал – еще повезло Шурке, что он до этой лавочки не дорвался, он бы не бритву, он бы сейчас два костюма отхватил, которые потом в шкафу будут висеть ненадеванные, покуда жена не загонит в комиссионке за полцены. Когда ему костюмы носить? Удивительно – каким горбом, какими мозолями мы эти деньги зашибаем и как стараемся побыстрее размотать! Но может быть, если таким горбом, если такими мозолями, такой каторгой, так это уже – и не деньги? Может, они уже как-то по-другому должны называться? Неужели же я за деньги – жизнь отдаю? Не согласен. А вот для Клавки-то этой – они, пожалуй, деньги. Она их, как я, не размотает, все в дело пойдет. Так чего ж я на нее кидаюсь? Бог с ней, пусть пользуется, все справедливо. И мне сразу легче стало.

А больше на всей этой базе мне делать было нечего. Если даже и знакомые плавали, где их найдешь в этом муравейнике.

У главного трапа дрифтер меня завернул. С каким-то он дружком беседовал – сам в телогрейке, в шапке на глазах, а дружок – причесанный, брюки в складочку, ковбойка с коротким рукавом. Но веселые одинаково, прямо лоснились.

– Погоди, Сеня, сейчас сети доберем, поможешь мне.

Разговор у них с дружком был серьезный:

– Сатаны меня занесли на этот пароход! – дрифтер говорит.

– Да, не повезло тебе, – дружок отвечает.

– Перейду на другой, при первой возможности перейду, вот те крест!

– Конечно, себя ценить надо.

– Хоть на «Сирену» перейду.

– А что, «Сирена» – это пароход!

– Или же – на «Шаляпина».

– А что, «Шаляпин» – тоже пароход!

– А «Скакун» этот – ну его к бесу, это не пароход.

Этак они еще долго могли травить, пароходов у нас много, но тут чьи-то каблучки застучали и юбка зашелестела, так что внимание у них переключилось.

Прошла мимо нас Клавка, стала всходить по трапу, но приостановилась. Скользнула взглядом по мне, как будто знакомого хотела вспомнить, но не вспомнила.

– Смелей, смелей, Клавочка, – дружок ей сказал. – Мы на тебя снизу смотреть не будем.

– А хоть и смотрите, белье у меня в порядке.

Дрифтер заржал от удовольствия.

– Ох, Клавочка! – дружок говорит. – За что мы тебя все так любим?

Хотел было руками ее достать, но она высоко стояла.

– Если бы все! А то вот этот злодей, в курточке, зверем на меня смотрит. Убить меня хочет.

– Кто, Сеня?! – дрифтер взревел. – Да какой же он злодей? Да он у нас – душа парохода! Весь экипаж в нем силы черпает в трудные минуты жизни!

– Вот вы его и заездили. Может, и была у него душа когда-то, да вы из него вынули.

– Сень! – Дрифтер ко мне стал приглядываться. – А у тебя и правда взгляд какой-то неродной. Сень, смягчись. Ведь на такую королеву смотришь!

– Правда, – сказала Клавка, – что ты против меня имеешь?

Ты не кошка, я подумал, ты змея. Тебе еще надо, чтоб я при этих двоих сказал, что я против тебя ничего не имею. Нет уж, что я решил про тебя – то сам решил. А ты от меня слова не дождешься.

– Да ничо он не имеет, – сказал дрифтер. – Правда ж, Сеня?

– Почему ж молчит? Рыженький, почему молчишь?

– Знак согласия, – сказал дружок.

– Так пойдем тогда, захмелиться дам. Хочется же перед отходом?

– А мне – можно? – спросил дрифтер.

– Вы и так веселые. А вот он – грустный. А я грустных прямо ненавижу. Вся жизнь от них колесом идет…

Я все молчал. Клавка засмеялась, махнула рукой и пошла.

– Чо ты? – сказал дрифтер. – Баба ж тебе авансы выдает.

