– Да кто ж понаделал, Стюра? Кто это смог?
– Не спрашивай меня. Я тебе не отвечу. Сказала – и хватит. Сказала – чтоб ты знал, – ничего бы у тебя тут раньше не вышло. Успокоила тебя? Ну вот, теперь езжай смело.
Поезд уже показался в вечереющей дали. Немногие отъезжающие потянулись к краю платформы. На станции ударил колокол.
Тетя Стюра поднялась первая и крепко потопала своими туфлями. Потертый вставал медленно, как бы отклеиваясь от скамьи, с той неохотой в ногах, с какой поднимается от костра угревшийся лагерник на работу в мороз. Да он точно бы и вправду мерз – в зимней своей шапке и пальто, наглухо замотанный шарфом. Она ему помогла с мешком и торопливо обцеловала лицо. Он ее обнял судорожно, уронив мешок с плеча на локоть. И едва он влез на подножку, как вдоль состава загрохотала сцепка и дернуло вагон. Потертый обернулся – испуганный до бледности, до пота на висках, до безумных глаз.
– Стюра!..
– Ничего, ничего. – Она пошла рядом с вагоном. – Я Стюра. Держись давай крепче.
Руслан, вывалив от духоты язык, скосился им вслед. В своей венценосной спеси мы если и зовем их братьями, так только меньшими, младшими, – но любой из нас, из больших, из старших, что бы сделал, окажись он в Руслановой шкуре и на его посту? Он бы кинулся следом? Он бы догнал и стащил подконвойного за полу? Распластал бы его на асфальте, свирепо рыча? Уже та подножка, где стоял Потертый, поравнялась со станцией, уже тетя Стюра устала идти за поездом и повернула обратно, – черная и плоская, как мишень, неся на плече багровый закатный шар, – а Руслан все лежал и ждал чего-то, не чувствуя Потертого отъехавшим, потерянным для себя. Когда полетел и шлепнулся мешок, он уже мог и отвернуться, мог дальше не смотреть, как она подошла к Потертому и, чертыхаясь, помогла ему подняться на ноги и как они опять обнялись на опустевшем перроне, точно бы встретясь после разлуки.
Она подвела его к скамье и усадила, а сама стояла перед ним, качая головой и досадливо хмурясь. Потом сняла с него шапку и расстегнула пальто.
– Ну, посиди, посиди. Вот бестолковый – сдали бы раньше билет. Ладно, будем считать – съездил, вернулся. Теперь отдохни.
– Нет, – сказал он, дыша прерывисто, как загнанный. – Будем считать – и не собирался. Куда? На кой? Ты ж пойми меня…
– Я понимаю, – сказала она.
Домой они возвращались долго, присаживаясь чуть не на каждой лавочке у чьих-нибудь ворот. Потертый нес свою шапку в руках, она несла туфли. Руслан шел далеко позади, все еще не замеченный ими, не так уж и радуясь этому возвращению. Знали б они, сколько прибавили ему заботы! Что-то же надо было делать с Потертым, он извелся, устал верить и ждать, вот и уйти пытался – да понял, что это бесполезно. А там, куда Руслан хотел бы его поселить, где только и мог подконвойный обрести покой, там неизвестно что делалось. Ведь с того дня, как он почуял след хозяина в конце главной улицы, он не переступал этой черты, даже и не задумался, что же там делается, в старой зоне. Карауля одного лагерника, он упустил что-то более важное – и таинственными путями, тончайшими нитями это важное почему-то привязывалось к тете Стюре, к ее речам на перроне. Почему-то же он вспомнил о лагере именно тогда, лежа позади скамьи.
До поздней ночи, слушая, как они шумят около своей бутылки и как Потертый все что-то доказывает слезно и не может успокоиться, он продолжал вспоминать и разбираться. Сколько раз он видел, как закатывались в тупик нагруженные платформы, кран поднимал поддоны с кирпичами, длинные серые балки и панели, огромные ящики с черными надписями; все это грузилось на машины и куда-то везлось по знакомой ему дороге. Он для порядка облаивал эти грузовики, – никто ему не командовал: «Голос!», но ведь он служил сам по себе и, значит, сам себе временно мог командовать, – иногда провожал их до того места, о котором так не хотелось теперь вспоминать, и ни разу не догадался промчаться за ними до самого конца! Если б мог он покраснеть, так сделался бы пунцовым от носа до кончика хвоста. Он задымился бы от стыда!
Утро застало его в дороге. С той поры она сильно изменилась, она расширилась и от самого поселка была устлана мелким светлым щебнем. И где раньше изгибалась по краю оврага, там теперь этот изгиб был выровнен высоченной насыпью, на склоне которой урчал накренившийся бульдозер. В лесу она текла рекою, широко раздвинувшей зеленые берега, – одно бы удовольствие по ней бежать, если б не так было колко лапам. Но в сторонке, среди деревьев, ветвились чудесные тропинки, временами то убегая в чащу, а то опять сходясь к дороге, так что она не надолго терялась из виду. Да он бы и не потерял ее, от нее так шибко разило известкой и машинным угаром.
