– Я не сказал «сочиняют», – возразил папа.
– Это уж мне известно, кто их там сочиняет и зачем. Ты только послушай, Митрофанов!
Папе пришлось, не прерывая занятия, пересказать оба анекдота Митрофанову с его псом. Первый прошел для Митрофанова бесследно, а после второго он было реготнул, показав нам хорошие деревенские зубы с крепкими деснами, но был осечен грозным взглядом майора.
– Как ты считаешь, Митрофанов, это выпады против нас? Или же мне показалось?
– Выпады, – сказал Митрофанов. – И злостные.
– Это я и хотел от тебя услышать. А ты – смеешься.
Пес взглянул на хозяина удивленно, затем, склонив голову набок, принялся разглядывать меня и папу умнейшими ореховыми глазами. Мне показалось, он все же не до конца нам поверил.
– Я сейчас обедать пойду, – объявил майор. – Тут эти должны приехать с задержания, Кумов с Золотаревым. Им сегодня еще работка найдется небольшая, так что пусть подождут, я лично дам инструктаж.
– Устали, поди, Кумов с Золотаревым. Понервничали.
– С чего бы там нервничать? Володьку Боже Мой брали.
– Уже он опять освободился? – спросил Митрофанов.
– Уже ему снова садиться пора, – ответил майор. – Свыше недели погулял.
– Не отстреливался?
– В этот раз нет. А забаррикадировался в доме и грозится горло себе перерезать.
– Не перережет, – сказал Митрофанов.
– Раз грозится, – сказал майор, – значит не перережет. Ну, иди, тренируй дальше.
Пес, взглянув на хозяина вопросительно – принять ли это за команду, с видимым сожалением убрал свои лапы с подоконника и потащился за Митрофановым на лужайку.
Папа вычертил план изящными быстрыми касаниями карандаша, так ровно и точно, как и подобало старому проектировщику плавильных агрегатов для цветного литья. Он даже проставил размеры в миллиметрах. Майор поглядел на него с уважением и стал вникать:
– Так. Эта панель у вас сплошная. А вот эта дверь – к себе открывается или от себя? Ручка – справа или же слева?
Убей меня бог, чтоб я все это помнил. Но папа отвечал уверенно:
– От себя, ручка – справа.
– Хорошо. – Майор даже повеселел. – Теперь учтите. Оно конечно, следовало бы удалить лишних людей из зоны операции, тем более – пожилых, со всякими там функциональными расстройствами, поскольку возможна перестрелка. Но с точки зрения оперативной – лучше, чтоб эти люди оставались в квартире.
– Станьте, пожалуйста, на оперативную точку зрения, – сказал папа, бледнея, но твердо.
– Я понимаю, вы люди… скажем, робкие. Но я попрошу вас – усильтесь.
– Мы усилимся, – обещал папа. – Можете на нас всецело рассчитывать.
– Тогда – где вам лучше укрыться. Бетонную панель пуля не пробивает, но не исключаются рикошеты. Иногда – двойные и тройные. Вот в этом уголочке, – он показал на плане, – опасность наименьшая.
– У нас тут как раз стоит диванчик.
– И прекрасно, что стоит. Хозяйка пускай приляжет, как будто ей нездоровится, а вы возле нее посидите. И будете вести громкий разговор. Я бы его определил как «бурный». Но не скандальный, это тоже привлечет внимание нежелательное. Вы, скажем, с ней поспорьте на литературные темы. Или, скажем, про последний спектакль по телевизору.
– Телевизора у нас нет принципиально, – сказал папа. – Но это не важно, повод у нас найдется поспорить. Скажите, а ему? – Папа кивнул на меня. – Ему, наверно, не обязательно участвовать в нашем бурном споре, лучше погулять во дворе?
– Спорить ему не нужно, – сказал майор, не глядя в мою сторону. – Ему лучше помолчать. И открыть двери как можно бесшумно. Ровно в семнадцать тридцать.
– Все двери? – спросил я, ощущая, с какой стороны у меня сердце.
– Зачем? – Майор опять не поглядел на меня. – Одну входную. А там – хоть в воздухе испаритесь.
Можно ли было провести эту операцию хуже, чем мы ее провели? Папа и мама спорили у себя в комнате до того занудливо и такими ненатуральными голосами, как если б сильно перепились и приставали друг к другу с вопросом: «Ты меня уважаешь?» А минут за десять до срока они совершенно исчерпали тему и смолкли. Я отпирал дверь трясущейся рукой – и замок щелкнул на всю квартиру. Отчасти спасла положение кукушка в папиных часах, которая не запоздала распахнуть створки и отметить половину шестого печальным «куку». Скрип отходящей двери приглушили железным урчанием и тяжким боем часы с бульдогом.
Они тотчас же вошли – в светлых, нежно-кофейных плащах, засунув руки глубоко в карманы, – оба молодые, стройные, хорошо подстриженные и причесанные, с подбритыми по моде височками. Если б вы ждали увидеть квадратные плечи и подбородки-утюги, так этого не было, – разве что нос у одного слегка был расплющен, а у другого – слегка на сторону.
– Ку-ку, – сказал мне первый, кто вошел, с носом расплющенным, приблизив ко мне лицо и совершенно беззвучно, как будто и не сказал, а мысль передал внушением. – Дай же пройти, лопух.
– Простите, пожа… – успел я вымолвить, прежде чем его рука, деревянной твердости, запечатала мне рот.
