Как ни смешны все благоглупости, какие может обрушить на автора наша директивная критика и наш литературный и окололитературный beau monde, а они свое дело делают. Накал страстей был такой, что издательство «Советская Россия», продержав рукопись четыре года и отвергнув ее, применило к автору санкцию чрезвычайную – отказалось платить причитавшиеся ему деньги, еще того свирепее – потребовало вернуть аванс. Я, впрочем, уже привык, что со мною может быть поступлено, как ни с кем другим. Однако ж и в случае обратном поступили тоже не как с другими: когда появился на Западе «Верный Руслан», не стали принуждать к покаянию в «Литгазете», а сочли разумным пригласить автора «вернуться в советскую литературу», приоткрыв ему двери московского «Современника». Таким чудесным образом публикация на Западе подтолкнула публикацию в отечестве.
Однако за семь лет у автора накопились свои претензии к роману, а сверх того были надежды восстановить, хотя бы отчасти, выгрызенное цензурой и, напротив, опустить места, служившие вынужденно связками разорванному тексту. В издании «Современника» это не сбылось – тому самому автору, от которого только и требовали «коренной переработки», теперь и на шаг не дали отступить от журнальной версии, с которой новый цензор сверялся чуть не по каждому слову. Сейчас кажется фантастикой, какие препоны могла поставить автору цензура, чтоб выхолостить его сочинение до совершенной стерильности: почему это матрос в одну ночь проматывает все заработанные деньги? почему столько пьют? почему говорят «уродоваться» – вместо «работать» или, на худой конец, «вкалывать»? почему экипаж такой недружный? почему о женщинах говорят неуважительно и своих жен подозревают в измене? Даже и то могли подчеркнуть красным, что выловленную рыбу смывало в шпигаты, – нехорошо, непорядок. Особо ревнительно выхлестывали «абстракцию», каковым термином принято было у нас клеймить даже начатки духовности, пробуждение интереса к смыслу жизни и к ее тайнам, ко всему, что хоть немного приподнимается над интересами рабочими и бытовыми.
Версия, в полной мере авторская, предстает российскому читателю лишь здесь, под этой обложкой. До этого она выходила под маркой «Посева», но в Россию поступала в таких микродозах, что практически осталась незамеченной. По крайней мере, еще в 1990 году, в первый мой приезд на родину, читатели приносили мне на предмет автографа ущербные изделия «Современника» либо все те же, аккуратно переплетенные, десятилетиями хранимые, новомирские комплекты. Пользуюсь случаем принести этим верным читателям искреннюю благодарность.
Может быть, сейчас, когда смысл аллегории утрачен и сама она мало кому придет на ум, можно трезвее оценить наконец то, что я и хотел сказать о людях, с которыми Бог привел вместе пережить долгое зимнее плаванье.
Верный РусланИстория караульной собаки
Что вы сделали, господа!
1
Всю ночь выло, качало со скрежетом фонари, звякало наружной щеколдой, а к утру улеглось, успокоилось – и пришел хозяин. Он сидел на табурете, обхватив колено красной набрякшей рукой, и курил – ждал, когда Руслан доест похлебку. Свой автомат хозяин принес с собою и повесил на крюк в углу кабины – это значило, что предстоит служба, которой давно уже не было, а поэтому есть надлежало не торопясь, но и не мешкая.
А нынче ему досталась большая сахарная кость, так много обещавшая, что хотелось немедленно унести ее в угол и затолкать в подстилку, чтобы уж потом разгрызть как следует – в темноте и в одиночестве. Но при хозяине он стеснялся тащить из кормушки, только содрал все мясо на всякий случай – опыт говорил, что по возвращении может этой косточки и не оказаться. Бережно ее передвигая носом, он вылакал навар и принялся сглатывать комья теплого варева, роняя их и подхватывая, – как вдруг хозяин пошевелился и спросил нетерпеливо:
– Готов?
И, уже вставая, кинул окурок на пол. Окурок попал в кормушку и зашипел. Такого ни разу не случалось, но Руслан не подал виду, чтоб это его удивило или обидело, а поднял взгляд к хозяину и качнул тяжелым хвостом – в знак благодарности за кормежку и что он готов ее отслужить тотчас. На косточку он взглянуть себе не позволил, только наспех полакал из пойлушки. И был совсем готов.
– Пошли тогда.
Хозяин предложил ему ошейник. Руслан с охотой в него потянулся и задвигал ушами, отзываясь на прикосновения хозяевых рук, застегивающих пряжку, проверяющих – не туго ли, вдевающих карабинчик в кольцо. Сколько-то поводка хозяин намотал на руку, а самый конец крепился у него к поясу – так все часы службы они бывали связаны и не теряли друг друга, – свободной рукою подбросил автомат и поймал за ремень, закинул за спину вспотевшим стволом книзу. И Руслан привычно занял свое место – у левой его ноги.
Они прошли сумрачным коридором, куда выходили двери всех кабин, забранные толстой сеткой, – сквозь прутья влажно блестели косящие глаза, некормленые собаки скулили, бодали сетку крутыми лбами, а в дальнем конце кто-то лаял навзрыд от злой, жгучей зависти, – и Руслан чувствовал гордость, что его нынче первым выводят на службу.
Но едва открылась наружная дверь, как белый, слепяще яркий свет хлынул ему в глаза, и он, зажмурясь, отпрянул с рычанием.
