Длинное тело Руслана вытянулось в прыжке, неся впереди оскаленную, окровавленную морду с прижатыми ушами. Но еще в прыжке он почувствовал, что промахнется. Он видел теперь одним глазом, другой ему залила кровь, и он не рассчитал расстояния, прыгнул слишком рано. Мальчик вскрикнул дико, совсем по-звериному, и звериный, мгновенно в нем проснувшийся инстинкт согнул его тело почти вдвое. Руслан, проехав по нему животом, перевернулся через голову и покатился в пыли. Тотчас же, не давая встать, упали ему на спину две жердины, и кто-то, невесть откуда взявшийся, с размаху, со всей силой, обрушил на спину тяжелый, окованный по углам баул.
После такого удара – какая же сила поднимет зверя с земли? Страх перед новым ударом? Но больше они его не били, и он почувствовал: останься он лежать, его уже не тронут. Страх за детенышей – поднимет, но их не было в жизни Руслана, и не знал он этого чувства. Зато другое он знал, нами подсунутое, – долг, который мы в него вложили, сами-то едва ли зная, что это такое, – и этот-то долг его понуждал подняться.
В пасть ему набилось пыли – задыхаясь ею, откашливаясь, он неимоверным усилием выпрямил передние лапы и сел. Но большего не смог – и не этим ужаснулся, а что они сейчас догадаются. Они сошлись совсем близко, он мог бы их достать, но не делал этого, а только вертел головой, скалясь и хрипло рыча.
– Хрен с ним, ребята, не надо дразнить, – сказал солдат. Он все сидел в пыли, раздирая рукав и заматывая локоть. – Он служит.
– Никто не дразнит, – сказал мальчик. И возмутился: – Так это он, оказывается, служит? Какая сволочь!
– Да никакая, – сказал солдат. – Учили его, вот он и служит. Дай бог каждому. Нам бы с тобой так научиться. – Он усмехнулся, кривясь от боли. – А я, между прочим, себе бы такого взял.
– Так он же и вас как будто…
– Вот за это бы и взял. Не суйся! Не хозяин!
Солдат стал затягивать зубами узелок на рукаве. Мальчик подошел к нему:
– Вам помочь? Там уже машину вызвали. Человек двадцать раненых!
– Ну, раз машину, – сказал солдат, – значит без тебя и помогут. А о потерях, друг мой, всем так громко не сообщают. Просто говорят: «Есть потери».
Руслан сидел, изо всех сил упираясь лапами и опустив голову. Изредка он еще рычал – напомнить, что он не сдался, – но не понимал, почему они медлят. Или не догадываются, что встать он не может?
Таким его и увидел Потертый – сидящим в крови, жалким и страшным. Бока его вздымались и опадали, дымясь. А задние лапы были откинуты в сторону так нелепо, с такой странной гибкостью в спине, которая заставляла думать, что в позвоночнике появился сустав. Но то была ошибка Потертого, роковая для Руслана.
– Хребтину-то зачем было ломать? – спросил Потертый. – Это ж не обязательно. Эх, молодость! Любите вы драться, ребята. И – насмерть! И – насмерть!
– Да, погорячились, – сказал солдат.
– Вы еще говорите! – опять возмутился мальчик. – Тут такое было! Вы же не знаете.
– Какое тут было, – сказал Потертый, – это уж я знаю, тебе не пришлось.
– Оба знаем, – сказал солдат.
Потертый подошел к Руслану, хотел его погладить. И страшная эта голова поднялась, привздернулись дрожащие губы, и обнажились клыки. Обычно бывало достаточно такого предупреждения, чтоб человек все понял и стал на место. Потертому, впрочем, чуть больше можно было отпустить времени – чтоб свыкнуться с мыслью, что никогда, ни одной минуты, не был он хозяином Руслану.
Потертому этого времени не понадобилось. Он отшагнул в строй быстро, как только мог, – или на то место, которое прежде было строем.
– А ты ее не забыл, – сказал солдат, усмехаясь, – службу-то помнишь! Только еще – руки назад.
Потертый ему не ответил.
Должно быть, и мальчик что-то понял, он смотрел грустно и задумчиво.
– Да, но что же с ним делать? – спросил он, глядя на всех растерянно. – Так же нельзя. Надо к ветеринару…
– Ты смеешься, – сказал Потертый, – какой ветеринар ему хребет свинтит!
– А это мы сейчас штангиста попросим, – сказал солдат. – Ты, штангист! – Это он окликал коренастого. – У тебя зуб на него еще не прошел? Бери лопату и шуруй. Надо, понимаешь? Родина велит.
Коренастый лишь коротко взглянул на Руслана запухшими глазками и пошел к забору. Женщина сразу послушно отдала ему лопату и отошла. Но ей все было видно сквозь большие щели в штакетнике.
Коренастый повертел лопату так и этак. Она казалась совсем игрушечной в его могучих вздутых руках. Но, должно быть, ему никогда не приходилось убивать, и он не знал, как это делается, да и не хотел этого.
– Зачем же так? – спросил мальчик. – Неужели тут ружья ни у кого не найдется?
– Нету, – сказал Потертый. – Тут ружья никто не держал. Не разрешали.
Все расступились перед коренастым. Руслан перестал рычать и опустил опять голову. Он увидел, как ноги в пыльных сапогах расставились пошире, мелькнула тень от взнесенной лопаты, и внезапно его охватила ярость – уже своя, нами не внушенная. Уже он понял, что никого ему не удержать, они его победили, – но за свою жизнь зверь сражается до конца, зверь не лижет сапоги убийцам, – и он, вскинув голову, рванулся навстречу лопате и схватил клыками железо.