Второй, с носом на сторону, притиснул меня одной рукой к стенке и затворил дверь, которая, как выяснилось, может и не скрипеть. Не заскрипел и наш старый паркет, когда они пошли по нему друг за другом в тяжелых ботинках.
В моей комнате шел государственной важности разговор – Коля-Моцарт докладывал мордастому, пришедшему за полчаса до этого:
– …еще жене пальто кожаное привезли в подарок, цвет беж, Валера зафиксировал. Туристка из Италии привезла на себе, вышла в курточке, в зеленой.
– Ничего себе подарок! – слышался голос моей дамы. – По каталогу «Квэлле», фээргэшному, такое пальтишко – четыреста шестьдесят девять марок, и еще сумка под цвет. Кто это им такие подарки делает? Это же скрытый гонорар! Совсем уже обнаглели. И что только делают, что делают!
– А сколько ж это в рублях, если посчитать? – задумался мордастый.
Первый, кто вошел, отпихнул дверь ботинком и, выдернув руку с пистолетом, бросился в комнату.
– А щас посчитаем в рублях!
Второй, став против двери и тоже с пистолетом у живота, рявкнул на всю квартиру:
– Всем на месте! Не двигаться! Башку прострелю!
Там что-то упало на пол, послышался изумленно-испуганный, но бессловесный вскрик моей дамы, и быстро залопотал мордастый:
– Что такое, что такое? Свят-свят!..
Кажется, один Коля-Моцарт сохранил спокойствие, но ему-то как раз и досталось – я услышал звук, точно кулак с размаху влепился в тесто, и обиженный Колин взрев. Он что-то попытался объяснить насчет удостоверения, но нечленораздельно и вперемешку с матом, поэтому остался не понят.
– Лезешь, падла, куда не след! Еще пошевели у меня мослами! Сказано – не двигаться.
Второй, оставшийся в коридоре, ласково посоветовал:
– А ты их к стеночке прислони, Олежек. Оно же удобнее будет.
– А и правда, Сергунь, – отозвался Олежек. – Ну-кось, граждане бандиты, валютчики мои золотые, все сюда, к стеночке лицом, упремся руками, ниже, ниже, вот хорошо.
Сергунь, опустив пистолет, тоже вошел в комнату. Набравшись духу, и я туда заглянул. «Родственники» наши – не исключая и дамы – упирались руками в стенку и изображали правильный прямой угол, с перегибом в тазобедренной части. Признаюсь, и в этом положении моя дама сохраняла некоторую элегантность.
Олежек, завернув мордастому на спину пиджак, ощупывал брючные карманы и под мышками. Мордастый нервно вскрикивал и рефлекторно двигал ногою.
– Лягаешься, – упрекнул Олежек, тыча ему пистолетом под коленку. – Значится, как этот пьяный говорит? Я, говорит, тебе трижды повторю, чтоб ты дотюпал?
– А милиционер ему что? – спросил Сергунь, направляясь к окну. – У? У? У?
– Ты, Сергунь, путаешь, это в другом анекдоте.
– Какой пьяный? Какой милиционер? – вскричал мордастый. – Вы из какого отдела? Если угодно, я могу представиться – капитан Яковлев. А вы кто?
– Капитан, капитан, улыбнитесь, – пропел ему Олежек и принялся исследовать его пиджак.
Сергунь между тем исследовал аппаратуру – нечто напоминающее кинопроектор, объективом направленный в окно. От аппарата к розетке тянулся черный кабель. Сергунь покрутил ручки, приложил к уху толстый наушник, с раструбом из губчатой резины.
– Не смей трогать настройку! – визгливо закричала дама. – И слушать вы не имеете права! Я кому сказала? Слышишь, ты?..
И она прибавила нечто такое в адрес мужских Сергуниных достоинств, чего я в жизни не слыхивал от первейших матерщинников. Даже Сергунь застыл в оцепенении:
– Олежек, она вроде выразилась?
– Да вроде чуть не выругалась, Сергунь.
– Что ж она делает? – возмутился Сергунь. – Да она же все святое порочит, лярва. Не-ет, я ее сейчас оттяну… от этого занятия.
Слегка заалев, он шагнул к ней, к ее приполненным формам, выставленным весьма удобно, и рукою, свободной от пистолета, сделал что-то едва уловимое, рассчитанно-молниеносное, – а проще сказать, оттянул по заду, – и у меня в ушах зазвенело от ее истошного поросячьего визга.
– Полегче, Сергунь, – сказал Олежек. – Еще, глядишь, след на всю жизнь останется, мужики любить не будут со всей отдачей.
– На всю жизнь – это нет, – возразил Сергунь, оттягивая еще разок по другой половинке, для симметрии. – А недельку у ней это дело потрясется.
И, не внимая новым визгам бывшей моей дамы, – от которой я излечился совершенно, – и возмущенным, но, к сожалению, неразборчивым восклицаниям Коли и мордастого, Сергунь подошел к окну и отвел занавеску. Поверх его плеча я увидел окно в пятом этаже и нашего визави, склонившегося над книгой или над своими писаниями. На несколько секунд он поднял голову и посмотрел в нашу сторону – может быть, что-то услышал необычное или почувствовал чей-то взгляд, – но вряд ли он смотрел на что-то определенное и что-нибудь видел, кроме зеленеющих вершинок, скорее – блуждал в своей туманной перспективе. Потом голова опустилась, и Сергунь бросил занавеску.
– Во, дела! – сказал Олежек, разглядывая книжечку, снятую с шеи мордастого. – А он и правда капитан. Только ни фига не Яковлев, а Капаев.