– Ничо не значит, – сказал дружок. – Он правильно держится. Ты правильно держишься, кореш. Она тут не тебе одному авансы выдавала. Вот-вот уже – до дела дошло. А в последнюю минуту – вывертывается!

Дрифтер отчего-то вздохнул. И опять они за свое принялись:

– А «Боцман Андреев» – это, скажи, не пароход?

– Еще какой пароход!

Насилу я его оторвал от дружка. Пошли в сетевой трюм. Я спросил по дороге:

– Больше к этой базе не подойдем?

– Нет, Сеня, она нынче в порт уходит, полный груз. Так что упускаешь ты шанс. Если надо – беги, я сетки один донесу.

– Не надо…

В сетевом трюме мы еще полежали на сетях – у дрифтера и там дружок обнаружился, – покурили втихаря. И когда выехали на лифте на верхнюю палубу, уже смеркалось. Ветер посвежел, и базу сильно раскачивало, срочно нужно было отходить.

Сетки мы покидали к себе на палубу. Пароход ходуном ходил, и одна в воду угодила, Серега ее багром вытаскивал – с матушкиной помощью. В это-то время я и увидел Лилю – в брезентовом дождевике с капюшоном. Смотрела через планширь на наш пароход. Может быть, слышала, как я ругался, когда Сереге наставления давал.

Подошла, подала руку. Рука у нее все та же была – теплая, сухая и крепкая. И та же улыбка – милая, немного смущенная. Но что-то переменилось у нас с нею. Не знаю даже что. Как будто и нечему было меняться.

– А я уже ваш СРТ отличаю. У него на мачте самолетик с пропеллером.

– Это не только у нашего, многие делают.

– Для чего?

– Так, игрушка. Пропеллер вертится – все веселее.

– Но я все-таки различила!

Дрифтер увидел, что я задержался, и тоже решил куда-то сбегать.

– Сень, ты меня дожди, вместе спустимся.

Она спросила:

– Пробоина у вас – серьезная?

– Авось не потонем.

– Почему – авось?

– Все в море случается.

– Так просто, само по себе? А мне говорили – серьезная.

– Чепуха, дело не в ней.

– А в чем же?

Я хотел рассказать ей про «дедовы» опасения, но раздумал. Долго рассказывать, да и не к чему ей.

– Тоже чепуха…

– А у вас, я слышала, списался кто-то. Я думала – ты.

– Нет, не я.

– Я знаю. Просто, подумала – как было бы славно, если бы ты. Поплыли бы вместе. Мы ведь сейчас уходим, ты знаешь? Гракова только дождемся, он там у вашего кепа в каюте.

А ведь и правда, все можно было переиграть. Позвать Жору-штурмана, наврать ему что-нибудь, он же у Ваньки Обода бюллетень не спрашивал. Кто-нибудь мне подаст шмотки, а я Шурке смайнаю бритву. Не забыть бы только сказать, чтоб Фомку выпустили. И мы поплывем на этом чудном лайнере. Вместе, вдвоем. Ах, синее море, белый пароход!

– Не решаешься? Знаешь, тут даже все удивились, когда вы решили остаться, я многих расспрашивала. Вы просто дети! Какое-то дикое легкомыслие. «Авось обойдется». Ты же понимаешь, что это глупо? Разве мужество в том, чтобы лезть очертя голову?

В первый раз ей не все равно было, что со мной будет. В первый раз она меня просила о чем-то, предлагала. Это понимать надо!

– Что же я, сбегу, как крыса, а другие останутся?

– Вот чего ты боишься! Лучше, конечно, утонуть за компанию.

– Ну, не обязательно утонуть…

– Ты же сам сказал – в море все случается. Боишься быть не как все?

Это правда, я этого боялся. Но вот «дед» не боялся «быть не как все», а тоже оставался.

– Насмешек боишься? Неужели это всего страшнее?

Я когда-то мечтал о такой минуте, когда она обо мне озаботится. А теперь она не то что заботилась, она за меня боялась. Но радостно мне не стало. Если б даже я и списался, так с «дедом» могло без меня случиться, и я бы себя всю жизнь за это казнил.