– Н-но! – сказал хозяин и рванул поводок. – Засиделся, падло. Чо пятисси, снега не видал?
Вон что выло, оказывается. И вон как улеглось – толстым пушистым покровом по безлюдному плацу, по крышам казармы, складов и гаража, шапками на фонарях, на скамейках вокруг окурочного ящика. Сколько же раз это выпадало на его веку, а всегда в диковинку. Он знал, что у хозяев это зовется «снег», но не согласился бы, пожалуй, чтоб это вообще как-нибудь называлось. Для Руслана оно было просто – белое. И от него все теряло названия, все менялось, привычное глазу и нюху, мир опустел и заглох, все следы спрятались. Лишь четкая виднелась цепочка от кухни к порогу – это хозяевы сапоги. В следующий миг белое кинулось ему в ноздри и всего объяло волнением; он окунул в него морду по брови и пропахал борозду, забил им всю пасть; отфыркавшись, даже пролаял ему что-то нелепо-радостное, приблизительно означавшее: «Врешь, я тебя знаю!» Хозяин его не придерживал, распустил поводок на всю длину, и Руслан то отставал, то вперед забегал – уже белобородый, с белыми ресницами и бровями – и не мог успокоиться, надышаться, нанюхаться.
Оттого-то он и допустил маленькую оплошность – не взглянул куда следует, когда тебя выводят на службу. Но что-то, однако, насторожило его, он вздел высоко уши и замер. Явилась неясная тревога. Справа были ошкуренные столбы и проволока с колючками, а дальше – пустынное поле и темная иззубренная стена лесов, и слева такие же столбы и проволока, и такого же поля кусок, но с разбросанными по нему бараками – низкими, как погреба, из бревен, почерневших от старости. И как всегда, они на него глядели заиндевевшими, пустыми, как бельма, окошками. Все стояло на месте, никуда не сдвинулось. Но необычайная, неслыханная тишина опустилась на мир, шаги хозяина вязли в ней, точно он ступал по войлочной подстилке. И странно: никто в тех окошках не продышал зрачка – полюбопытствовать, что на свете делается (ведь люди в этом отношении нисколько не отличаются от собак!), – и сами бараки выглядели странно плоскими, как будто намалеванными на белом, и ни звука не издавали. Как будто все сразу, кто жил в них, шумел и вонял, вымерли в одну ночь.
Но – если вымерли, то ведь он бы это почувствовал! Не он, так другие собаки, – кому-то же это непременно приснилось бы, и он бы всех разбудил воем. «Их там нет, – подумал Руслан. – И куда ж они делись?» Но тут же он устыдился своей недогадливости. Не вымерли они, а – убежали! Он весь затрепетал от волнения, задышал шумно и жарко; ему захотелось натянуть повод и потащить хозяина, как это бывало в редкие, необыкновенные дни, когда они пробегали иной раз по нескольку верст и все-таки догоняли – ни разу не было, чтоб не догнали! – и начиналась настоящая Служба, лучшее, что пришлось Руслану изведать.
Однако ж не все укладывалось – даже и в редкое, необыкновенное. Он знал слово «побег», различал даже «побег одиночный» и «групповой», но в такие дни всегда бывало много шума, нервозной суеты, хозяева с чего-то орали друг на друга, да и собакам доставалось ни за что, и они – в ошеломлении, в беспамятстве – затевали свою грызню, утихавшую лишь с началом погони. Такой тишины он не слышал ни разу, и это наводило на самые ужасные подозрения. Похоже, ударились в побег все обитатели бараков, а хозяева – за ними, и так поспешно, что даже не успели прихватить собак, а без них какая же может быть погоня! И теперь лишь они вдвоем, хозяин и Руслан, должны всех найти и пригнать на место – все смрадное, ревущее, обезумевшее стадо.
Он почувствовал томление и страх, от которого захолодело в брюхе, и забежал поглядеть на лицо хозяина. Но и с хозяином что-то неладное сделалось: так непривычно он сутулился, хмуро поглядывая по сторонам, а руку, продетую сквозь автоматный ремень, держал не на ремне, как всегда, а сунул зябко в карман шинели. Руслан подумал даже, что и у него там, в животе, захолодело, и ничего удивительного, когда им сегодня такое предстоит! Он приник к шинели хозяина, потерся об нее плечом – это значило, что он все понимает и на все готов, пусть даже и умереть. Руслану еще не приходилось умирать, но он видел, как это делают и люди, и собаки. Страшней ничего не бывает, но если вместе с хозяином – это другое дело, это он выдержит. Только хозяин не заметил его прикосновения, не ободрил ответно, как всегда делал, кладя руку на лоб, и вот это уже было скверно.
Внезапно он увидел такое, что шерсть на загривке сама собою вздыбилась, а в горле заклокотало рычание. Он не отличался хорошим зрением – и знал за собою этот порок, честно его искупая старательностью и чутьем, – главные ворота лагеря бросились ему в глаза, когда они с хозяином уже вошли через калитку в предзонник. И так странен был вид этих ворот, что и представить себе невозможно. Они стояли – открытые настежь, поскрипывая от ветра в длинных оржавленных петлях, и никто к ним не бежал с криками и стрельбою, спеша затворить немедленно. Мало этого, и вторые ворота, с другой стороны предзонника, никогда не открывавшиеся с первыми одновременно, и они были настежь; белая дорога вытекала из лагеря, не разгороженная, не расчерченная в решетку, и убегала к темному горизонту, в леса.