И действительно, всегда спрашиваем: «Кто?», а тут – не могу даже объяснить почему – не спросили.
Долговязый прикрыл спокойно дверь и проверил два раза, как действует замок. Молодая дама в беретике, ни слова не говоря, двинулась плечом вперед по коридору, прямо к моей комнате, неся за собою на отлете серый чемоданчик с патефонными застежками. Мордастый взял папу за локоть и весело подтолкнул:
– Ну, где у вас та комната? Может, мне вам ее показать?
Долговязый надвинулся на меня, спрашивая своим замораживающим взглядом, долго ли я еще буду не понимать, в чем дело. И я повернулся и пошел вслед за папой, чуть не отдавливая ему пятки, а долговязый – вплотную за мной. Одну руку ему, как я успел заметить, оттягивала толстая, черной кожи, сумка, в другой как будто ничего не было, но мне вспомнились увлекательные фильмы, где бьют ребром ладони пониже уха, и в этом месте у меня сильно заныло.
В дверях нашей большой комнаты, где живут папа и мама, мордастый призадержался:
– Анна Рувимовна, вас тоже попрошу с нами. Звонить собираетесь? Положите трубочку. Положите.
Мама вышла в халате, прямая и несколько бледная, со сжатым ртом. Долговязый сперва замыкал шествие, а потом почему-то отстал.
В моей комнате молодая дама стояла уже у окна, в скульптурной позе – красиво подбоченясь, опираясь на одну ногу, а другую обольстительно отставив в сторону и слегка пошевеливая туфелькой. Она куда-то смотрела пристально сквозь тюлевую занавеску и сказала, не оборачиваясь:
– Хозяин – дома. В том же положении.
Мордастый подошел к ней, заложив за спину короткие ручки, и тоже посмотрел в окно.
– А куда ж он мог деться? Сегодня у него никаких свиданий не назначено.
Вошел долговязый – со своей сумкой и с нашим телефоном, расправляя шнур ногою, уселся на мой диван-кровать, еще расстеленный, и поставил аппарат себе на колени. В ту же секунду он зазвонил.
– Валера? – сказал долговязый в трубку. – Ага, все в порядке. Переходи к метро.
Он положил трубку и уставился на мордастого вопросительно.
– Матвей, – сказала мама печальным голосом, – ты мне можешь сказать, чего хотят от нас эти люди? Может быть, им нужны деньги? Так пусть скажут.
– Аня, тут что-то другое, – сказал папа, досадливо морщась. – Успокойся, пожалуйста. Они нам сейчас все-все скажут.
Мордастый, усмехаясь, отошел от окна и стал в центре комнаты, под плафоном.
– Значит, так. С вашего разрешения мы тут у вас поселимся. Вам уж придется уплотниться, ничего не попишешь. В эту комнату не входить, тут у нас будет… не важно что, вам до этого нет дела. Если будут спрашивать во дворе, можете отвечать – приехали родственники. – Он поглядел на папино лицо, потом на лицо долговязого. – Дальние, конечно. Про которых вы даже и забыли, что они есть.
– И надолго приехали родственники? – спросила мама.
Мордастый в улыбке показал два золотых зуба, сделанных в очень хорошей поликлинике.
– Об этом, сами понимаете, гостей не спрашивают. Но, конечно, по полгода тоже не гостят… К окнам старайтесь подходить не часто, занавески лучше не отодвигать. Телефоном можете пользоваться, как всегда. Если будут спрашивать Колю – трубочку сразу ему.
– А как будут спрашивать родственницу? – спросил я, уже почувствовав облегчение. Мне захотелось узнать имя пленившей меня дамы.
– Ее? – Мордастый перевел улыбчивый взгляд с меня на даму и обратно. – А ее не будут спрашивать.
– Позвольте все-таки выяснить, – спросил папа, еще не остыв от раздражения, – а книжечка у вас имеется?
– Матвей Григорьевич, – сказал мордастый с легким укором, – мы вам почему-то больше доверяем. Смотрите, если не верите.
Книжечка у него висела на шейном шнурке, точно крестик. Он развернул ее на секунду и снова спрятал куда-то за галстук. Мы ничего не успели прочесть, но папа тоже почувствовал облегчение.
– Значит, вам нужны не мы, а кто-то другой, как я догадываюсь?
– Правильно догадываетесь. Интересует нас один человек – в доме напротив.
– Он что, скрывается от правосудия?
– Папа, – сказал я, – ты все еще не понял? Им нужен этот писатель, – я постарался сказать небрежно, – у которого отключили телефон.
– Отключили? – спросил мордастый. – Откуда вам такое известно, что отключили?
– У которого испортился телефон, – сказал папа с нажимом в голосе, не поворачиваясь ко мне.
Я увидел, как шея у него вытянулась и порозовела, и согласился:
– Пусть будет «испортился».
Тем более что и сам наказанный так отвечал. Знали истину оба наших кооперативных дома, знали бабушки, сидевшие в беседках и на лавочках у подъездов, знали даже дети, игравшие в песочницах, что телефон у нашей несчастной знаменитости отключили пожизненно и этот номер, 144-47-21, передан каким-то другим людям, которые вам ответят, что прежний абонент выехал навсегда за границу, а могут и ответить, что умер. Но кому-нибудь непременно хотелось выяснить «из первых рук», что за нарушение было устава связи – куда-нибудь он не туда звонил или ему звонили откуда не следует? – и он, почему-то смущенно отводя глаза, что-то бормотал, что все некогда вызвать монтера со станции и вообще ему без телефона даже лучше, спокойнее.