– Ну, решайся.

Нашего «Скакуна» подкинуло на волне, приложило бортом о кранец. Она вздрогнула.

– Если б меня четвертовали, я бы и то не согласилась!

И так она это сказала испуганно, что я вдруг ее притянул к себе и поцеловал – в губы. Они у нее были холодные и чуть потресканные. Я сам от себя этого не ожидал, и она не ждала, отшатнулась. И от этого еще больше смутилась.

– Ну вот, здрасте… Какая лирика.

Сверху послышалось из динамиков:

– Восемьсот пятнадцатый, поторапливайтесь с отходом!

Внизу Жора-штурман высунулся из рубки:

– Ясно-ясно, закругляемся!

Ухман подал сетку. Я подошел и взялся за нее. По палубе к ней бежали «маркони» и дрифтер.

– Так что же? – спросила Лиля.

– То же самое. Все обойдется.

Она сказала, улыбаясь чуть насмешливо:

– Кажется, я все про тебя поняла.

– И как?

– Такой, как я и думала. Но убедиться всегда ценно.

– Напишешь мне в море?

– А думаешь – это нужно? Ты же для меня чужим мнением не пожертвуешь. А знаешь – был момент, когда мне вдруг так захотелось с тобой… пообщаться, как говорят. Но раз тебе это не нужно, то письма, прости меня…

Мне показалось, она это не только с грустью говорит, но и с каким-то облегчением.

«Маркони» с дрифтером добежали, вцепились в сетку.

– Ну, ни пуха! – Лиля нам всем помахала рукой. – К чертям! Сто футов вам под килем!

– Вот это да! – дрифтер заревел восторженно. – Вот это женщина!

Сетка взлетела над бортом, над Лилей, и стала опускаться. Вдруг резко остановилась – нас прямо на мачту несло, ухман вовремя углядел. Я поднял голову – Лиля на нас смотрела, приставив ладонь ко лбу. Снизу ей бил в глаза прожектор.

– Что-то у вас не слава богу, – сказал «маркони». – Зря я тебя на базу провел?

– Я ж говорил – не надо.

Он ей хотел помахать, но сетка пошла круто вниз, на трюма, и Серега нас принял. Они сразу разбежались. А я остался. Пустая сетка раскачивалась между мачтами и здорово меня соблазняла.

– Восемьсот пятнадцатый! – крикнули с базы. – Отдавайте концы!

Нас подкидывало и с грохотом наваливало на базу. А в рубке никого не было; наверно, и Жора убежал в кепову каюту. Акт же дело суровое, нужно же и расписаться всем, и обмыть его.

А дальше – вот что произошло. Я был на палубе один, смотрел на Лилю. Не знаю, видела она меня или нет, глаза у нее сощурились от прожектора, и казалось – она глядит как-то презрительно. Потом – ее тоже не стало. Ровный планширь, ни одной головы над ним.

Тогда я пошел за роканом, чтоб зря куртку не пачкать, – концы-то, по-видимому, мне отдавать придется, все уже спать залегли, – а когда вышел, сверху мне крикнули:

– Вахтенный!

Там стоял ухман.

– Ваших людей всех смайнали?

– Всех!

– А наших – всех вывирали?

– Всех!

Я сперва сказал, а потом вспомнил про Гракова. Он же там еще посиживал у кепа, подписывал акт, или выпивал уже по этому поводу, или черт его знает что делал, а в это время его ждали, и волна била траулер о базу.

– Тогда я сетку уберу? – крикнул ухман.

– Валяй!

Вот так-то лучше, я подумал. Ты тоже останешься. Что бы там ни случилось, но и тебя не минует.

Ухман мне помахал варежкой, спросил:

– А бичи ваши где?

– Попадали в ящики.

Он заржал.

– Уже? Ну, счастливо, вахтенный!

Я хотел ответить, что никакой я не вахтенный, а после решил – а пусть думает. Пусть меня потом узнает, зеленого!

– На «Скакуне»! – с плавбазы крикнули в «матюгальник». – Отдать концы!