Но лагерь его совсем ошеломил, заставил тут же сесть и вывалить язык от страшного волнения. Ничего подобного он не предполагал увидеть. По всему полю, выйдя далеко за старую зону, раскинулись одноэтажные серые корпуса – одни уже с застекленными высокими окнами, другие еще с пустыми проемами, только лишь подведенные под кровлю, третьи – едва поднимавшиеся над землей неровными зубцами. Он принялся считать – насчитал шесть, а дальше сбился. Руслан только до шести умел считать, потому что в колонну по пять строили – если подзатесывался шестой, говорили: «Много!» – и прогоняли его в следующий ряд. Да, пожалуй, лучше было считать, что корпусов много. Но странно: бараков почти не осталось – ну разве два или три, и те с выбитыми стеклами. Осталась хозяйская казарма, склады и гараж, а вот собачника он не увидел.
Он кинулся искать – ни следа, ни запаха. Люди, которые здесь похаживали и весело его окликали, так все испакостили своими кострами, пролитым цементным раствором, кислой окалиной, что и приблизительно не определишь, где была кухня, где прогулочный дворик, а где площадка для занятий. Ему даже показалось, что это вовсе не лагерь, а нечто другое, а лагерь куда-то перенесли. Ведь такое дважды случалось на его веку. Леса постепенно редели, и все дальше приходилось гонять колонны, а жилая зона переполнялась новыми партиями, прибывающими на лечение, и в конце концов происходило великое переселение. Все начиналось на новом месте буквально с одного забитого кола, но когда все утрясалось, приходило в порядок, то получалось, что новый лагерь даже просторнее и, например, собакам в нем гораздо лучше живется – в чистых кабинах, с хорошей теплой караульной, даже с грелками в каждой постовой будке, – да и лагерники не могли б пожаловаться на крепкие бетонные карцеры, в которых гораздо больше их помещалось, чем в какой-нибудь бревенчатой загородке без крыши. Но в последнее лето всем опять жилось ужасно тесно. Все из-за этого изнервничались, а у лагерников прорезались громкие злобные голоса; они все чаще собирались толпами и подолгу не желали расходиться. Да даже собаки понимали: переселение – просто назревшая необходимость, иначе что-то да произойдет. Вот и произошло – до сих пор никого найти не могут.
Нет, это был все-таки лагерь, а не что-то другое. Ведь всегда на том месте, откуда уходили, ничего не оставалось, одни погасшие головешки да заровненные смердящие ямы. Признаться, Руслану больше понравилось, что на этот раз решили не переселяться, а здесь же и устроиться попросторнее. Ему только показалось, что корпуса подступили к лесу опасно близко, а некоторые даже углубились в него, – пулеметчик на вышке, если и заметит беглеца, не успеет прицелиться, как тот уже скрылся в чаще. Да, впрочем, и вышек не было! И не было нигде проволоки – проволоки, с которой и начиналось-то все, для нее-то и забивался первый же кол!
Он решил, что ее потом натянут, когда все будет закончено, все разместится как следует. Может быть, еще много придется вырубить леса, чтоб был хороший обзор. Но где же она все-таки пройдет, двойная колючая изгородь? – у него что-то с нею никак не получалось. Лагерь, в его воображении, пошел разрастаться во все стороны, и проволоку приходилось отодвигать все дальше, обносить вокруг леса, и вокруг поселка и станции, и вокруг всего, что довелось Руслану увидеть. Прямо дух захватывало – ведь тогда и луна проклятая окажется в огнестрельной зоне, и хозяева смогут ее сшибить или упрятать в карцер! Это было бы славно, вполне хватит фонарей. От них меньше беспокойства и темных углов.
Что же еще не устраивало его, не укладывалось в мозгу? Он знал, что мир велик, – в какую сторону ни побеги, а он все будет вставать тебе навстречу. Помнилось, как из питомника вез его хозяин в кабине грузовика и давал смотреть в окошко – как же долго они ехали и как много было всего! Так если мир такой большой, сколько же это кольев надо забить, сколько размотать тяжеленных бухт? А может быть… может быть, настало время жить вовсе без проволоки – одной всеобщей счастливой зоной?
Нет уж, решил он не без грусти, так не получится. Это каждый пойдет, куда ему вздумается, и ни за кем не уследишь. Невозможно же к каждому приставить по собаке. Людей много, а собака все-таки редкость. Он, конечно, не имел в виду дворняжек – этих-то больше чем достаточно, – а настоящих собак, служебных, которых нужно отобрать, вырастить, обучить всем наукам. Только после этого собака сможет чему-то научить людей, которые растут безо всякого отбора и ничему не учатся. А кроме того, как это ни печально, некоторых собак, переставших понимать, что к чему, и совсем безнадежных лагерников нужно же куда-то уводить, в жилой зоне стрелять не полагается, а куда же их выведешь, если всюду зона? Так и так выходило – без проволоки не обойдешься. А где ж она будет? А где надо, там и будет!
И все отлично устроилось. Он возвращался, довольный всем увиденным, хоть и слишком припозднился – и поохотиться не успел, и где-то на середине пути ждала его луна, которую пока еще никто не подстрелил. Да, видно, она не пожелала сегодня выползти, а между тем что-то светило ему, он хорошо различал и тропинку, и кусты, и деревья. Задержавшись по небольшому делу, он поднял глаза к небу и увидел звезды. Вон что, решили они ему сегодня светить – ну, прекрасно, пусть светят. Он побежал дальше – и они побежали вместе с ним. Он остановился – и они остановились тоже, терпеливо ждали его. Этот фокус он и раньше знал, но всегда приходил от него в восторг. Он поглядел на звезды благодарно, хотел что-то дружеское им пролаять – и вдруг понял отчетливо, что поезд, которого так долго ждут они с Потертым, скоро уже должен прийти.