– Вы с ним общаетесь как будто, – сказал мордастый. Они с долговязым внимательно, выжидающе смотрели на папу.
– Ну, если можно назвать общением, что мы с ним перекинемся двумя словами… о погоде или он задаст вопрос… технического порядка, – у папы от смущения одно плечо поднялось к уху, – да, общаемся. Как-никак, соседи. Но если есть такая необходимость, чтобы я воздержался на какое-то время…
– Зачем же, – сказал мордастый. – Такой необходимости нет. Даже было бы желательно, чтоб вы продолжали общение как ни в чем не бывало. Я бы вам дал тогда соответствующие инструкции.
Папа оглянулся на маму. Она опустила голову и разглядывала паркет.
– Ну, как желаете, – подождав, сказал мордастый. – Главное, чтоб нигде ни слова. Понимаете, что вам доверено?
Папа глубоко, поспешно кивнул:
– Да, конечно, конечно.
Я подошел к молодой даме, все так же пристально наблюдавшей за теми тремя окнами – прямехонько против наших, на верхнем, пятом этаже, – и слегка отвел занавеску.
– Я же только что предупреждал, – сказал мордастый.
Но у меня уже не ныло за ухом, и я пока еще находился в моей комнате, поэтому к нему и не повернулся.
– Что-нибудь он опять натворил? – спросил я даму. – Выступил с чем-нибудь легкомысленным?
Она взглянула на меня холодно из-под опущенных наполовину век, затем ее взгляд переместился куда-то ниже моего лица, ниже груди, несколько задержался ниже пояса и ушел в сторону. Больше ее взгляд не останавливался на мне никогда.
Неторопливым округлым движением она сняла свой десантный беретик и положила на журнальный столик, рядом с двумя папками моей диссертации, едва удостоив вниманием гордое ее заглавие: «Опыт анализа онтологических основ древнетамильского эпоса сравнительно с изустными произведениями на пракритах».
– Столик мне подойдет, – сказала она, ни к кому, собственно, не обращаясь. – А это они уберут.
– Ну-с, мне пора, – сказал мордастый.
Мы с папой провожали его до дверей. Проходя коридором мимо стеллажа, он задержался как раз против полки, где у меня… Ну, вы сами понимаете, что у меня там могло стоять, обернутое в белую кальку, еле прозрачную, так что можно и не заметить, но при желании – кое-что интересное прочитать на корешках. Новейший Аксенов, Фазиль в полном виде, первая часть «Чонкина», «Верный Руслан», Липкина «Воля» и кой-какой Бердяев, «Зияющие высоты», три-четыре журнала. Не могу не сказать – золотая полочка, чуть не каждая из этих духовных ценностей обошлась мне в полстоимости джинсов.
– Зачем это держать? – спросил мордастый с укором во взгляде.
Папа слегка вспотел лицом и посмотрел на меня с таким же укором.
– А если мне-е… – Я отчего-то заблеял. – Если это нужно мне для работы?
– Не нужно вам для работы, – сказал мордастый уверенно (и, впрочем, со знанием дела). – Незачем голову забивать. И вообще…
Он стоял перед полкой, заложив руку за борт пиджака, задрав голову, отставив ногу, вылитый «маленький капрал», которому ужасно хочется в Бонапарты.
– И вообще, я вам скажу, некоторые этапы нашей истории пора бы уже забыть. Они нас только сбивают, а ничего не дают для понимания.
– Да-а? Это интересно. Какие же этапы?
– Вы сами знаете какие.
О, этот их прелестный пуленепробиваемый ответ! «Вы сами знаете». Супруга нашего визави, как мне рассказывал папа, все-таки пошла – тайком от мужа – выяснять, за что им отключили телефон. «Вы сами знаете за что». – «Но в чем выразилось наше нарушение?» – «Вы сами знаете в чем». Что они – языка лишились? Почему не смеют назвать? Значит, ведают, что творят?
– Но Бонапарт, – сказал я, – все-таки дал бы команду, что надлежит забыть, а о чем помнить.
Мордастый этого просто не услышал.
– Александр! – сказал папа, вдруг опять раздражаясь. – Я же тебе говорил тогда, если помнишь: «Выбрось эту сомнительную литературу». И ты же со мной согласился, что она сомнительная. А почему-то держишь на самом виду.
– Вот именно, – подхватил мордастый. – Кто-нибудь почитать попросит – вы ж ему не откажете? А это уже будет считаться не только «хранение», но и «распространение».
Покачав головою, уничтожив меня долгим взглядом, он вышел на лестницу.
– Родственников не обижайте, – пошутил он с серьезным видом. – А сынок у вас хоть и тридцать два года, а очень еще незрелый.
Я себя почувствовал мальчиком, которого на первый случай избавили от розог.
– Он задумается, – сказал папа. – Я, наконец, сам приму меры.
– Значит, договорились – я пока ничего не видел.
Мама нас встретила в коридоре, держа в обнимку, как бочку, мою свернутую постель.
– Где у нас раскладушка? Достаньте мне ее немедленно.
– Где-то в кладовке, – сказал папа. – Но, Аня, сейчас только девять утра.