Жоры в рубке не было. Сердце у меня стучало как бешеное, когда я пошел в корму и скинул все шлаги. Конец выпал из клюза и поволочился по воде, и корму сразу начало отжимать течением. Я правду вам скажу, ничего страшного не могло случиться. Просто на конце уже нельзя было подтянуться, для швартовки пришлось бы по новой заходить, вот и все.

Когда Жора появился в рубке, я уже в капе стоял, в темноте. Он сразу увидел, что корма отвалила.

– Кто конец отдал? Так и так тому туда-то и туда-то! – Потом он включил трансляцию. – Выходи отдать носовой!

Я вышел не сразу и не спеша, как будто услышал команду в кубрике. Жора на меня посветил прожектором.

– Э, кто там? Шалай? Отдай носовой!

Вахтенный с плавбазы принял у меня конец и пожелал всего лучшего. Я вернулся и стал под рубкой.

– Шалай! – крикнул Жора.

– Чисто полубак.

– Ясно. Не ходи никуда, сейчас опять придется причаливать.

Машина заработала, и мы отходили. Потом они выскочили в рубку – Граков и кеп.

– Кто велел отходить?

– Я велел, – сказал Жора.

Он был настоящий штурман, Жора. Не мог он ответить: «Не знаю, конец сам, наверно, отдался». Он сказал:

– Я велел. Ситуация – аварийная.

– Как же теперь со мной? – спросил Граков.

Не знаю, что там ответил Жора. Они врубили динамик, и Граков сам закричал в микрофон:

– Плавбаза, восемьсот пятнадцатый говорит! Мне – вахтенного штурмана!

База уходила все дальше, огни ее расплывались.

– Вахтенный штурман слушает…

– Прошу разрешить швартовку. Остался человек с плавбазы…

– Швартовку не разрешаю.

– Это Граков говорит. Требую капитана.

Там, на базе, помолчали и ответили:

– Капитана не требуют, а просят. Даю капитана.

Другой голос врубился – по радиотрансляции:

– Капитан слушает!

– Граков говорит. Прошу разрешить швартовку. Мне необходимо пересесть к вам.

– Волна семь баллов, какая может быть швартовка? Оставайтесь на восемьсот пятнадцатом.

– Попросил бы капитана не указывать мое местопребывание. Восемьсот пятнадцатый уходит на промысел.

– Желаю восемьсот пятнадцатому хорошего улова! – сказал капитан плавбазы. Мне послышалось – он там смеется. – Завтра снимается с промысла восемьсот шестой, вернетесь на нем в порт. Дмитрий Родионович, вы находитесь в здоровом коллективе наших славных моряков. Как-нибудь сутки с ними скоротаете.

– Но мне акт нужно передать!..

– Зачем он мне? Я вам верю на слово.

– Вас понял, – сказал Граков. – Считаю долгом сообщить об инциденте капитан-директору флота.

– Счастливо на промысле. Прекращаю прием.

Все утихло, кеп с Граковым ушли из рубки. Я стал против окна и сказал Жоре:

– Жора, это я отдал кормовой.

Он даже высунулся по пояс, чтоб на меня поглядеть.

– Ты? Вот сукин сын! Ты соображаешь, что делаешь?

– Все соображаю.

– И что авария могла быть?

– Не могла, Жора.

Он подумал.

– Скажешь боцману, пусть пошлет тебя гальюн драить.

– Два.

– Чего «два»?

– Оба гальюна. Ваш и наш.

– Иди спать. Пошли там на руль, кто по списку.

– Есть!

– Сукин ты сын!

База уже едва была видна. В самый сильный бинокль я бы не разглядел человека на борту. Да ее там и не было, разве что в иллюминатор откуда-нибудь смотрела.

Погода стала усиливаться, волна брызгами обдавала все судно. Потом повалил снежный заряд, и пока я шел к капу, мне все лицо искололо иглами, и глаз нельзя было открыть. Так я и шел, как слепой, ощупью.

Все как в романсе вышло. Мы разошлись, как в море корабли…

Глава четвертая