Как ни было это больно, но зато он увидел побледневшее лицо коренастого, растерянность в его запухших глазках.
– Ну, силен! – сказал коренастый, вырвав лопату и усмехаясь виновато, как усмехался, наверное, когда его упражнения не давались ему с первой попытки. – Ну, чего с ним делать?
– А чего делаешь, то и делай, – сказал Потертый. – Надо ж добить. Не жилец он. Некуда ему жить.
Коренастый, быстро багровея, снова занес лопату. Он зашел сбоку, где Руслан не мог его видеть, и опустил ее с хриплым выдохом, наискось. Руслан, обернувшийся на этот выхрип, еще успел увидеть, как она блеснула – тускло и холодно, как вылизанное донце алюминиевой миски…
Потом они вдвоем, коренастый и мальчик, взяли его за передние лапы и поволокли к канаве, оставляя прерывистую красную дорожку, спекавшуюся пыльными шариками. Но поскольку владельцы домов активно возражали, чтобы против их окон оставляли падаль, им пришлось тащить его далеко за крайний дом и там сбросить с насыпи, нарытой бульдозером.
Туда же швырнули лопату, испачканную слюной и кровью.
6
Слепая Аза вылизала ему раны на боках и спине и страшную глубокую рану около уха, повыла над ним, судорожно вздымая к солнцу безглазую морду, и ушла – не надеясь, что Руслан вернется из своего забытья.
Однако он вернулся. Покажется невероятным, что с контуженой спиной, опираясь на передние лапы, а задними лишь едва подгребая, он одолел и щебеночную насыпь, и весь обратный путь до станции. Но так покажется, если не знать, как упорно, устремленно и безошибочно уползает любая тварь, застигнутая несчастьем, туда, где уже пришлось ей однажды перемучиться и выздороветь. Пожалуй, будь Руслан в сознании, он не стал бы этого делать. Но сознание его померкло, и лишь одно в нем держалось – тот закуток у каменной оградки, между уборной и мусорным ящиком, где перемог он тогда отраву.
Послеполуденный зной загнал людей под сень ставень, в прохладу комнат с обрызганными водой полами, на улице ни души не было. Ополоумевшие от жары дворняги дремали в будках и под крылечками и не подавали голоса, когда Руслан проползал мимо их дворов по деревянным мосткам. Но ближе к сумеркам, выдрыхавшись, они проявили к нему интерес. Они-то его и привели в чувство. Ко всему случившемуся, ему предстояло подвергнуться еще и этому страданию, самому унизительному, – его еще должны были потрепать эти милки и чернухи, эти бутоны и кабысдохи, которыми некогда он пренебрег. Не знал он, как уязвил их самолюбие. Не учел и подлейшего собачьего свойства, – да, впрочем, наверно, и объяснимого для этих маленьких существ, не способных себя защитить и часто унижаемых человеком, – нападать скопом на поверженного, обессиленного, и чем крупнее он, тем с бо́льшим азартом и наслаждением.
Но странно, зачастую атаки их кончались ничем или оказывались слабее, чем он страшился, слыша их клокочущие яростью голоса. Что-то не давало им разделаться с ним вполне. Кто-то могучий, шедший рядом с ним со стороны его ослепшего глаза, – может быть, Альма или Байкал, он не мог теперь узнать по голосу, – всякий раз отбивал их атаки или же частью принимал на себя, а остальной пар эти шавки стравливали, кусая друг друга. Потом их отогнал сердобольный прохожий. Они удалились охотно и очень довольные: в конце концов, им и надо-то было куснуть по разику – потом ведь можно похвастаться, что и не по разику!
Немного позднее, одолевая площадь, он увидел своего защитника – и тогда подумал, что, наверно, лучше б было остаться под насыпью. От оравы разъяренных шавок его защищал Трезорка – тот Трезорка, низкорослый и с раздутым животом, от которого помощь принять считал бы он еще вчера за унижение.
Трезорка с ним был до конца этого пути. И когда не заворачивались в закуток задние лапы Руслана, Трезорка же оказал ему и эту услугу. Теперь с трех сторон Руслан был огражден, с четвертой – надеялся защититься. Трезорка мог уйти. Но он еще сидел, отдыхая, изредка крупно вздрагивая и всхныкивая – от непрошедших испугов и многих покусов. Что-то ему хотелось узнать напоследок, о чем-то он спрашивал грустными и укоряющими глазами, – пожалуй, вот о чем: «Зачем ты это сделал, брат?»
Руслан попрощался с ним, взмахнув головою – страшной для Трезорки головою, с залитым кровью глазом, – и тот понял, что спрашивать не к чему, нет ответа и самому Руслану. И понял, что надо уйти немедля, – то, что будет сейчас происходить с Русланом, всего страшнее и важнее всего, о чем хотелось бы знать, и этого не должен видеть никто. Он ушел пятясь, взъерошенный от страха, а завернув за ящик, побежал с воем, которого сдержать не мог.
Иногда видишь, как бежит в надвигающейся темноте по середине улицы собачонка, подвывая судорожно и глухо, будто сквозь сомкнутые челюсти и будто от кого-то спасаясь, хотя никто за ней не гонится. И покажется, что спасается она от себя са